Это очень нежные тексты где-то между поэзий и прозой. Но не посередине. Тексты, которых так сейчас не хватает. Оля-на-Лукойле расскажет сказки для взрослых и старых. А современный Ной услышит песни в тоскливом ожидании дождя.
Евгений Сулес
Евгений Журавли родился 1979 году в городе Ярцево Смоленской области. Живёт в Калининграде. В 2000-м закончил Калининградский госуниверситет («Технология и предпринимательство»), в 2020-м аспирантуру БФУ им. Канта («История философии»). Предприниматель, исследователь, путешественник (Кавказ, Балканы, Афганистан, Иран). В 2015-16, 2022-23 гг. волонтёр Донбасса. Проза и стихи публиковались в журналах «Нева», «Подъём», «Русское Эхо», «Великороссъ», «Южная Звезда», «Бийский Вестник», «Врата Сибири», «Лиффт», «Балтика», «Берега».
Оля-на-Лукойле
Кто ж не знает Олю-на-Лукойле? Всякий, кто долго играл в города на нитке между двух столиц, обе из которых на букву «М», вспомнит светящиеся огни 338-го км возле старинного города с ярким названием. Охраняемая стоянка, автомоечка, шиномонтажик, пельменная, заправка с обеих сторон трассы, обветшалый уют отеля «Оазис» — что может быть лучше для усталого путника? Тем более если слипаются глаза. Прошипит воздух ресиверов, скрипнут тормоза — каждый дальнобойщик выпрыгнет здесь размять затёкшие ноги да оглядеться по сторонам. Где же Оля-на-Лукойле? На службе ли сегодня?
Так и я встретил её впервые. Дело было в те далёкие времена, когда дорога была для нас жизнью. Мы не догадывались, что жизнь — и есть дорога, и не знали столько историй, сколько знает их Оля-на-Лукойле. Воспоминания и сны наши были беспечны.
Ветви деревьев в тот год были усеяны цветами. Яблони празднично рассыпали белую труху, шиповник тянул с обочин свои крохотные розы, а сам воздух, казалось, был слаще варенья. Стояла весна, юную душу распирало чувство жизни, осчастливленной неизбежной скорой получкой. Мелко накрапывал тёплый дождь, начинало темнеть — пора на отстой. Сделав плавный манёвр, я въехал на АЗС. Она стояла с левой, водительской, стороны, с двумя зонтиками под мышкой, не раскрывая. Стройная фигурка, прямой внимательный взгляд. Поравнявшись, я остановился.
— Привет, малыш, — произнесла она после некоторого молчания и улыбнулась так приветливо, будто знала всю жизнь. Наверное, так и было. Ведь и меня тоже кольнуло странное чувство узнавания.
Никто не знает столько историй, сколько Оля-на-Лукойле. Только она не любит их рассказывать.
— Ишь, какой, — говорит. — А ты хорошо себя будешь вести?
Тем, кто ведёт себя хорошо, она доверяет свои тайны. Главная из них в том, что на этой нитке между двумя столицами, обе из которых на букву «М», трудно играть в города. Сплошь такие названия, из которых никак не складывается ответ на следующий ход. Все названия чужие — негде ей зацепиться. Потому и живёт она среди вечных странников, слоняющихся туда-сюда. Многое может рассказать… Про принцесс, что отправились в путь, и про принцев, которые ждут. Про старых фей, кудахтающих словно куры, про петухов, вдруг ставших людьми. Про злых волшебников, превращающих вино в воду, бутылку в розу, а журавля в небе — в утку под кроватью. Есть и сентиментальные — про блаженных счастливцев, которые ничего не хотят, ибо сыты своей любовью. Ещё рассказывала она про портрет на стене, который говорит с ней и укоряет её, и про старую няню, живущую в далёком доме, где висит говорящий портрет. Ждёт няня, но не может Оля поехать, пока не спадут чары. Много в её сказках о добре и зле, что вечно борются в этом мире. Но непонятно ещё, кто победил, потому что сказка всё пишется. Никто на свете не знает столько историй, сколько знает их Оля-на-Лукойле. Но не всем она их рассказывает.
