10 сентября 2022-го в очном формате в Библиотеке № 76 им. М. Ю. Лермонтова при поддержке проекта «Библиотека поэзии» состоялась 78-я серия литературно-критического проекта «Полет разборов». Мероприятие вел Борис Кутенков. Стихи читали Валентина Фехнер и Исмаил Мустапаев, разбирали Ольга Балла, Александр Марков, Валерия Исмиева, Василий Геронимус (очно), Ирина Машинская и Мария Мельникова (заочно).
Представляем стихи Валентины Фехнер, рецензии Ирины Машинской, Ольги Балла, Валерии Исмиевой, Марии Мельниковой, Василия Геронимуса и Александра Маркова о них и комментарии Валентины к отдельным замечаниям критиков.
Обсуждение Исмаила Мустапаева читайте в следующем номере «Формаслова».
Видео мероприятия смотрите в группе мероприятия в контакте.
Рецензия 1. Ирина Машинская о подборке стихотворений Валентины Фехнер
Об этом поэте я скажу всего несколько слов именно потому, что погружаться в стихи Валентины Фехнер так интересно, и сказать необходимо очень много — эти тексты своей глубиной, смысловым спектром, работой с веществом языка, своим редким по нашим временам вкусом и достоинством дикции заслуживают большой аналитической статьи. Скажу лишь, что для меня это самое счастливое открытие последних лет, самое значительное и безусловное, без всяких оговорок, явление — безотносительно к возрасту автора, то есть среди поэтов всех поколений и пространств.
Эти стихи напоминают нам, зачем мы вообще читаем стихи, возвращают изумление, предполагают — и задают эпиграфом — непрерывность «золотого века». Мир их разомкнут, и он вбирает, зачерпывает совершенно естественно, органично, без кокетства и позы, огромный спектр, от Юрьева, Пригова, Аронзона и Мнацакановой — до Софокла, Еврипида и досократиков, — но при этом и замкнут в себе, самодостаточен, как тот плод грядущего на целом голыше — как ШАР, как миф.
Закольцованность «Тетраптиха», которую сразу отмечаешь (мне увиделся — возможно, субъективно — кивок в сторону Набокова: 4-я глава «Дара», разбитый надвое сонет, начинающийся с терцетов), сразу обозначает точку — не только точку отсчета, но и точность руки, твердость, неразмытость позиции, человеческой и художественной. И также сразу очевидна и радостна погруженность в язык, его материю, в его струи и его слои, от
солнце отламывается от света
как вопрос от ответа
и охлаждается до ощущения
рассвета
как помрачения
до
пригов подприговает на пригорелом языке
Спектр — и в то же время твердость рамок — обозначены и графически: выравниванием по левому и правому краю. Такой, на строфическом уровне, бустрофедон. Очевидны и искусно спрятаны анаграммы — это и все другое отсылает к (живому) Хлебникову и пересборке языка, вообще ко всему мифологическому, досократическому, в пространстве поэтического мира Фехнер.
Я говорю о радости, хотя это очень горькие, страшные стихи:
и больно облаку без небес
и страшно черноте без зрения
о эта казнь преображения
о это новое явление
родимых мест
и
и ничего что осталось в живых
просыпается гоcударственным языком
Но всем своим телом, складом они парадоксальным образом предполагают будущее, продолжение, преодоление разрыва, палимпсест,
пока потомок предрасслышно азбуку молчит
то медленно то быстро
Это «предсрасслышное» — в немеханическом, живом ритме — молчание убедительно и в высшей степени достойно.
Рецензия 2. Ольга Балла о подборке стихотворений Валентины Фехнер
Классичные на самый первый, поверхностный первый взгляд, сдержанные внешне и вообще полные культурной памяти, стихи Валентины Фехнер пронизаны неочевидными внутренними ходами, неожиданными связями, напрямую — коротким замыканием, поверх грамматических, синтаксических условностей – соединяющими то, что обычно соединяется долгими обходными путями. Ставя слова в непривычные для них контексты (делая их таким образом как бы растерянными и незащищенными), она высвобождает их смысловую энергию — и резко обостряет читательское внимание, обманывая типовые ожидания. («Когда ты выдохнешь в последний газ» — понятно, что читатель ждет другого слова в конце этой фразы — и тем сильнее вздрагивает, — тем более что сочетание «газа» с «дыханием», да еще со словом «последний», в европейской культурной памяти имеет страшную, трагическую нагрузку. И надо думать, поэт, строя такую фразу, держит это в уме. Она вообще очень многое держит в уме, не выговаривая прямо, а давая почувствовать — что, как известно, действует сильнее).
