25 января 2025 состоялась первая в этом году, а для проекта уже сто шестая, серия всеми любимого литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Олег Фельдман и Андрей Ткаченко; разбирали редактор журнала «Всеализм» Валерий Горюнов, историк литературы и редактор журнала «Кварта» Валерий Шубинский; заочно участвовали поэт, литературный критик Мария Мельникова и литературный критик, редактор журналов «Знамя» и «Знание — Сила» Ольга Балла. Вели мероприятие Борис Кутенков, Андрей Козырев и Елена Севрюгина.
Представляем стихи Олега Фельдмана и рецензии Валерия Шубинского, Марии Мельниковой, Валерия Горюнова и Ольги Балла о них.
Видео смотрите на Rutube-канале проекта
Обсуждение Андрея Ткаченко читайте в этом же выпуске «Формаслова»
.
Рецензия 1. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Олега Фельдмана
(Расшифровка устного выступления)
Особенность Вашего проекта, Борис, в том, что здесь оказываются авторы очень разных уровней — и совсем начинающие, которые только пробуют силы, и уже сложившиеся поэты. Но сегодня перед нами два сложившихся поэта. Причём Олег старше меня. Очевидно, что он пишет не первый год, хотя только начал публиковаться. За этими стихами видно мастерство, виден осмысленный подход и к языку, и к материалу, и к поэтической форме. Понятно, что за этим стоит не один год эволюции.
Сейчас вообще такое время, когда наряду с молодыми в поэзию приходят люди, которые работают много лет, — и приходят с замечательными стихами. Можно перечислить много имён: и Вячеслав Попов, и Влада Баронец, и Ольга Аникина, и Виталий Аширов, и уже, к сожалению, ушедший от нас Богдан Агрис… И вот мы видим ещё один пример этого.
И, поскольку это стихи сложившегося поэта, их имеет смысл разбирать не с той точки зрения, что у автора получилось, а что нет. Конечно, есть какие-то строки, которые мне не очень понятны: «Ни евреям, ни грекам не свойственна лишняя месть» — наверное, я бы это сформулировал как-то иначе. Но не в этом дело.
Проблема в том, что нам надо эти стихи позиционировать на карте современной поэзии. А карта эта строится таким образом, что, с одной стороны, у нас есть стихи лирические, эмоциональные, безоглядные — причём они тоже могут быть совсем разными, от Василия Бородина, к сожалению, от нас ушедшего, до, к сожалению, от нас ушедшего тоже Андрея Таврова, — но их объединяет открытый безоглядный лиризм. А с другой стороны, это поэзия после поэзии, это жёсткая, остраняющая работа с чужим словом. И тут тоже вспоминаются совсем разные поэты — от, условно говоря, Александра Скидана до поэтов концептуалистского типа, которые тоже работают на, условно говоря, центоне.
Когда я начал читать подборку Олега Фельдмана, мне показалось, что это как раз поэзия после поэзии, что это работа с чужим словом. Это есть в первом стихотворении:
И как мама мыла раму
И как Ева динамо Адаму
И где Углич там и кулич
А кого клич тому и паралич
И мудрит надо всем своё сыч
Игровая, рефлексирующая поэзия. Но дальше оказывается, что стихи по этой шкале сдвигаются в другую сторону, в них появляется больше прямого лиризма. Это поэзия всё-таки не совсем косвенная; в ней много лиризма — по ту сторону чужих слов. И этот лиризм очень разный:
Почему не дописаны здесь
Красота высота пустота
Почему не размечен их гнёт
В тишине тишиною примятый
Да, это поэзия о поэзии — но при этом очень звучная, богатая и отсылками, и какими-то эвфоническими интонационными ходами. Дальше идёт игра с этим «греком». Опять же, можно по-разному относиться к этому очень искусному стихотворению: оно может показаться чуть-чуть затянутым. Но это проявление не искусства, а определённой авторской задачи.
В следующих стихотворениях — «Не тревожь его собою…» или «На печать Каина…» — идёт, как мне кажется, переход к прямой метафизике. Автор показывает, что он может отказываться от явной центонности, от цитатности.