Тем, кто ведёт себя плохо, она незаметно прыскает в стакан сладкие капли — и они засыпают, не видя снов. Это совсем не больно, нет у Оли-на-Лукойле злого умысла, лишь хочет, чтобы проказники угомонились, улеглись в постель и проснулись, не помня плохого.
Тихий шелест автономки заглушается резким скрежетом рации: «Малой! Где пропал? Мы после весовой перед сябрами встали». «Я на Оазисе в карман заехал». «Ахаха» — взрывается скрипом радиоканал. «У Оли на Лукойле, штоль? Ну пусть сказку на ночь расскажет!»
Да, никто не знает столько историй, сколько Оля-на-Лукойле. Но бывает, пропадает она надолго. Где ведёт счёт дням, неизвестно. И ведёт ли? Может, копит цветные сны, чтоб дарить их потом хорошим людям? Видел я у неё в саквояжике волшебную шприцовку.
Но проходит время, и она сама является из ниоткуда, чудесным образом находя того, кто ждёт её больше всего. Незаметно входит в комнату спящего. Тому, кто себя хорошо ведёт, нечего бояться — лишь ляжет мягкая ладонь на лоб, да прильнёт в темноте тёплое тело. «Спи, малыш. Это я» — шепнёт тихий голос на ухо. Всем бывает нужен отдых, конечно, и Оле-на-Лукойле тоже. Все мы здесь как сухая листва обочин — ненадолго цепляемся друг за друга, найдя опору, но вскоре срываемся дальше. Сейчас, ощущая затылком её лёгкое дыхание, я не хочу шевелиться, да и незачем — все мысли исчезают и наступает покой.
Проходит время, аисты в небе выстраиваются в нить и летят туда, где их ждёт тепло. Знают ли, куда летят? Почему же я не знаю? Сменяются шайбы тахографа, пишутся в какую-то канцелярию прожитые километры, и вот снова я у «Оазиса», снова приткнул фуру и надеюсь, что незаметно приоткроется дверь кабины, и знакомый голос с улыбкой спросит:
— Привет, малыш. Опять меня ждёшь?
— Конечно. Где ж ты была?
— Ой, целая история, объяснять долго…
Легко запрыгнув в кабину, скинув обувь и привычно скользнув назад, начинает она хозяйствовать:
— Надо бы тебе украсить комнату… Опять берлога какая-то.
Городит чудную беседку из шторок спальника, наводит свой маленький уют:
— Погоди! А не хочешь в сауну? Когда отдыхал последний раз? Здесь недалеко, на Днепровской…
Зашуршит ухабистый асфальт под дешёвым такси, мелькнёт храм Михаила-Архангела и Голгофа, редкие фонари окраины старинного города, косые заборы частных домиков, бетонные пустыри промзоны. Вроде приехали.
— Давно не видел тебя. Расскажи что-нибудь. Как сама?
— Сто раз уже рассказывала. Что ты ещё не знаешь?
— Пусть будет сто первый.
— Нет. Сто первый — это последний.
Я и не спорю. Много историй у Оли-на-Лукойле. Но есть одна, где кто-то юный и очень на неё похожий — то ли брат, то ли сын — всё не хочет выйти из сна. Кто-то говорит — смерть. Она говорит — сон. Ей виднее. Никто не знает столько, сколько она. Но она ещё верит в сказку.
И подумается предательски: а что ей ещё остаётся? Оля вдруг взрывается:
— Хмуришься? Давай, осуди. Да, верю! Надеюсь! А кто не так? У каждого есть сказка, одна, главная — ей и живёт человек. Может, мама в детстве рассказала, может, услышал где. Та, в которую поверил. И всё, что делаешь в жизни — пытаешься её прожить. Но где-то отступаешь или ленишься — и всё нужно начинать сначала. Снова и снова.
