Райнер Мария Рильке «Письма: Избранное в двух томах» — М.: Водолей, 2023.
2023 год принес и хорошее — впервые на русском языке было издано избранное эпистолярное наследие австрийского классика Райнера Марии Рильке, со времен переводов Марины Цветаевой доступное отечественному ценителю лишь фрагментарно. Разумеется, корпус не содержит бухгалтерских ведомостей поэта и других «неуместных» документов, иногда попадающих в подобные сборники из-за чрезмерного усердия исследователей. Здесь представлены послания, обращенные как к известным современникам писателя (Лу Саломе, Марине Цветаевой, Борису Пастернаку, Рудольфу Касснеру, Витольду Гулевичу), так и к личностям, чьи имена сегодня канули в Лету (к юному стихотворцу и солдату Каппусу, супруге Кларе, возлюбленной Магде Гаттингберг, переводчице Марго Сиццо). Корпус писем упорядочен по адресатам и сопровожден биографическим очерком и сопутствующими комментариями современного исследователя Рильке Николая Болдырева, проводящего читателя по жизненному пути великого человека.
Эпистолярное наследие — это те же дневники, те же записные книжки автора, лишь наименование разнится, а суть одна. Но интерес к подобным документам не всегда объясняется непристойным любопытствованием пресыщенного читателя, который охватил всё доступное и принялся за «экзотическое». Скорее, это стремление глубже понять художественное наследие поэта, увидеть сокрытые грани его элегий и сонетов, узнать подоплеку возникновения шедевров. Поклонник Рильке найдет в этих письмах ответы на многие вопросы.
«Пока я это писал, красный жучок счастья (с черными точками, эти жучки всегда зимуют со мной) перескочил с лампы на стержень моего пера, внимательно прополз вверх до самого конца: такое очевидное возражение обязывает меня прекратить всякие жалобы; все это было, так сказать, всецело между прочим».
Мне могут возразить, что личная переписка иностранных литераторов прошлого — жанр не самый народный, а узкий специалист может ознакомиться с документами и в оригинале. Так стоит ли прилагать ныне такие усилия по адаптации такого наследия, когда есть и много других неотложных задач у работников литературы? Однако для всех, кому не безразлична мировая поэзия как читателю — или кто пишет сам, — произошло большое событие: корпус переписки Рильке — своего рода поэтический учебник, наглядное пособие и сборник методов, в том числе умышленно направленный на формирование творца грядущего. Мы никогда не узнаем, есть ли преемственность и связь между желанием одного гения породить другого — и реальными событиями. Но благодаря наследию Рильке еще неведомый автор имеет все средства попытаться «родить себя сам». Идея, что существует некая конкретная методика, с помощью которой гений былого создал себя и возвел к вершинам поэтического Олимпа, несколько утопична — однако всегда она будет тревожить молодые умы.
Сборник открывают пять известных писем начала ХХ века, обращенных находящимся в расцвете сил поэтом к молодому австрийскому солдату Каппусу, мечтающему сделаться лириком[1]. Эта визитная карточка Рильке-теоретика наполнена советами, некогда поразившими воображение современников, а ныне ставшими наследием азбуки символизма. Помимо универсальных пожеланий вспомнить таинственность детства, обратиться к совершенству природного мира, погрузиться в себя и ожидать мистического откровения изнутри, Рильке на практике демонстрирует неофиту саму ткань поэтического языка, пронизывающую даже его прозу. Возможно, именно эта серебряная пелена, а вовсе не набор дидактических максим — и есть истинное сокровенное знание, передающееся посредством эпистолярного контакта с гением.
«Вы так юны, так еще накануне всякого начала, что я хотел бы, насколько удастся, просить Вас, мой дорогой, обрести терпение в отношении всего не решенного Вашим сердцем и попытаться полюбить сами вопросы как запертые на замок комнаты и как книги, написанные на совсем чужом языке…»
2.
Небольшая пачка писем, обращенная к жене Рильке, доброй Кларе, брак с которой продлился недолго, в силу неспособности поэта к супружеству, но дружба сохранились на всю жизнь, посвящена сильным впечатлениям, оказавшим влияние на творчество классика. Рассчитывая на понимание и душевную близость, поэт делится своим трансцендентным, мистическим знанием, пытаясь приобщить мать своей маленькой дочери Рут к тем экзотическим местам и шедеврам искусства, которые она не имеет возможности увидеть своими глазами. Читая, чувствуешь, что перед тобой словно письма к самому себе, повторные переживания уникального опыта, которые поэт трогательно фиксирует, отчасти надеясь поделиться своим внутренним сокровищем с подругой, вынужденно занятой более прозаическими вещами. Стремление раскрыть перед Кларой красоту живописи Ван Гога и Сезанна переплетается с размышлениями о собственных произведениях — «Записках Мальте Бригге» или «Сонетах к Орфею», анализом своей системы жизни. Путешественник и странник, погруженный в возвышенное, оторванный от реалий, Рильке будто пребывает в иномирье, так что только по штемпелям на конвертах мы узнаем бытовые детали его маршрута: он пишет супруге из Луксора или Парижа… Лишь в конце жизни (по современным меркам — такой короткой) появляются какие-то «человеческие» жалобы, связанные с состоянием здоровья или тяготами автора.