Хотя я уже сказал, что мы не должны оценивать стихи автора исходя из того, что у него получилось, а что не получилось, — а должны исходя из его задач — но лично мне как читателю показалось менее интересным стихотворение «— Что ангелы сказали…». Также мне чуть меньше понравилось следующее стихотворение, «Пусть будет всё пережитое…»; здесь есть отсылка к Пастернаку («Здесь будет всё пережитое…»), но эта отсылка мне кажется недостаточно обыгранной.
И замечательное последнее стихотворение — «Сидели слушали вникали…».
Мне кажется, что перед нами тот случай, когда интересно было бы прочитать эти стихи книгой. Книга уже вышла, я её обязательно прочитаю. Хочется понять, какое из всего этого образуется единство, каков авторский мир. Потому что эти стихи дают представление о его границах, параметрах, но хотелось бы изучить их поподробнее. Мне кажется по этим стихам, что перед нами действительно авторский мир, что это не просто хорошие стихи вообще, а отмеченные интересной индивидуальностью. И я рад, что познакомился с ещё одним хорошим современным поэтом.
/
Рецензия 2. Мария Мельникова о подборке стихотворений Олега Фельдмана
Начинается всё зачастую просто:
Ребёнок учит Мандельштама
Дождались Осип Эмильевич
Или с того, что кто-то зачем-то обрабатывает камень. Или со всем известной истории Авеля и Каина. Или почти анекдотично:
Обязательно должен быть грек.
С геометрией выпуклых век.
Нет, не море сначала, а именно грек.
Не усатый, не хитрый, но именно грек.
Там должно быть еще и немерено рек
Для возможности выбора берега рек.
Берег левый. И в пять переправа.
Но простота мгновенно, как шипучая таблетка в воде, растворяется в сложности. Заучивающий школьный урок ребёнок оказывается в магическом месте хранения всех конструкций «ещё уже не слова». Из камня строится стена, на стене возникает картина, на картине — вся вселенная. Грек отправляется в долгий путь домой, и возникает «Одиссея», а вслед за ней…
Экзистенциальная планка лирики Олега Фельдмана весьма высока — он пишет о речи, о сюжете, о взаимодействии сознания с тканью реальности и узором вымысла. Он — поэт для медленного и терпеливого чтения. Поэт для любителей собирать пазлы, ценителей волшебного процесса, когда из множества крохотных частей образуется грандиозное целое.
Мир Фельдмана крайне сложносоставен, на глазах изумлённого читателя он ширится, обрастает деталями, раскрывается новыми измерениями. Этот тот случай, когда элементарное наблюдение превращается в приключение. Философски мир Фельдмана — горизонтален. В нем нельзя уместиться в «саднящую тайну одну». Античное здесь решительно побеждает христианское. История об извечном возвращении грека домой оказывается главнее библейских сказаний о праведной мести. Трагедия Каина и Авеля обращается всепримиряющим палимпсестом, в котором все прикрывают всех и всех уравнивает земля. А ангелы-спасители совершенно по-человечески, как слесари-халтурщики из ЖЭКа, лажают на работе:
— Что ангелы сказали
— Да вот видишь
— Что что говори ну говори же
— Что они тебя не увидели не узрели не подлетели и в итоге не прилетели
— Почему же тут лету пять минут
— Но пять минут для них это целый промежуток за пять минут знаешь скольких они облетают
Существование в таком мире не лишено своих трудностей. В этом многообразии есть и своя покинутость. Очарованное скитание в царстве чужих слов неизбежно приводит к осознанию его несовершенства, «недописанности» — без них само существование этого царства попросту невозможно, но легче ли от этого? Голубь Ноя, по версии Фельдмана, не возвращается к ковчегу, и помощи свыше ждать не приходится:
И уповая на растенье
Проникшее в пустую щель
Никто не дал нам утешенья
Ни пчел ни птиц ни дрон ни шмель