Жар сауны щиплет глаза. Она отворачивается, не выдавая слёз. Прижимаю к себе, незаметно шмыгаю носом и пытаюсь сказать ровным голосом:
— Я помогу тебе.
Всхлипнув, она вдруг смеётся…
Много вёсен сменилось с тех пор. Яблони всё так же празднично разбрасывают по обочинам свои лепестки, но цвет их уже не так бел, а весенний воздух не сладок на вкус. Может, плохая экология, может, сам огрубел. Старое моё ведро с болтами, добрая «овечка», давно попилена на разборе, не звучит уже в кабине пятнадцатый канал. Да и кабины никакой нет. Развязался с грузовиками, но дорога не отпускает меня. Всё повторяется. Дальний свет фар выхватывает в ночи трассер разметки, сменяются вывески городов, указатели съездов — я всё ещё несусь по ниткам дорог. Видимо, сшиваю в целое свою единственную историю. Не знаю, кто нашептал мне её. Вечно в седле. Когда-то и хотелось спрыгнуть, да оказывается, прирос накрепко. Какие-то чары. Не знаю, всё ли делаю правильно, но твёрдо помню — те, кто плохо себя ведёт, перестают видеть цветные сны.
Часто проезжаю и по М-1. Конечно, сбрасываю скорость возле города, ставшего вдруг родным. А по возможности, и заезжаю на Лукойл возле «Оазиса». «Щас я, кое-что тут…» — говорю, если кто-то сопровождает меня, иду для видимости в магазин запчастей, да делаю крюк по стоянке среди фур… Где же Оля-на-Лукойле? Была ли ты вообще?
И потом мне снится старинный город с лучистым названием, светящийся оазис для усталых путников, ухабистый асфальт, храм Михаила Архангела, чуть дальше — Голгофа, промзона с сауной и древняя речка, тихо двигающая свои тёмные воды. И кажется даже, что здесь я родился. Может и так. Нет новых историй. Всё повторится. И когда ночью, бывает, прильнёт тёплое тело, да почувствуется лёгкое дыхание на затылке, я вздрагиваю, пытаясь проснуться и сказать то, что не успел когда-то… А, нет. Это уже другая сказка.
День выбора
Самое больное, что можно причинить человеку — не заметить его любовь. Проигнорировать. Потребность любить в нас главнее, чем быть любимыми. Уличная кошка всматривается в глаза, подаётся вперёд, провожая взглядом. А всё почему? Потому что такой день. Дурацкий день. Не ожидал этого пышного приёма. Смутился. Ещё когда подходил к крыльцу, видел, кто-то юркнул в дверь, а идя по коридору, слышал своё имя из зала, отчётливое «давайте поаплодируем» и «вот, вот он». Избирательный участок, в который приезжаю голосовать. Он же — школа, где провёл восемь бесконечно долгих, странных, лет юности. Присутствующие встают, начинают шумно хлопать. Неловко. Двоих знаю хорошо. Когда-то сидел на их уроках. Мало меняются с годами. Такие же активные дамы, вечные организаторы и представители, умело прячущие возраст за командным голосом. Вижу их каждый раз на день выборов. Ещё молодая учительница с мальчиковатой рыжей стрижкой, не знаю имени, но за несколько лет запомнил внешность, она также всегда здоровается и обычно выходит подсказать к какому столу в соответствии с адресом я должен подойти. Получается, знает с какой я улицы. Чаще всего она просто стоит с полуулыбкой над коллегами, сверяющими паспортные данные, иногда пальцем указывает им нужную строку с именем, ничего не говоря, лишь дружелюбно глядя своими большими глазами. И вот эти аплодисменты. Зачем? Чертовски неудобно, застываю посреди зала, не зная, что делать. Ищу глазами рыженькую. «Знаменитость ты наша…» Одна из моих старых учительниц широко разводит руки и даже привстаёт на носочки, чтоб подчеркнуть непререкаемость своих прав на мои сомнительные достижения. «Я же всегда говорила…» Шум, оклики, вгоняющие в краску. Я вообще-то не из тех, на кого указывают пальцем прохожие. Вовсе не знаменитость. Но в минувшем году выходило интервью на ТВ, где журналистка начала с топорной лести, объявив «одного из главных… известного писателя… самых значимых интеллектуалов…» и всё такое. Я сразу поправил эпитеты, да и разговор был не о литературе, но… Кто-то увидел, узнал, кому-то сказал, заговорили, понеслось. Спустя время, говорят, в посёлок даже наведывался глава района, вынюхивал, не пожалуется ли на что-нибудь внезапно обретённый сожитель-небожитель. Думаю, его успокоили.