Вообще, то, что кажется у нее сложностью, — на самом деле максимальная, иногда почти невыносимая простота и прямота: речь обычно не ходит такими прямыми путями, «короткими замыканиями», предпочитая привычные окольные тропы. Вот яркий пример, один из предельных:
Подсмысловой Целан внутри
Твоей любви
Что Ты словами
Переносил
Для уравнения сил
Между вещами
Кстати о культурной памяти: она, исключительно насыщенная, (почти) не становится у Фехнер предметом специального внимания и намеренной рефлексии. Тем не менее, в представленной подборке в каком-то смысле это происходит (но в особенном смысле, о чем скажу чуть ниже), потому что упоминаются и цитируются Ахматова, Пушкин, Мандельштам, Маяковский, Аронзон, Юрьев, Блок, Целан, Елена Шварц, Елизавета Мнацаканова, Пригов, Василий Бородин… Особенно радует меня присутствие в этом ряду Анастасии Афанасьевой, поэта, совсем не избалованного вниманием. Видно, что все они внимательно читаны и уроки их глубоко усвоены, — но Фехнер чрезвычайно далека и от начетничества, и вообще от вторичности, от повторения чего бы то ни было. Она пробивает себе собственные тропы во тьме языка, тут каждый шаг делается как впервые (да собственно, именно впервые он и делается). Имена поэтов в представленной подборке видятся мне не столько взыванием к авторитетам, сколько вызыванием к жизни речеобразующих стихий; «Целан», «Юрьев», «Шварц» — все это здесь модусы речи. Что до культурной памяти, она у Валентины образует как бы фундамент происходящего в стихах, я бы сказала — подвижный фундамент; поэт постоянно ведет с этой памятью внутренний диалог; сложно работает с интонациями предшественников, включая их в собственную речь. Стихи ее — по крайней мере те, что представлены здесь, — содержат скрытые переклички с классическими текстами: «С конца гляжу как с вехи постмодерна» — как тут не вспомнить «Из года сорокового / как с башни, на все гляжу»; «А так как мне не хватит этой мысли / Я на твоем грядущем в землю вырасту» — почти цитата: «А так как мне бумаги не хватило, / Я на твоем пишу черновике». Такие недоцитаты я бы (в рабочем порядке) назвала отпечатками. Сама сдержанность первых стихотворений этой подборки видится мне своего рода цитатой из Ахматовой – наследует ее поэтическую осанку. Вообще, каждый поэт тут понимается и заявляется как некоторая возможность (совокупность таковых): эпиграфы из поэтов, стоящие перед стихотворениями или циклами, — ключи, которыми каждый раз открывается вход в некоторое пространство речи и поэтической мысли определенного типа: ахматовское, мандельштамовское, маяковское, мнацакановское… «Тетраптих» — это (еще и) поэтическое перепрочтение, перепроговаривание своим языком XX века, «неприменимых» уже потоков его «пересохших крыл», пересмотр его наследия — пригодится ли дальше? А может быть, уже и минувшей части XXI-го, которая тоже осознается и оценивается как прошлое: тут есть и агрисовское (под)пространство: одно из стихотворений посвящено Богдану Агрису, — в том, что именно ему, не оставляет сомнений устройство стихотворения, родственное этому поэту; и (под)пространство Анастасии Афанасьевой. Может быть, это вообще подведение личного итога всему важному для автора поэтическому опыту. И кстати: Фехнер умеет говорить (очень) разными голосами таким образом, что все они — ее собственные.
В рецензируемой подборке представлены, кроме того, разные способы проблематизации традиционной речи вообще и поэтической в частности — от тонких, расшатывающих устоявшиеся связи (и наращивающих новые) изнутри, как бы исподволь — до радикальных, взрывных. Вот, например, резкое, выбивающее из равновесий решение такой задачи: «Я придушу туберкулезный нас / Дыханью твоему он станет мы»). Вот — более органичное — создание точных неологизмов из подручного материала: «Ухо передернет по-надгробьи» (но, кстати, это еще и работа с интонациями помянутого здесь в первой строке Маяковского); «подсмысловой», «молчальной системой», «смертят», «подприговает», «в огнилку», «тишинит», «предрасслышно» (кстати, этим приемом, очень выразительным, особенным способом простоты-прямоты, поэт не злоупотребляет, — и тем он выразительнее, когда случается: обычно по слову на стихотворение — и уже довольно. Исключение — стихотворение «эта темнота жмется в себе сама тем…», которое практически все построено на таком словообразовании — вылепливании новых форм из старого словесного материала, следующем его линиям). А вот и радикальное, расщепляющее слова:
о что дышат слова поломки п
о лом м о кирку или п о ломки первых
икмол о последних
И оно, как наиболее сильное, редко уж совсем и используется в гомеопатических дозах.
Интересно, что в поэме «Антигона», отрывок из которой представлен здесь же, автор почти не экспериментирует с языком как таковым (есть отдельные исключения, вроде слова «солонеет»). Здесь у нее более важные задачи, и она говорит напрямую, традиционной речью, которая кажется даже чуть архаичной, физически ощущается тяжеловесной, требующей усилия при внутреннем даже произнесении, затрудняющей дыхание.
Рецензия 3. Валерия Исмиева о подборке стихотворений Валентины Фехнер
Оговорюсь сразу: произведения Валентины Фехнер для меня столь многоплановый космос, что придется ограничить себя, уделив внимание лишь некоторым содержательным аспектам и оставляя до лучших времен богатую музыкальную составляющую.