«Дали, иногда встающие и повсюду сущие, разрушая своим ничто небо, паутину древнейших путей, уничтожающие друг друга, море, чей отлив вплоть до дна, чей прилив доходит до звезд и является как вспыльчивость непредсказуемо, непостижимо, неудержимо. Когда ты видел море и привыкал к бесконечному присутствию небес, отражающих плоскую землю и подпирающих ее в других местах контрфорсами горных цепей, тогда ты при всем том постигал начало, но затем оставалось еще Одно, Непостижимое: пустыня».
Любовные письма, посвященные профессионально занимавшейся музыкой Магде фон Гаттингберг, представляются эталоном обращения к идеальной возлюбленной, промежуточному звену между средневековой La Belle Dame sans Merci и святой покровительницей. Эти возвышенные, глубоко поэтические послания способны тронуть даже самое черствое и пресыщенное сердце. Поражаешься, что подобный вневременной шедевр мог создать художник, живущий в 10-е годы ХХ века, современник Первой мировой и начала атомной эры. Обращаясь к собеседнице, как к сестрице, подруге, Бенвенуте (благословенной спутнице души), Рильке погружается в самые разные воспоминания и переживания: цветение весны, красота стебля кувшинки. Делится смешными откровениями о нелюбви к роялю или стыде из-за раздражения в отношении кухарки, которая вкусно готовит, но ужасная брюзга. Высокие материи, «инсайты» трогательно чередуются с детскими впечатлениями от мальчишеских обид и наставлениями, как изучать свой внутренний мир. Мы улыбаемся вопрошанию поэта, не смутил ли он, не шокировал ли свою спутницу столь откровенными темами — с таким же успехом нас сегодня мог бы вогнать в краску немецкий философский трактат. Печально, но и забавно думать, что реальная встреча с Бенвенутой, уже видящей себя супругой лирика и матерью многочисленного семейства у горящего очага, привела к отчаянному бегству поэта и поиску защиты от влюбленной женщины у старой покровительницы. Видимо, слишком идеализировав и возвысив образ своей кумирессы, мечтая о некоем «алхимическом браке в духе», классик был вовсе не готов к страстному напору со стороны вполне земной женщины, тоже полюбившей его и совершенно в другой плоскости понимающей пресловутое «слияние»[2].
«Подруга, сестра моя, представь: маленькое обыкновенное свечное пламя, на которое я ребенком любил смотреть, засыпая, поверишь ли: за долгое время это стало первым, что я узнавал, заново познавая, — нечто дорогое, оставшееся в живых изо всего прежнего, потерянного, моего мира. Сможешь ли ты понять эту мою растроганность кусочком пламени, эту вдруг нахлынувшую благодарность… Нечто из того, что сейчас я испытываю к тебе».
Если корреспонденция к Магде от 1914 года — удивительный пример рилькевского Эроса (если вообще уместно определять этим словом платонически-идеалистическое боготворение), то письма 1922-25 гг. к переводчице его ранних текстов Марго Сиццо — своего рода «письма к неюному поэту», в противовес ранним посланиям к лейтенанту Каппусу. Здесь мы подсматриваем тайны великого мастера, возмущающие коллег их парадоксальностью[3], и наблюдаем неизменное желание Рильке «воспитать ученика», передать свое сокровище. Увы, еще одна из его невоплотившихся иллюзий, если только не считать его учениками Цветаеву и Пастернака.
«Способность писать, знает Бог, не менее «трудное ремесло» и даже более трудное, ибо материал других искусств изначально отрешен от ежедневного употребления, в то время как задача поэта возрастает из-за странной обязанности основательно, сущностно отличать свое слово от слов голого обихода и коммуникаций. Ни единое слово в стихотворении не идентично равнозвучащему слову обычного пользования и разговора…»
Эти послания, постепенно подступая к существу, представляются поначалу изящными безделицами, мало что прибавляющими к вечности. Учитывая, какие трагические события происходят в мире, оторванная от реалий «болтовня» поэта с очередной переводчицей его ранних вещей (о старинных замках, экзотических цветах, маленьких собачках и древних легендах о единороге) поначалу возмущает читателя. Однако, вчитываясь, мы понимаем, что поэт серьезно болен, ему трудно покидать старый приют в Мюзоте, где он затворился; лечение не приносит облегчения в неведомом недуге. Переписка, посвященная иллюстрированным альбомам с видами парков, древностям рода, мемуарам современниц — возможно, единственное утешение классика в предчувствии его раннего ухода. Отсюда мнение, что тема Танатоса, также затронутая в этих письмах, есть не случайное соболезнование графине, лишившейся родственника, а порождение мыслей о собственной печальной судьбе и понимания, что он не успевает выполнить задуманное. В рамках маленькой статьи есть лишь возможность оставить указание, что ключи к восприятию поэтом загадки потустороннего и небытия сокрыты в пачке писем, обращенных к графине Сиццо.