Конечно, местных можно понять. Телеэкран здесь Олимп. С их точки зрения, теперь на Олимп вскарабкался весь посёлок целиком. Для них я близок — парень с такой-то улицы или сын тех-то. Легко превращаемый в «мой ученик», «друг приятеля» или «сын подруги». Но ведь тогда и овации не обязательны? Вижу, наконец, рыжую знакомку, она, вопреки многим, сидит на месте и не отбивает ладони, клинками сложила их поверх бумаг, на лице виноватая гримаса. «По ТВ ведь показывают человека!» — не унимается кто-то. Господи, куда мне? Рядом какие-то люди, наверняка знакомые, касаются моей одежды. «Что-то давненько… Мы-то тут это…» Кажется, быстро не отпустят. «Того помнишь? Как сам-то? По телеку ведь!» Отвечаю что-то смущённо, продолжая озираться. «Ваще! Вот бывает-то как. Ещё бы». Окружающие адресуют свои реплики и друг другу. Подчеркнуть причастность. «Конечно. Помню однажды… А то».
Знают ли — у меня ведь к ним самые тёплые чувства. Иногда, проездом, торможу на остановке у магазина, перекидываюсь с кем-нибудь словом. Делаю небольшой крюк, чтоб бросить взгляд на дом, в котором вырос. Посмотреть в окна. Наверное, и не меняю адрес в паспорте, чтоб был повод заезжать. Бывает, просто становлюсь на окраине и долго смотрю издали на знакомые очертания, не глуша мотор. Падают листья, укрывают старые тропинки. Поднимешь с земли — хрустит в руке, но не ломается. Тонкие капилляры, коричневые пятна. Прям как на пожилой коже. Меньше всего хочу, чтоб здесь на меня показывали пальцем. Чтоб замечали.
— Вообще-то уже больше десяти лет книги выходят! И их читают!
Все умолкают, оборачиваются. Рыжая, встав со своего места, парирует немые взгляды коллег и, не выдержав, гулко покидает зал, прикрыв лицо ладошкой. Эхо каблуков долго отскакивает от крашеных стен, прилетая издалека. Повисшая тишина невыносимее прекратившегося бардака. Почему-то пытаюсь найти взглядом точки, с которых приходит эхо.
— Так вот сюда! Сюда же! — спохватывается кто-то.
Уже спускаясь к выходу, ловлю знакомое ощущение — нижняя ступень излишне проседает со скрипом. Как и три десятилетия назад. Дежавю. Разве такое возможно? Останавливаюсь, озираюсь. Должен ли дождаться кого-то? Прошлое прошло. Понятное дело, нижняя ступень больше изнашивается, меняли уже, наверное, не раз. Просто всё выглядит так же. Проблемы наследуются.
Шершаво сжимается пружина за спиной, хлопает большая дверь. Закуриваю на ходу. Некоторое время стою у машины, смотрю в окна школы. Сразу во все. Чтоб не отвернуться от того, кто, может быть, сейчас смотрит.