В подборке для «Полета разборов», как и в целом в творчестве Валентины, насколько могу судить, за последние несколько лет, представлена очень продуманная и последовательная работа над пересборкой смыслов и языка (одно неотделимо от другого). В «Тетраптихе» и «Антигоне» (отрывке из будущей пьесы) уже в самих названиях явлена напрямую и имплицитно Античность, к которой европейская культура обращается снова и снова, в кризисные времена больше, чем в благополучные. Пример тому — XX век, насквозь пропитанный античными образами и их переосмыслением. И если культура прежних времен искала у древних греков калокагатию, соразмерность как основу прекрасного, то современные авторы, и Валентина Фехнер не исключение, обращаются прежде всего к греческой трагедии, знаменующей разрыв связи смыслов и восстановление ее ценой жизни искателя.
Антигона и Эдип — это знаковые имена трагических героев, не героев-победителей, подобных славным воинам гомеровского эпоса. С их именами связано основополагающее понятие греческой философии и культуры — этика, то, что исчезло из современного глоссария повсеместно. И потеря эта невосполнима ничем другим. Для грека зло, совершенное одним человеком (даже ненамеренно, по неведению), падает на головы всех жителей полиса (государства) и чревато гибелью мира, точно так же как благо, совершаемое одним, распространяется на каждого и далее — восстанавливает космический порядок. Вот почему для меня как читателя трагические имена, столь значимые для поиска новой «связи времен» и смыслов в «Тетраптихе» и «Антигоне», — это сообщение не про индивидуальный удел, а про всеобщий; знак того, что, занимаясь пересборкой языка и смысловых связей, поэт, подобно Паулю Целану, ищет пути восстановления космического порядка жизни. Отмечу также, что в «Антигоне» для меня отчетливо слышится отзвук одноименной пьесы (и, шире, — поэзии в целом) Андрея Таврова, с экзистенциальной бескомпромиссностью взыскующего этических начал.
Поиск этот сопряжен с жертвой и ужасом, в «Тетраптихе» прозрение происходит через самоослепление. Таков выбор Эдипа, следующего путем прорицателя Тиресия, — слепота в мире дает возможность открыть духовное зрение — это лейтмотив «Тетраптиха», заданный словами «А мне дышать наследием раны / Эдиповой глубины» (автор выделяет эти важные слова ритмическим сбоем). Прозрение происходит через жертвование своей жизнью («Антигона») и через преодоление инерции слова и приобщение к молчанию как к смерти («сохрани этот стих под надгробием с пробитым виском»).
Сквозь античную канву текстов Валентины дышит Апокалипсис. В стихах очень много энергии мортидо, слишком много. Лирический герой фактически совершает некию — сходит в царство Смерти, чтобы там отыскать возможности для новой жизни. В этом смысле важна вот эта строчка: «память воспылал в эдиповой могиле» — напомню, могилы Эдипа никто не знает, он ушел через расселину в земле, которая сомкнулась за ним, дабы тело не досталось никому (никто не достоин: по пророчеству, город, где будет похоронен Эдип, никогда не возьмет неприятель). Таким образом, внутренний взгляд обращается к невидимому, за которым скрыт путь в бездну, столь страшившую греков (ибо безмерна: хаос — это зияние, или, если угодно, разрыв, открывающий провал в ту наводящую ужас реальность, о которой говорил Лакан).
Мне представляется очень ценным, что в своих текстах Валентина столь экономна в прямых именованиях и отсылках — примета зрелого мастера. Обращает на себя внимание то, что «Тетраптих» безымянен, за название взято слово, обозначающее четырехчастную структуру. Непоименованное формирует образ в тексте не менее, чем названное (здесь работает и отсыл к «Поэме без героя» (в эпиграфе, но не только) А. Ахматовой, исключительно важного автора для Валентины), и здесь еще один пласт: давать имена — райская возможность, потерянная нами. Так христианская тема соединяется с настоянием античной философии – прояснить слова. В «Тетраптихе» удовольствие от богатых культурных контекстов не заслоняет реальность: старые имена, сберегающие гармонию и порядок (II часть «Шар»), столь значимые для нашей культуры и для автора, больше не могут поддержать целостность космоса, новые («Фюсис») — еще не найдены. И композиционно-графический прием расположения текстовых частей, ассоциируясь с колыханием маятника, оставляет сакральный центр пустующим, чтобы в финале III части нащупать языком ядро незримого. Приближение открытия (но не само открытие) знаменует центровое расположение шестой строфы, где левое и правое сошлись во тьме ради рождения пламени знания из «мноты эдиповых дыр», и последняя строчка знаменует пока не явленное, но, возможно, близкое чудо: «о смертного языка упование о аллилуйя».
Отдельное исследование можно было бы посвятить лаконичным и знаковым эпиграфам — каждый, как ключ, открывает свое пространство бэкграунда, выявляя озвученное автором. В этом смысле неявленное поддерживает семантическое поле и активно участвует в лепке формы: пластика стихов мощная, почти тактильно осязаемая (мотив «разминания», «мноты» очень характерен) и при этом органично связанная частями с целым.
Следить за творческим восхождением Валентины Фехнер чрезвычайно интересно. Мне хочется надеяться, что пока происходит «замыкание звука / на слуховом материке… » … и «потомок предрасслышно азбуку молчит / то медленно то быстро», этот поэт, странствуя во временах и пространствах, будет проявлять новые возможности жизни поэтической речи, связывая то, что кажется несоединимым.