Ни эта ваша расписная
Немая в общем свиристель
Однако горизонтальному миру не свойственна безнадёжность. Его обитатели мудры и не впадают в отчаяние, они понимают, что
зазор между небом
И нёбом уже не страшней
Частокола пустот
В силуэтах опавших столетий
Их радость — это радость вмещать в себя изобилие жизни, обладать не до конца заросшим теменем и мозгом, до сих пор разбитым «на всё ещё пустующие образовательные классы». И они, как тот грек, благополучно возвращаются после приключений домой, в «небезнадёжность падежей», и их путешествие стоит того, потому что
Ради спора можно не ложиться
Ради жизни страшно не родиться
/
Рецензия 3. Валерий Горюнов о подборке стихотворений Олега Фельдмана
Художественное пространство Олега Фельдмана похоже на башню, обратную вавилонской и созданную из поэтических этажей, или «культурных слоёв», как пишет автор в стихотворении «Уже. Ещё». Частицы «уже» и «ещё» появляются также в произведении «Ребёнок учит Мандельштама…» («Она ещё уже не слово»). «Ещё» в тексте значит «дополнительно», а «уже» — совершённое действие, а совместно они обозначают непрерывное поэтическое движение. Как только строка, строфа, стихотворение, книга, жизнь поэта достроена, появляется новый этаж, где идиомы «наполняются кровью», а фразы других (Мандельштама, Есенина, Лермонтова и т. д.) служат живой материей и несущими стенами.
Эталонное стихотворение-постройка башни — «Сюжет. Возможно. Сюжет…». Стихотворение начинается со слов «Обязательно должен быть грек». Почему грек и почему «не усатый, не хитрый», т. е. лишённое черт представление о греке? На мой взгляд, грек здесь — образ искусства, основой для которого стали греческие идеи и формы. Именно греки стремились систематизировать, упорядочить мир, сделав его подобием Космоса. Также в этой строфе бросаются в глаза слова «немерено рек», хотя главное в Греции — море. Но слово «рек» можно увидеть и как «речь»: в «Илиаде» и «Одиссее» это слово часто встречается в диалогах, чтобы отделить реплики говорящих (например, рек Ахиллес, рек Агамемнон). «Немерено рек», таким образом, становится множеством течений речи — содержанием для античных художественных форм.
Следом появляется «дом». Образ дома в поэтике Олега мне видится воплощением идеи Хайдеггера «Язык есть дом бытия». Ружьё/палаш — отсылают к «чеховскому ружью», «стихи в шабаше» намекают на заклинательные возможности поэзии. Возникают Каин и Авель (условное ружьё выстреливает), и мы узнаём слово «грех» как главный барьер для человека. От разрушительной силы греха, возможно, нас способна защитить поэзия, а точнее, дать утешение. В третьей строфе поэтическая башня оформлена, в ней существуют греки, грех, Каин, Авель, тайна, которую не прорвать, как бы случайное обращение к себе, наносящее себя на карту этих течений, туз и валет. Культуры смешиваются, особенно ясно это видно в последней строфе о возвращении Одиссея, где есть христианское «человеков», а «Не суди. Не перечь. Не крути» — заповеди, которые точно не мог произнести Одиссей.
Если смотреть с точки зрения строительства, становятся понятны тёмные места многих стихов: «И в разных ракурсах проекта / Все говорили невпопад / Про то и то про то и это / Про розных рай и крайний ад» — здесь я вижу прямую отсылку на Вавилонскую башню. В стихотворении «Уже. Ещё» в первом четверостишии «боль в икрах» и «ковка» напоминают Гефеста. Дальше возникают известные культурные модели: платоновская пещера, архетип странника, похожего на Сократа, баснописец Эзоп, а оканчивается стихотворение разбитой головой, подобно голове Зевса, из которой родилась Афина — богиня мудрости. Важнейший, на мой взгляд, образ — «Соединяющая всё это невидимая оболочка» — поэтический импульс.