Трогаю в направление города. На автобусной остановке — вытянутая рука. Подросток. Помню, сам пару лет так же ездил в город. Учёба, всё такое. Автобусы нечасто. Ожидание, погода, ощущение просителя, вглядывание в каждое лобовое… Даже как-то пообещал себе — обзаведусь машиной, буду всех подбирать. Всех. А ведь так и не подбирал. Торможу. Юноша хохлится, пытается быть общительным, что-то отвечаю. Говорит, в городе есть к чему стремиться, а в посёлке нет друзей. Теребит наклейку на чехле телефона, по-воробьиному прячет голову в плечи, смотрит вперёд. Всё ли нормально, спрашиваю. Да, нормально. Но я-то знаю. Что-то не так. Всего лишь двадцать минут и… До первой остановки пойдёт? Конечно-конечно, кивает.
Слышу комканное «спасибо», широко разворачиваюсь на автобусном кармане, выруливаю назад, в посёлок. Заеду-ка к матери.
Отправление поезда
В прежние времена я любил ходить далеко, преодолевая пешком большие расстояния. Возвращаться без спешки с работы, или, наоборот, выбираться в город в выходной день. До вечера шлялся по улицам, рассматривая витрины и яркие вывески. В любой местности и любой застройке я хорошо ориентировался, никогда не блуждал. Сейчас, на закате жизни, мне необходимо много ходить по другой причине. Жить, значит, двигаться. Так сказал доктор. И хотя близкие волнуются за меня, часто подолгу гуляю. Но бывает, иногда не узнаю строения даже на соседних улицах. Как так резко могло всё поменяться? Посёлок давно уже стал окраиной города, многое возникло, многое исчезло. Изменения произошли на моих глазах, я не мог их не видеть. Тем не менее, память часто подсовывает свою картинку вместо той, что видят глаза. Вот и сегодня я привычно толкнул калитку перед домом своего старого товарища, но внезапно наткнулся на какие-то поручни. Почему-то калитка вдруг исчезла, а вместо дома — проходная какого-то предприятия. Молодой мужчина в форме смотрит внимательными глазами. Наверное, что-то спросил, а я и не расслышал. Извините. Видимо ошибся, свернул раньше. Только что перед глазами был дом эээ… Как же его? Да, забываю имена. Ну ничего. Как увижу, обязательно вспомню. Такое иногда бывает… Но где мой товарищ, если здесь нет дома с калиткой? Если б он собрался переезжать, он бы обязательно сообщил. Мы дружим очень давно. Странно. Может, я принял одну улицу за другую и пришёл неизвестно куда? Да, вокруг всё будто и незнакомо. Куда дальше? Сын сердится, когда я теряюсь. Но когда сижу без дела дома, ещё хуже. Перестаю замечать, как дни сменяют друг друга. Время останавливается и путается. И тогда воспоминания так смешиваются что, бывает, подскакиваю, начинаю собираться на работу. Но когда ищу рабочий костюм, вдруг входит высокий заспанный мужчина в годах и спокойным жестом закрывает шкаф. Не сразу мне удаётся понять, что это сын. Как же так произошло? Куда делись годы? Только что был там, а уже здесь? Меня пугают эти странности, но такое происходит лишь в плохую погоду, когда долго не выхожу из дома. Поэтому стараюсь гулять чаще. Куда же идти сейчас? Пойду прямо. Ведь куда-то я шёл. Да. Вот и знакомый переулок. Вон магазин, за ним должна быть старая школа, сейчас там какое-то другое учреждение. Наконец-то узнаваемые очертания. Это хорошо. Здесь всё как пятьдесят лет назад. Да, кажется, на верном пути. Сегодня не потеряюсь. Вон и знакомый силуэт навстречу. Надо же, это она! Значит, мы договаривались? Снова забыл уже, как выглядит. Но, конечно, это она. Не могу понять — недавно мы виделись или очень давно, память совсем плохая. Да и неважно. Беру её под руку, идём на поезд. Точно, откуда-то вспомнил — должен подойти поезд.