Рецензия 4. Мария Мельникова о подборке стихотворений Валентины Фехнер
Валентина Фехнер — автор, вне всякого сомнения, амбициозный, причем в самом здоровом смысле этого слова. В то время, когда от интеллектуальных поэтов ожидают, что они будут с достоинством возделывать свой обособленный от угодий массовой культуры сад — скромных размеров, но радующий ботаническим разнообразием, — Фехнер берется за задачу совсем иного характера. Она обращается к большим формам, к эпохе титанов — древних и совсем недавних, менявших наше видение мира в начале прошлого столетия.
Преображенный сознанием потомков Серебряный век давно превратился в мифологическое пространство, населенное богами, героями и чудовищами и, разумеется, обреченное вечно мутировать в бесчисленных колбах человеческих голов. И когда из одной из колб появляется не нелепый уродец и не убогий деградант, а изящная, полная сил художественная химера, испытываешь некую особую разновидность эстетической радости.
В поэме «Тетраптих» тут и там ярко взблескивают намеки на «Поэму без героя», но это скорее классическая дань уважения, чем деталь постмодернистской конструкции. Тем более что Валентина Фехнер не конструктор — она лирик-аналитик. Цитаты и аллюзии в ее руках превращаются не в кубики, а в инструменты. А вызываемые ей из тьмы Ахматова, Мандельштам, Маяковский, Аронзон, Юрьев, Блок, Целан, Пригов и совсем недавно присоединившийся к вневременному литературному сообществу Вася Бородин становятся не куклами в культурологическом балагане, а сверхъестественными существами, участниками литературно-исторической мистерии.
И пересеребренный Блок
Пробивает серебряный потолок
Предсердием нового символа
Пульсируя
Надгробным современником
Тринадцатого исповедника
Молчальной системой
И герой в «Тетраптихе» есть. Это слово. Валентина Фехнер посвящает свою поэму алхимическому аполлоническо-дионисийскому опыту: рассказывает о семантике, филологии, философии языком метафоры и обряда. При беглом, поверхностном чтении «Тетраптих» представляется подобием раскачивающихся в пустоте затейливых бус — по невидимой нити авторского замысла, стремительно сменяя друг друга, скользят образы, картины, фантасмагорические персонажи… на самом же деле нить ощутима и прочна, и перед нами вовсе не синопсис ночных видений гуманитария после долгого рабочего дня в библиотеке и уж точно не салонный экзерсис на тему «Античная тема в творчестве поэтов Серебряного века и их наследников». Это мини-зарисовка эволюции художественной мысли в ХХ веке, естественным образом укладывающейся в архетипический сюжет об умирающем и воскресающем боге, история о падении, гибели, погребении, послесмертии и возвращении речи. За тем, как слово разобщается, расчеловечивается, опустошается, раскалывается, оставляет после себя эхо, открывает новое пространство, становится пророчеством, становится метафорой, опускается в землю, «воскресает впотьмах сизифа и скатывается в обратное прочтение», трансформируется, перерождается, облекается тайной и свободой, можно следить, как за перипетиями приключенческого романа. Правда, для этого нужно быть умелым читателем — эрудированным, терпеливым и интеллектуально храбрым.
«Тетраптих» начинается с эпилога и заканчивается посвящением, но в этой инверсии нет ни позы, ни механического заимствования приема абсурдистов. Она — неотъемлемая часть образной философии автора, который создает сложную конструкцию, удивительным инженерным образом совмещающую в себе кольцо вечного хора отголосков, фаталистическую Эдипову бездну, что готова в любой момент прорвать кажущуюся вечной ткань, и луч прозрения. Поэма Фехнер — своего рода прозрачный Уроборос, поражающий своей замкнутой бесконечностью, но при этом демонстрирующий способному наблюдателю все тайны своего внутреннего устройства.
Интересны «Три стихотворения» — своего рода «Тетраптих» в миниатюре и с иным сквозным образом — цветка, из ботанической камерности раскрывающегося до вселенских масштабов. И чрезвычайно интригует монолог Антигоны из пока находящейся в процессе написания пьесы — сильное политическое высказывание, художественно ценное и редкостно здравое в эмоционально-смысловом плане. Законченная история современной Антигоны может восполнить явственно ощущаемый в сегодняшней поэзии недостаток гражданской лирики, сохраняющей внутри себя гармонию между лирическим и публицистическим.
Рецензия 5. Василий Геронимус о подборке стихотворений Валентины Фехнер
«Тетраптих» Валентины Фехнер тематически связывается с судьбами русской поэзии последних десятилетий, и все-таки перед нами не стихи о стихах в собственном смысле слова. В произведении Фехнер изображаются не стихи как таковые, а породивший их языковой космос (разница принципиальная), не стихотворцы как производители текстов, но творческие личности, чувствительные к тектоническим сдвигам во вселенной. То, как жизнедеятельность этих удивительных людей облекается в слова, Фехнер не описывает, и значит, не встает на путь стихов о стихах, каким бы литературоцентричным ни казался ее «Тетраптих».
Включая в свое произведение голоса поэтов, Валентина создает своего рода космогонию современной поэзии. Ее этапам соответствуют части или главы «Тетраптиха».
С конца гляжу как с вехи постмодерна
И эту с(т)рочку ставлю самой первой…
— пишет Фехнер, определяя эстетические условия, в которых что-то живое в искусстве может происходить.