Кажется, что перед нами культурный хаос, но на самом деле это взгляд на кирпичную кладку поэтической башни. Но каким образом в рамках произведения Олег соединяет совершенно разные культурные явления и артефакты? Ответ на этот вопрос можно отыскать в форме произведений: каждое из них обладает точной ритмикой и яркой звукописью — «музыкой» стиха, его универсальным языком.
Таким образом, стихи Олега — возведение башни культуры. Мешает этому отсутствие точных взаимосвязей — общего языка в вавилонском столпотворении. Его Олег находит с помощью работы с ритмом, звукописи, разложения идиом и архетипических образов. А цель всего этого движения — обретение немой речи, «невидимой оболочки поэзии».
/
Рецензия 4. Ольга Балла о подборке стихотворений Олега Фельдмана
Поэтическая стратегия Олега Фельдмана в каком-то смысле противоположна той, которую разрабатывает Андрей Ткаченко. Если Ткаченко — поэт природы, то Фельдман, безусловно, — поэт культуры. Он внимателен к «чужим словам», памяти которых посвящает одно из своих стихотворений, но без излишнего пиетета — относится к ним как к рабочему материалу. Если Ткаченко уходит от взаимодействия с традицией культурной вообще и поэтической в частности, то у Фельдмана очень многое построено на осознанном взаимодействии, работе, споре и игре с нею. В первом же стихотворении подборки он соединяет, связывает один в узел с Мандельштамом («Она ещё не родилась / Она уже не умерла / Она ещё уже не слово») разные линии культурной традиции — и букварь («и как мама мыла раму»), и Ветхий Завет (да ещё и снижая его: «И как Ева динамо Адаму»), и русскую многопечальную историю («И где Углич там и кулич», что, впрочем, опять-таки отсылает к Мандельштаму: «…в Угличе играют дети в бабки / и пахнет хлеб, оставленный в печи…»), и православную молитву («Ох иметь бы насущный / Да не завтра днесь»), иронически играет с элементами, изъятыми из всех этих линий, перетасовывает их, изъяв из иерархий (в чём не может не видеться и некоторое их обесценивание, по крайней мере — недооценка, при таком обращении с ними все эти элементы кажутся легковесными), ориентируясь скорее на звук соответствующих слов, чем на смысл как таковой (мандельштамовым языком говоря, он скорее «звуковик», чем «смысловик», звук ведёт его: «Нам больше некого стеречь / Здесь всё знакомо незнакомым / Как ночью ночь / Как ножнам меч» — тут верховодят «н» и «ч», а вот (в следующем стихотворении) инициативу перехватывают «г» и «р», а на подхвате ещё и «х» — звучит ярко, но уводит, кажется, далековато от смысла: «…гекзаметры дохнут / если слышит себя глухота / и гетеры и гаммы и в грохоте / голосят несговорчиво ветры».
Звуковая игра у Фельдмана слишком тяготеет к самоценности, добавляя стихам и без того несомненной темноты. Иногда, кажется, слова у него соединяет единственно созвучие: «небезнадёжность падежей» (заключительное стихотворение подборки, из которого взята эта цитата, кажется, целиком звукописно, притом качественно звукописно, внятно разделяется на две части, первую из которых целиком определяет инструментовка на «ЛИ» — плавное текучее движение: «СидеЛИ слушаЛИ вникаЛИ / ЛИстаЛИ плыЛИ уплываЛИ…» — и так вплоть до строки «С небесных пыльных витражей», где появляются согласные сухие и шершавые, и движение начинает тормозить, утыкаясь в песок. Но смысл за этими захватывающими звуковыми приключениями, кажется, теряется совсем (почему падежи небезнадёжны — особенно при том, что ни о каких языковых явлениях вплоть до этой последней строчки речи не было?..).
(Как ни удивительно, при несомненных навыках ловкой работы-игры со словом поэт иногда вдруг со словом не справляется: «всего лишь только» — это несомненная тавтология).