3.
Однако для русскоязычного читателя, безусловно, наиболее интересно наследие, обращенное к нашим соотечественникам — Цветаевой, Пастернаку, поляку Гулевичу, а также рожденной в Санкт-Петербурге эмансипе Лу Саломе. Если последней посвящена половина второго тома писем, то на долю великих русских поэтов и знаменитого поляка приходятся около 10 посланий на всех. О, ирония! Совсем недавно издана хорошая научная монография цветаеведа Ольги Заславской, разбирающей переписку «треугольника» Рильке — Цветаева — Пастернак: «Поэты о поэтах». В «Новом мире» выходил подробный материал об этом. Здесь скажем лишь, что послания Рильке, обращенные к Цветаевой, поражают тем, насколько австрийский гений понимал хтоническую, частью языческую природу Марины Ивановны, насколько его ум был проницательным, а видение глубоким, несмотря на самое плачевное состояние, в котором несчастный уже находился. Если у Заславский Рильке предстает как некий «немой собеседник» и «благословляющий дух», то из его собственных писем мы можем убедиться, что это не совсем так. Балансируя между радостью встречи с гением Цветаевой и некоторым опасением, что она ворвется в его с таким трудом сохраняемую жизнь, он на наших глазах вступает в некий трансцендентный контакт с душой русской корреспондентки. Перед нами два крупных европейских поэта, вполне понимающих друг друга, а вовсе не угасающий обломок культуры декаданса и подавляющая его, способная лишь к монологичности Цветаева. Что касается писем к поэту Гулевичу, в них Рильке изъясняет свое сredo, говоря о неблизости к католицизму и поиске истины в мистериях Древнего Египта, на Востоке и в культе, напоминающем… Федоровское учение.
К первому тому приложены известные «Письма о Боге» и ряд посланий к различным деятелям культуры, например Бенуа, Леониду Пастернаку, Цвейгу, Касснеру и пр.
_____
…каким предстает Рильке в своих посланиях известным и случайным собеседникам, возлюбленным, друзьям, покровителям? Всегда деликатным, искусным и умным спутником, делящимся тайниками своей души в благодарность за помощь, внимание, поддержку в литературном мире. Но и затворником, оберегающим свою «внутреннюю лабораторию». Как бы мы сказали сегодня — трудоголичным до невроза, измучившим себя дисциплиной, высокой требовательностью к себе, режимом чтения и письма, ответов на корреспонденцию и необходимыми умственными упражнениями. Ощущение своей уникальности, требование особых условий для возможности творчества и поддержки своего болезненного организма соединяется в Рильке с мыслями об обременении своей неудобной особой окружающих. Будучи не богатым и практически бездомным, потомок знатного рода вынужден в одиночку вести свое крошечное хозяйство в том или ином полузаброшенном замке, предоставленном ему покровителем. Во внешнем мире идут войны и революции, падают и возникают империи, рождаются дети и погибают те, кто мог бы еще прожить очень долго… А здесь, в маленьком пространстве, гений при свете невидимого другим источника вслушивается в голос теней прошлого, угасших цивилизаций древности, призраков и видений, дабы передать их послание живущим.
Второй том писем посвящен двум женщинам, оказавшим решающее влияние на всю жизнь гения — русской авантюристке Лу Саломе, с которой Рильке в молодости связывало нечто вроде продолжительного романа, покуда спутнице не прискучил меланхоличный воздыхатель; и княгине фон Таксис — покровительнице и собеседнице зрелости поэта. Широко известно, что Россия и ее сакральная культура занимали особое место в душевном мире Рильке, а Лев Толстой, Марина Цветаева и Лу глубоко вошли в его судьбу. О том, какие взаимоотношения были у классика с родиной мистического православия и ее незаурядными представителями мы расскажем в продолжении материала.
Анна Аликевич
Анна Аликевич родилась в Москве. Окончила Литинститут, училась на соискательстве при кафедре новейшей литературы, публиковалась как поэт в «5х5», «Формаслове», «Третьей столице», «Дегусте», «Литературном оверлоке» и т.д. Как обозреватель писала для «Урала», «Учительской Газеты», электронных изданий «Горький», Textura, Лиterraтура. Преподаватель грамматики.
[1] Т.н. «Письма юному поэту»
[2] Увы, эта трагикомическая коллизия могла иметь и печальные медицинские основания: уже в 1914 г. Рильке страдал от загадочного недуга, выражавшегося в слабости, пограничных состояниях и различных недомоганиях — в то время болезнь кроветворения, впоследствии погубившую поэта, не умели диагностировать и тем более лечить. Также важно сказать, что Магда была первой, но не единственной «половинкой души», встреченной поэтом — были и другие «обманувшие мечты»: дева из плоти и крови не могла дать мистагогу того единства в духе, о котором он грезил.
[3] Невольно вспоминаются «уроки» Блока его последователям о «возвышении духа» — стоит ли удивляться, что только у Блока они и «срабатывали», ибо нет такой хитрости, чтобы вырастить гомункула-гения.