Во второй части фигурируют разные литературные имена — не в последнюю очередь, Маяковский и Мандельштам, но заканчивается все — вполне дословно — фрагментарным мышлением и осколочной эстетикой поэта, почти принадлежащего к нашим дням. В самом деле, как это ни смешно, в мировой культуре (если таковая существует) наблюдается движение от общего к частному, своего рода дробление. И Аронзон становится своего рода заложником эстетики минимализма, спрос на которую возрастает. Фехнер отмечает
Шелест Аронзоновых осколков.
В известном смысле — да, у Валентины Фехнер это показано потрясающе красиво и литературно убедительно, — осколки, доставшиеся в наследие Аронзону, есть осколки некоей таинственной чаши поэзии, из которой пили Маяковский и Мандельштам. По художественной логике Фехнер, Аронзон не изобрел осколочную эстетику, а получил ее в наследие от классики и в дар от кризисной, но по-своему колоритной постклассической эпохи.
Обломок Юрьева в обморочном пшене
Мы шли по облаку на вывернутой игле, —
продолжает Фехнер.
Далее она перечисляет множество имен в поэзии, в том числе и классических — но концептуально едва ли не главное для нее — таинственная осколочная эстетика.
Третья часть «Тетраптиха» посвящена вопрошанию о том, чего ждать после постмодернизма. В самом деле, если осколочная эстетика соотносима с постмодернистской деконструкцией всякого рода мифов, то возникает трагический вопрос: а что будет после этих блистательных осколков? после Аронзона?
Неслучайно, не торопясь с ответом, автор вводит в произведение кладбищенские ноты:
мои смертят высокие колыбели
как вынянчивало окончание
это еще не отчаянье
но первая печаль у цели
Рядом с элегическим эхом прошлого у Фехнер является юродивое бормотание невероятно талантливого поэта-восьмидесятника. Автор поминает Пригова его же слогом:
или пригов подпрыгивает на пригорелом языке
В четвертой — заключительной — части произведения современным эхом классики звучит отрывок «Антигона».
О да, «Тетраптих» Валентины Фехнер — это не стихи о стихах, но художественный трактат на квазилитературную тему. Иначе говоря, произведение написано не о стихах, а о том, как и откуда стихи рождаются.
Автор убедителен как художник-гуманитарий, и ему трудно интеллектуально возразить, быть может, еще труднее обнаруживать у него литературные недочеты. Возникает лишь одно факультативное пожелание. Современный культурный космос — есть тема или совокупность эстетических условий, в которых возможно или невозможно творчество. Речь идет, разумеется, о таком творчестве, которое будет не просто перепевом классики, но станет новым словом в мировом опыте, станет художественным открытием (пусть и на тех путях, которые не пройдены классикой). Так вот, по отношению к заявленной теме практика искусства — это рема, это заведомая литературная вольность. Ведь рема — есть то, что способно как бы взорвать (или без «как бы» взорвать) и неузнаваемо переиначить тему. Вот это факультативное пожелание дополнить тему ремой и может быть адресовано автору «Тетраптиха».
Комментарий Валентины Фехнер: Дело в том, что «Тетраптих» не написан и не предполагался в рамках заявленного Василием пожелания, он занят исследованием события на территории понятия и языка, хотя, несмотря на это, он содержит в себе развитие/переиначивание тем «Поэмы без героя» Ахматовой, о чем было упомянуто Ольгой и Валерией.
Рецензия 6. Александр Марков о подборке стихотворений Валентины Фехнер
После выхода книги Валентины Фехнер «Око» мы все знаем, что она — философский поэт: не в размытом смысле размышлений, неотменимо стоящих за стихами, но в терминологическом — неуклонного прибавления знания в стихах, когда сами циклы и последовательности организованы так, что эксперимент по прибавлению смысла не провалится. Философская поэзия принимает лирическое как способ начинать и заканчивать высказывание, но самими качествами высказывания она распоряжается иначе, чем любая другая. Поэтому то, что может совсем неопытному читателю показаться сложным или цитатным, в такой поэзии — самый прямой способ создавать завершенные высказывания, дабы не утратить лирического напряжения в неподходящий момент.
Также нет сомнения, что Валентина Фехнер — поэт, видящий, как работают не только слова и вещи, но и другие структуры: повторений, одновременного начала, соревнования образов. Что обычно для поэзии входит в аппарат сопровождения, в некую свиту поэтического чувства, здесь оказывается общим способом говорить о другом. Как иначе можно сообщить о трагическом опыте, опыте Антигоны или Эдипа, если не разобраться сначала, где неповторимое не может понять себя, а где образы соперничают еще яростнее, чем характеры. В этом смысле работа Фехнер близка Люблянской школе психоанализа, представители которой будут разбирать какое-то одно понятие, например, дерзости или хорового пения, то отдаляясь от него, то приближаясь, то поддерживая его повторением размышления на другом материале, другого философского построения, — или укрепляя сходными друг с другом примерами, но никогда не разменивая его на какие-то более прямые или привычные мысли и понятия.