К Мандельштаму — надо полагать, одному из важнейших для себя поэтов — Фельдман возвращается не раз, опять же, характерным для себя образом соединяя его с религиозной традицией, упоминая «европеянок нежных» практически через строчку после библейской идиомы о верблюде, не проходящем через игольное ушко, и в том же стихотворении — «Потому что не волк…» (кажется, разъятые на элементы строки Мандельштама стали уже частью собственного лексикона поэта, вросли в его речь). Рифма «толк» при этом, однако, сильно снижает общее впечатление, слишком автоматически отсылая к детскому стихотворению «Я злой и страшный серый волк, / я в поросятах знаю толк». От такого автоматизма как раз следовало бы уходить.
Третий полюс его тяготений — античность (возможно, в какой-то мере полученная из мандельштамовых рук). Она появляется уже во втором стихотворении подборки (гекзаметры, гетеры и даже гаммы, в связи с которыми в таком контексте идёт на ум прежде прочего одноимённая греческая буква). В третьем стихотворении автор упорно, повторяясь, настаивает на том, что «Обязательно должен быть грек». Возможно, это грек античный. (Но кстати: большим количеством рек, упоминаемым здесь же, Греция никоим образом не отличается. — И кроме того: если грек античный, то что здесь делает изобретённое существенно позже ружьё и уж тем более — Каин с Авелем из незнакомой древним грекам Библии? Хотя, может быть, усатость грека отсылает нас к «Контрабандистам» Багрицкого, «усатым грекам на чёрной корме» — «Янаки, Ставраки, папа Сатырос»… но и тогда — зачем здесь реки? Неужели автор опять пошёл за звуком куда глаза глядят?.. Нет, грек всё-таки античный, поскольку помянут Одиссей… тогда возвращаемся к возражениям, связанным с ружьём, Каином и Авелем. И заодно с картиной на стене, которая, по мысли автора, непременно должна там наряду с ружьём висеть и которой античность в таком виде не знала. — В любом случае картина получается чрезмерно эклектичной. Не надо так путать читателя.)
(Кстати: рифма «рек — рек» в этом тексте представляется тавтологической (как, впрочем, и «грек — грек» чуть выше) и таким образом неудачной, и вообще строчки, этими рифмами замыкаемые, кажутся едва ли не косноязычными: «Там должно быть ещё и немерено рек / Для возможности выбора берега рек» (дополнительно портит впечатление разговорное словцо «немерено», которое явно никакими задачами не требуется. При свойственном ему уровне владения словом автор точно мог бы от такого уйти).
И ещё тавтологии здесь же: «вина, что вменяют в вину», «…не воротишь. А скорей — не вернёшь»; и беспомощно-пустая фраза «Ни присутствовать там ни при том, ни при этом» (ни «там», ни «то», ни «это» в тексте не конкретизированы).
Всё стихотворение в целом видится вязнущим в самом себе, путающимся в повторяющихся ходах.
В следующем тексте, выстроенном маяковской «лесенкой», автор — вопреки той энергичности, которую такая «лесенка» предполагает, — вдруг вязнет в однокоренных словах, фактически опять в тавтологиях: «…уходящие в небытие по восходящей. / Чем подошедший к ней / отличается от подходящего?». Мне кажется также, что в этом стихотворении он несколько запутывается в собственных суждениях, которые представляются просто не продуманными как следует, — инерция ведёт: «Площадь памяти и знания / исчисляется <…> размером / не до конца заросшего темени, / впускающего уязвимость / привитого бремени» (тут, кажется, поэт опять идёт на поводу у звука, подталкивающего его рифмовать «темя» и «бремя», — стоит всё-таки уходить от таких очевидностей) «и лёгшего на него культурного слоя». Уязвимость бремени (привитого к темени да ещё и впускаемого им внутрь!), а ещё и культурного слоя, который улёгся на бремя сверху? Автор, что Вы хотели сказать?..
А вот короткие стихотворения у него бывают удачны — ясны и отчётливы — как, например, «Не тревожь Его собою…».