Нух
Бабуля говорила, поют только счастливые. Сестрёнка всегда запевала первой. В те холодные горные зимы, когда в тьму высыпались все звёзды неба, семья садилась за низкий стол, хрустко ломался свежий каравай, трещали в очаге дрова, старшие плескали по полстакана кисловатого красного. Родители долго смотрели в точку, уперев усталые руки о стол, а потом начинали подтягивать своими голосами эти вечные истории, в которых колосится хлеб, гуляет меж гор ветер и всегда кто-то куда-то скачет. Наступали покой и ясность. Кроха Басиль, уцепившись за край стола, задирал головку. Тихо смахивала слезу мама, дядя Данияр тайком подливал себе ещё. Мы верили, не бывает судеб, о которых не спето песен.
И вот не собирались все вместе лет пятнадцать, до похорон отца. Разбросанные по миру, стали непохожими на себя и свою забытую родину. Мариам вышла замуж за местного, я впервые увидел племянницу. Язык с трудом провернул первые слова приветствий на родном языке. «Профессор наш» — всхлипнула сестра и, притянув голову, чмокнула в лоб, как когда-то. Я не профессор, но давно бросил переубеждать их. Моя Ясна многих не знала, однако быстро освоилась и держалась молодцом. Мы не говорили, что надели кольца лишь, чтобы не расстраивать лишний раз близких. Из своих краёв примчал на недешёвой машине заматеревший малыш Елай с шумной стаей своих черноглазых ксерокопий. Белый и шершавый как сушёный курут дядя едва отвечал на приветствия. У них теперь всем заправлял сдержанный красивый мужчина, в котором я едва узнал Басилея. Разместились все в помещении братишки, он, оказывается, собрался открыть ресторан национальной кухни. Пахло штукатуркой, у стен грудились затянутые в плёнку вытяжки и столы. Елай без конца подшучивал, мол придётся переехать, чтоб брат не разорился, ведь во всей округе не сыскать земляков. Но Мирта лишь отмахивался, остро парируя, что пока не имеет столько детей, чтоб жить на пособия, как некоторые. Его юная невеста, привезённая из авестийских далей, смотрела на суженого с нескрываемой нежностью и надеждой, а её крепкий седой отец одобрительно похлопывал будущего зятя по плечу.
«Назову его Адам, в честь твоего отца» — внезапно шепнула Ясна, сложив пальцы на животе. Прислонилась к плечу, прикрыла глаза. Уж не помню, когда последний раз мы могли сидеть так. Говорят, склеенный кувшин не удержит воды. Я двинул ближе стакан, отщипнул ещё кусочек от золотистой ковриги. Долго держал во рту, не пытаясь жевать. Чертовски хороший хлеб. Будто из настоящей танур. Как он здесь это смог? Может, и вправду, перебраться поближе? Сестра, кажется, что-то заметила. Соорудила звезду из фольги, стала обносить всех, изображая гадание — кто принесёт новое имя в семью, недвусмысленно бросая взгляды в нашу сторону. Звёзды всегда выбирали нам имена. Семья зашушукалась, стало больше улыбок. Малыш Елай не преминул выдать пару острот, насчёт того, как «это» делается «у профессоров». Невеста Мирты смущённо прикрывала лицо, бросая на нас извиняющие взгляды. Покряхтывал еле живой дядя Данияр, да и я не сдержал улыбки. От этой доброжелательности становилось лишь больней. Ковчег рассыпан. Я не оправдал своё имя.
На улице стемнело, тихо вышел подышать. В этих проклятых краях редко бывают звёзды. Какие здесь могут быть судьбы? Сидя на крыльце, уставившись в ночь, услышал, как высоко-высоко поднялся в небо бархатный распев Мариам. Спустя время влился голос малыша Елая. Моя жена тоже хорошо поёт, хотя и не знает наших песен. Я всё сидел и сидел, надеясь услышать и её голос. Лишь бы не пошёл дождь.