Наконец, Валентина Фехнер — поэт постдраматический, умеющий убедительно обосновать, почему после встречи с поэзией с нами остается не только безусловное, но и условное, почему не всегда нужно на выходе из театра снимать маску, но иногда, напротив, делать эту маску или жест еще более дерзновенным. То, что в быту сейчас разыгрывается как татуировка у всех на виду или стиль в одежде, то у Фехнер — как особое спокойствие после называния имен: не медальон с Блоком и не любимый шоппер с цитатой из Целана, но квалификация того спокойствия, которое может существовать после Блока, чем оно отличается от спокойствия, возможное только после Целана или после Мнацакановой. Мы и читаем энциклопедию спокойствий во второй части «Тетраптиха».
Но жанр нашего обсуждения подразумевает замечания. Я могу сделать только несколько. Совсем неубедителен для меня эпитет «пересохших крыл» — и дело не в том, что крылья могут быть высохшими или иссохшими, в конце концов, «иссохший» — давний и пыльный поэтизм, а «пересохший» звучит очень хорошо. Но именно звучность оказывается неосновательной философски: всем понятно, когда пересыхает река или слезы, когда есть такая связность образов, указывающих на психоаналитическую работу горя или на христианское покаяние. А когда пересыхает крыло, то невозможно представить ни одну из таких связностей: разве что определенный ряд тропов, вроде крыло-перо, или крыло-крылатая богиня судьбы. Такие ряды тропов подсказывают эпиграфы, но не знаю, насколько долго размышляют сейчас над эпиграфами при чтении.
Комментарий Валентины Фехнер: Здесь идет отсылка к Григорию Дашевскому из его перевода «Пепельной среды» Т.С. Элиота: «Крылья мои — уже не парящий парус, а просто бьющие воздух ласты, воздух, который иссох и сжался».
Александр Марков: Другой образ, меня смутивший, — «на целом голыше». Все же голыш — это самодостаточный образ и времени, если это обточенный камень определенного размера, и социального времени, если это устаревшее обозначение бедняка, голытьбы. Но мысль о времени, его следах, его округлости, совсем не соединима с мыслью о целом — ведь как только мы начинаем мыслить время, мы утрачиваем перспективу целого, мы видим миновавшее и наступающее, — и после возвращаемся к мысли о целом только когда мы учимся не только видеть, но и слышать, и участвовать в происходящем. Но в этих стихах «грядущего плод» скорее ощутим, а шепот моря в фонетике этого словосочетания недостаточен для того, чтобы сказать, что такая мысль вернулась. Цельность без оговорок, может быть, вернулась через тропы, где целый означает целую стопу, а значит, шаг, а значит, поступок, — но эти тропы мы скорее научимся разгадывать к концу этой части, например, когда мы поймем, почему прорезь — бездна: потому что это и прореха, и нечто неотменимое, и нечто, наводящее на резкость, так что мы проваливаемся во взгляд объектива, запечатлевшего ХХ век. Здесь можно было бы дать в тексте какой-то символ, например, астрономический знак солнца, которое как бы голое, без лучей, и тогда бы стихотворение было завершено.
Комментарий Валентины Фехнер: Здесь понятие «голыш» дано как противопоставление «завшивленным прошлым», не оглядываясь на которое, (как Лотова жена), «плод грядущего» держится (как на одной Божьей милости) на целом. В смысле — подчеркивание/усиление «голыш» как понятие беззащитного, малого, новорожденного, чистого, нового, не оглянувшегося, как Лотова жена. И поэтому «на целом» подчеркивает, с одной стороны, его целостность и целостность чистоты (которой не удостоилась Лотова жена), а с другой — силу его первозданной слабости.
Александр Марков: Совсем странно для меня «помрачение», данное в рифму «ощущению». Эти пять строк эпиграмматичны, в смысле античной эпиграммы, — но любой читатель, который не поверит эмоциональному настрою, безнадежности или трагического солнца Федры, или чувства черной бездны времени, сразу подставит предметные ряды: например, что с рассветом померкли звезды, или что рассвет не обладает собственным вкусом и запахом, и поэтому кружится голова, когда хочется ощутить рассвет. И та, и другая возможность есть в этих стихах, но она не раскрыта, хотя могла бы быть раскрыта опять же графически, например, какой-то виньеткой, скажем, фазой луны, где было бы понятно, что чувственное настолько стало символическим, что символическое способно передать, как меркнет реальность, как оказывается не тем, чем кажется.
Комментарий Валентины Фехнер: Здесь хочу заметить, что речь идет о зрении в слепоте (часть «пос(л)е левого»), — «зрение выколотых глаз» видит/ощущает противоположно земной/очевидной заданности. «Солнце отламывается от света» — это же прямое высказывание о том, что понятие/предмет больше не служит/не обслуживает восприятие и «дышит как/где хочет», а значит, рассвет (то, чем оно занималось до слома, до ослепления, до потери смысла своего предназначения) уже не имеет над ним силы. Оно отмирает, охлаждается до ощущения привычного восприятия как иллюзии, как бреда и помрачения пред лицом истины, которая открывается в свободе от предназначения/восприятия. Как зрение Эдипа, которое освободилось от самого себя через ослепление и таким образом наконец-то пришло к самому себе, и больше не обслуживает заданное ему предназначение «видеть».