…И снова тавтологии: «…не увидели не узрели не подлетели и в итоге не прилетели…». Иногда же кажется, будто поэт не справляется с падежами: «…с одной в другой переметнусь» — на то, что такое эта «одна» и этот «другой», ничто не указывает (предыдущие строчки: «Пусть будет всё пережитое / Херня и строгость наглость грусть». Ни одного существительного мужского рода), и там же: «И плюс на минус доз и вирус» — опять с согласованиями что-то не то… Возможно, всё это намеренно, слишком много такого в одном стихотворении: «Существовали без обман» — это последнее уж наверняка намеренно, но ради чего — догадаться не удаётся.
Очень рационального по исходным установкам автора явно влечёт глоссолалия, стремление сбиться с ясной словесной дороги — по которой он начинает двигаться, например, в стихотворении «На печать Каина…» (да, его упорно влекут и библейские основы культуры) в чистый гул, в уклубляющуюся темноту: «…Глина / Перегной / Станет тобой / Мной / Не мной / Воздухом полем лесом / Одиночеством отчеством / Мглой замесом / Станет не тем / Всем / Станет совсем / Но опять землёй / На возьми / Подтяни / Укрой». У меня такое чувство, что автор снова забыл, что хотел сказать. «Слепая ласточка в чертог теней вернётся».
К уязвимым сторонам поэтической работы Олега Фельдмана я бы отнесла склонность к немотивированному нагромождению разнородных, разноуровневых образов, к многословию (тексты, перегруженные сами собой, часто очень затянуты: таков и текст о греке, и «Уже. Ещё», — чувствуется, что автору надо слишком много всего сказать, и всё это обилие внутреннего движения он почти каждый раз чувствует необходимым непременно уместить в рамки одного и того же текста, который в результате раздирается разнонаправленными силами во все стороны), к повторам и тавтологиям, к самоценной игре звуками, которая часто действительно оказывается фонетически эффектной, но уводит далеко от смысла.
.
Подборка стихотворений Олега Фельдмана, представленных на обсуждение
Олег Фельдман родился в Житомире, в Украине. С 1979 до 2022 года жил в Москве. Важнейший опыт в литературной жизни — участие в студии Кирилла Ковальджи при журнале «Юность» в 1984-89 годах. Первые публикации появились в 2024 году. В журнале «Артикль» (Израиль) № 28, на сайте Pechorin.net (стихи и рецензия Ольги Балла), в сборнике «Выпускной альбом» семинара Дмитрия Веденяпина в проекте «Делаландия». Из «почти» публикаций — короткое предисловие к публикации Геннадия Шпаликова в журнале «Юность», № 9, 1987 год. В 2024 году в Израиле в издательстве «Книга-Сефер» вышла первая книга «НИРАНОНИПОЗДНО».
.
* * *
Ребёнок учит Мандельштама
Дождались Осип Эмильевич
Все конструкции здесь
И как мама мыла раму
И как Ева динамо Адаму
И где Углич там и кулич
А кого клич тому и паралич
И мудрит надо всем своё сыч
Ох иметь бы насущный
Да не завтра днесь
Дабы в райских кущах
Возмещалась месть
И кого только нет уже здесь
Она ещё не родилась
Она уже не умерла
Она ещё уже не слово
Она всего лишь только речь
Нам больше некого стеречь
Здесь всё знакомо незнакомым
Как ночью ночь
Как ножнам меч
И как сумела всё же течь
Наполнить кровью идиомы
/
Памяти чужих слов
Замысел твой одичалый
Ниткой не влезет в ушко
Где застрявший верблюд развернется
Головою скорее к востоку
Европеянкам нежным шерстить
Вышивать не своё рококо
Для чужой сопряжённой души
Да лелеять свою поволоку
Нарисует художник усталый
Усталого точный портрет
За чертою оседлости черт
Промелькнут три четыре фигуры
Астероид промчится
Вселенною всей подогрет
И звезда со звездой
Ну какие ж они балагуры
Почему не дописаны здесь
Красота высота пустота
Почему не размечен их гнёт
В тишине тишиною примятый
И на елке висят не твои
А чужие слои кто поймёт
И звенят непонятно звенят
И ты знаешь что это ягнята
Почему эти жертвы стары
И намеренно страшно точны
Почему до сих пор недолёт
Череда неслучайных ошибок
Почему эти узы
Не уверены в том что прочны
Почему эти музы
Так бесстрастно стоят на отшибе
Потому что не волк
Потому что в сомнениях толк
Потому что туда что сюда
Одинаковы все километры
Потому что гекзаметры дохнут
Если слышит себя глухота
И гетеры и гаммы и в грохоте
Голосят несговорчиво ветры
Здесь под вход декорирован вход
В каталог несмещенных вещей
От наплывших гусиных щедрот
До задатка чужих междометий
Где зазор между небом
И нёбом уже не страшней
Частокола пустот
В силуэтах опавших столетий
.