Александр Марков: Наконец, «кровь сбивается с предназначенья» звучит почти комично; было бы даже лучше «сливается от предназначения», может быть, дать через косую: «сл/бивается», чтобы была видна и слабость Антигоны, и сила в ее слабости. В стихах Валентины Фехнер, одним словом, все хорошо, но надо дать больший простор многоязычию, включая языки программирования или шрифтового артистизма, и тогда «Тетраптих» станет необходимой страницей современной русской поэзии.
Комментарий Валентины Фехнер: Здесь первым делом хочу оговориться, что «Антигона» — это самостоятельное произведение (трагедия), не имеющее отношения к «Тетраптиху», поэтому я не очень понимаю, почему Александр говорит о «кровь сбивается с предназначения» в рамках обсуждения «Тетраптиха». Мне кажется, будет честным закончить сначала обсуждение «Тетраптиха», дать какую-то точку в рамках его обсуждения, и потом уже переходить к следующему произведению (которое, к слову, в корне отличается от «Тетраптиха» по задачам, инструментам, языку и т.д.).
Если же говорить об «Антигоне», то в данном случае «кровь сбивается с предназначения» отсылает к вполне конкретной проблематике выбора, невозможности жить как раньше перед лицом катастрофы, перед лицом разрыва на территории себя самого, своих основ, своих понятий о добре и зле — здесь кровь, с одной стороны, как то, что перекачивает сердце, жила/топливо жизни/языка, а с другой стороны, кровь — это род и родовые вопросы, принадлежность Антигоны к обоим братьям, к обеим враждующим сторонам и разрыв. Предназначение Антигоны изначально было выйти замуж за сына Креонта, стать женой своему мужу, действовать в рамках заданности, но после того, как раздор братьев произошел на «территории ее крови», то есть ее установок, она стала переосмыслять и жизнь (как кровоток), и род, и родовые вопросы, они полностью сбили с оси ровное спокойное течение вопроса о предназначении.
Поэтому понятие «комизм», которое употребил здесь Александр, мыслится мне достаточно поверхностным, отсылающим к вопросам вкуса/мировосприятия?
Что же касается предложенного Александром «сливается от предназначения», то это вообще невозможно в рамках ни моей поэтики (я имею в виду такое употребление), ни тем более в рамках поставленных в данном тексте задач, и отсылает (лично для меня) к низовым жанрам (хотя в рамках смыслово-языковой игры, возможно, и имело бы место быть) — сразу вспоминается «Допрос Антигоны» Нины Искренко — так вот, это не моя поэтика!
Что же касается языков программирования и шрифтового артистизма, то не имею ничего против подобной практики, но не на территории представленных в подборке текстов, потому что, как я уже оговорилась, в этих текстах я решала задачу совсем другого порядка.
Ответ Александра Маркова: Благодарю Валентину за такие точные возражения, которые не просто уже приоткрывают ее поэтику, как это делал я, но открывают ее. Здесь автор оказывается сильнее критика. Но все же всякое большое произведение, и «Тетраптих», и «Антигона», находится на гребне перформативности, готовясь рассыпаться эффектом перед читателем, и вот критику приходится думать об этой готовности, иногда и в ущерб генетической критике и пребыванию на месте рождения и месторождения поэзии. Тогда как автору видно, что она смогла подготовить, чтобы эта готовность была готовностью поэта, а не прозаика или даже пост-драматурга.
Подборка стихотворений Валентины Фехнер, представленная на обсуждение
Валентина Фехнер — поэт. Родилась в 1989 году в Донецке. Живет в Москве. Училась в Литературном институте им. А. М. Горького. Стихи публиковались в журналах «Гвидеон», «Кварта», «Формаслов», «Плавучий Мост», «Метажурнал», на портале «полутона» и других, переводились на сербский и французский. Автор книги стихотворений «Око» (М.: Стеклограф, 2021).
Тетраптих
Часть первая
ЭПИЛОГ
На пороге стоит – Судьба
(А. Ахматова)
В веке железном, скажи, кто золотой угадал?
(А. Пушкин)
*
С конца гляжу как с вехи постмодерна
И эту стр(т)очку ставлю самой первой
Теперь и начинать дышать с эпохи
И с выдоха прощального открыть
Прошедшее как пересохших крыл
Не применимые потоки
*
Когда ты выдохнешь в последний газ
Я придушу туберкулезный нас
Дыханью твоему он станет мы
Выздоровленья в бездыханном
А мне дышать наследием раны
Эдиповой глубины
Часть вторая
ШАР
Все трещит и качается.
(О. Мандельштам)
1
Косточка Мандельштама восходит на лоб
С лица слетает позвонок голубя
И человек уже сломлен
На полушария глаз подковы ноздрей
Но что звереет сильней
Разобщенного слова
2
Му’ка Маяковского замыкает знак
В левом слухе орет война
Ухо передернет по-надгробьи
То ли глохнет в сердцах языка
Воспаленное эхо стиха
Как пустое подобие
3
Шелест Аронзоновых осколков
Под ребрами столиственных потомков
Слышу перепетые отпечатки
Эхом облетевших садовников
Это моя смоковница —
Шар расцветающей оглядки
4
Б.А.