Сюжет. Возможно. Сюжет…
Обязательно должен быть грек.
С геометрией выпуклых век.
Нет, не море сначала, а именно грек.
Не усатый, не хитрый, но именно грек.
Там должно быть еще и немерено рек
Для возможности выбора берега рек.
Берег левый. И в пять переправа.
Должен здесь кто-то стать очевидно неправым.
И предателем должен здесь стать имярек.
И должна быть вода, как всего лишь «вода»,
Лишь потом как субстанция пота.
Должен кто-то отсечь — «Это всё: навсегда»
Бросить взгляд наконец на тебя,
Не случайно, но вполоборота.
И, конечно, там должен быть дом.
Несравнимый никак с небольшим шалашом.
И картина должна там висеть на стене,
И ружье, и палаш. И стихи в шабаше.
И никто там не должен пробиться к тебе,
И украдкой, протиснувшись, выложить тайну:
Что там Авель сказал на прощание Каину.
И сказал ли вообще?
И задумал ли слово ужасное «грех»,
Да и так, чтоб оно разделилось на всех?
Почему ты не сможешь поверить ему,
Умещаясь в саднящую тайну одну?
Не прорвёшь? Не поймёшь? Не спророчишь?
Потому что вина, что вменяют в вину,
Отменима тогда, когда судьи в дыму
И на подступах к аду, и их не воротишь.
А скорей — не вернёшь. Да к чему они здесь?
Ни евреям, ни грекам не свойственна лишняя месть.
Потому что они не об этом.
Но сейчас в эти дебри не лезь.
Ни тузом тебе быть, ни валетом.
Ни присутствовать там ни при том, ни при этом.
Сколько горести в воздух не сей
Возвращается в дом Одиссей.
Оставляя в морях море греков.
Моряков. Рыбаков. Человеков.
В бесконечном конце их пути.
Да и просто — в конце. Как в кольце.
Не суди. Не перечь. Не крути.
Обязательно должен быть грек.
С отражением лет на лице
И с умением встать и уйти.
Не упасть. Не свернуть. Раствориться.
Но исчезнуть и в нас усмириться.
Обязательно должен быть грек.
.
Уже. Ещё.
Доносящийся шум при обработке камня
несоизмерим с металлической ковкой,
не говоря уже об искрах,
рисующих в воздухе
то плети, а то вериги.
Почему молитва здесь
всегда струится скороговоркой
исповедь,
как необщие крики и слова заики,
пробивается с расстановкой
и с болью в икрах?
На возведенной стене,
если смотреть доколе пока не высмотришь,
проявляются блеклого света блики
на неочевидно белом,
уходящие в небытие по восходящей.
Чем подошедший к ней
отличается от подходящего? — не прояснишь,
только тени обоих выветришь,
отворяя окно
движением неумелым.
То и выхватит взглядом сюда забредший,
до того случайный,
что и посох его, и сандалии
вряд ли останутся
в последующем либретто.
Но, узнавший многое и многое не сумевший,
он из витального брутто
вычтет фатальное нетто,
и проследует в никуда,
в наследуемый остаток,
а точнее — в далее.
Так на горизонте у живописца возникнут:
Точка, облако, любопытная собачка,
текущая вдоль полотна речка,
неявные признаки начала лета,
соединяющая всё это невидимая оболочка.
Робко стоящие на подступах к сюжету
странник, рыбак, ворона, виселица,
готовые в написанное медленно вселиться.
И, о да! — в левом нижнем углу бегущая по диагонали лисица.
Площадь памяти и знания
исчисляется не умножением времени
на отклик в любом виде человеческой массы
и не личным возгласом вослед «кто́ я?»,
А скорее размером
не до конца заросшего темени,
впускающего уязвимость
привитого бремени
и лёгшего на него культурного слоя.
Да,
и мозга,
до сих пор разбитого
на всё ещё пустующие образовательные классы.
.
* * *
Михаил Васильевич Нестеров,
Картина «Левитан в одежде бедуина»
Левитан в одежде бедуина
Бедуин в одежде Левитана
Ляжешь поздно
Встанешь слишком рано
На экране Квентин Тарантино
В переулке если б Челентано
На душе не лучше но спонтанно
У руля собака или кошка
Листопад на осень патриарха
Ни к кому придвинуться не хочешь
Вид на кирку а за ней на арку
Прикрывают вести храбрым пледом
Новости в отправленной открытке
Диалог завис с нависшим небом
В ночь летит литературная кибитка
Кривда с правдой пестуют альянсы
Троеперстие двуперстию не пара
Над Стеною сверху кров Аль-Аксы
Фонари прожектора и фары
В их лучах мошка всегда роится
Под тревожный аромат корицы
Ради спора можно не ложиться
Ради жизни страшно не родиться
.
* * *
Не тревожь Его собою
Мысли в небо душу в пятки
Мы здесь так скорее только гости
Тот кто не играет в кости
Тот и не играет в прятки
Так и не вернулся голубь Ноя
Улетел в возникшее простое
.
* * *
На печать Каина
Ляжет печать Авеля
На печаль Каина
Ляжет печаль Авеля
На плечо Каина
Ляжет рука Авеля
На плечо Авеля
Ляжет земля
Глина
Перегной
Станет тобой
Мной
Не мной
Воздухом полем лесом
Одиночеством отчеством
Мглой замесом
Станет не тем
Всем
Станет совсем
Но опять землёй
На возьми
Подтяни
Укрой
.
* * *
— Что ангелы сказали
— Да вот видишь
— Что что говори ну говори же
— Что они тебя не увидели не узрели не подлетели и в итоге не прилетели
— Почему же тут лету пять минут
— Но пять минут для них это целый промежуток за пять минут знаешь скольких они облетают
— Скольких
— Многих
— Значит говоришь не узрели
— Значит
— А зрели-то как тщательно
— Тщательно
— И всё равно
— И всё равно
.
* * *
Пусть будет всё пережитое
Херня и строгость наглость грусть
И я неправильно пристроясь
С одной в другой переметнусь
Увижу стенки рёбер гибкость
Их перепонки их мозги
И плюс на минус доз и вирус
Не из печали а из зги
Моя твоя не доставала
Но запевала под баян
Что Учкудук и Калевала
Существовали без обман
Слетались пчелки на цветочек
Не извлекая трудный мёд
Но в диалектах заморочек
Всё размыкался хоровод
И в разных ракурсах проекта
Всё говорили невпопад
Про то и то про то и это
Про розный рай про крайний ад
Когда бы это не случилось
Случилось бы наверно то
Мы все учли и научились
Пройти сквозь это решето
Не проявляясь ни на йоту
В прорехах в собственном плаще
Не то что страшно с идиотом
А с умным не было вообще
И уповая на растенье
Проникшее в пустую щель
Никто не дал нам утешенья
Ни пчел ни птиц ни дрон ни шмель
Ни эта ваша расписная
Немая в общем свиристель
.
* * *
МШ
Сидели слушали вникали
Листали плыли уплывали
Неверный хлеб в вино макали
Но записали что узнали
И отмечали на насечках
То что им виделось в местечках
Когда их тайно окликали
Те ангелы
Что вниз стекали
С небесных пыльных витражей
И всё старалось слыть нужней
И всё скитаясь в дом вернулось
Свернулось утряслось уткнулось
В небезнадёжность падежей
.