Обломок Юрьева в обморочном пшене
Мы шли по облако на вывернутой игле
Не оглядываясь завшивленным прошлым
Вперед укалывая язык о жатву
Грядущего плод держали
На целом голыше
5
И пересеребренный Блок
Пробивает серебряный потолок
Предсердием нового символа
Пульсируя
Надгробным современником
Тринадцатого исповедника
Молчальной системой
6
Подсмысловой Целан внутри
Твоей любви
Что Ты словами
Переносил
Для уравнения сил
Между вещами
7
Это Шварцевское здесь и не со мной
Будущий век выговаривать как родной
Но памятной вестью угадывать место
Где двадцатого века воздух
Еще прозревает прорезь
Как бездну
8
А так как мне не хватит этой мысли
Я на твоем грядущем в землю вырасту
И ос(т)ужу как поседевший жар
Ахматову посмертного столетия
И охладею до бессмертья
Античных ран
Часть третья
КРАТКИЙ РЕКВИЕМ
по(с)ле левого
болят
и гноят
и гноятся
пустые
глазницы!
(Е. Мнацаканова)
1
левый вдох не дышать
левый выбор не оглашать
слева нечем течет
и кто умрет
его утирать
Часть третья
ФИЗИС
по(с)ле правого
много там
бы
ло не
видных не
движных
невидимых
братьев
(Е. Мнацаканова)
1
какое зрение выколотых глаз
чем становится хлеб преломленный
какое у слова предназначение после поломки
о что дышат слова поломки п
о лом м о кирку или п о ломки первых
икмол о последних
задохнулся
как похоронить его
в каком разрыве
между двойной слепоты он третьим вопросом
на разложение
как помолчать его
как слово или как-то иначе
по-галочьи по зимнему времени
целиком или по каждой букве
а он
икмолитве икмолоку икмолоту
2
мои смертят высокие колыбели
как вынянчивало окончание
это еще не отчаяние
но первая печаль
у цели
2
или пригов подприговает на пригорелом языке
что ни слово все привкус инородного смешка
гимнастика быта
гимн ааа стик ааа быт ааа
что уловила обывателя уловилка
вилка ему
уло мне
так и сгнием в огнилку
3
под вехами рока
какая мгла
когда внутри так река
когда игла глубока
когда от века до грека
выколоть человека
могла
3
какая у мертвого тишина
что съеденный хлеб молчит
что тишинит слово
когда на похоронах написания
пинают его во гроб метафоры
а оно воскресает впотьмах сизифа
и скатывается в обратное прочтение
подъемный физис формулировки
чтобы новое возвысить до речи
и утéшится как утишИться
4
и солнце отламывается от света
как вопрос от ответа
и охлаждается до ощущения
рассвета
как помрачения
4
моя молчит земля на земле
не на земле земля говорит
земля на земле могила основание труд
не на земле земля ответ вера отдохновение
ты исходила все хождения
ты отстояла все стояния
остановки уже отдышались в тебе
то что в покое живет тебя
то что в покое не дышит тебя
то что в по кое разделяет тебя
на то что молчит
и то что
5
и больно облаку без небес
и страшно черноте без зрения
о эта казнь преображения
о это новое явление
родимых мест
5
и ручей пропадает в воду
и вода пропадает в ручей
как последняя несвобода
быть ничем
6
эта темнота жмется в себе сама тем
но та выгибается этим
но те разминают отсутствие света
а эти из мноты язык добывают слова о слова перетерая
о мнота искры о первая мнощь мнотных усилий
о мнота всего что осталось у ничего
о мнота эдиповых дыр о явленная небыль
о смертного языка упование о аллилуйя
Часть четвертая
ПОСВЯЩЕНИЕ
Рушится башня.
Смешиваются слова.
(А. Афанасьева)
в начале был конец в конце начало жил
его не находил и до него не дожил
но эхо подхватил мгновение подытожил
и оглянулся что есть был
мне Вася Бородин прищуривал слова
и зорок речь мой был она оно они
уже умолкли в собственной могли
и на могле едва ли выгова
ривали настоящее и то что был вчера
все то что завтра былом умертвил
и ожил говорить как говорил
и речь сегодняшний потомка выживал
мне Анна триптихом накаливала век
но полон память воспылал в эдиповой могиле
о как оголодали эти силы
о как осилился вчерашний человек
и в полнокровии эха горевал они
оно она и он прозревший промеж ними
как на места свои себя похоронили
чтоб ты удобно говорил на них
Антигона (отрывок)
Антигона:
кто никогда не умрет, надгробный камень первый брось в нее –
пусть попадет ей в речь, как все, что заставляет молчать,
пусть попадет ей в зрение, как все окончательное,
теперь, только взглянув, она видит не родную землю –
гробницу двадцать первого поражения,
не власть — но братоубийство!
у матери-власти — братья, сосцы, истерзанные до последней крови,
никак не поделят голодные до чего
над их поединком сестра истекает всем тем, что сильнее вражды,
вместо глаз у нее врожденно надгробные братья, и с каждой войной
обостряется зрение и жажда ослепнуть
я-антигона померялась тяжестью с атласом —
держать на одном сердце всего человека,
смотреть войну от начала до без конца,
а как хотелось закончится героем своего времени,
но каждый век оно зачинает новую войну со зверством старой,
и у героя одно и то же лицо
между предком и современником — кости истории,
брошенные потомку, Антигона обгладывает до самой правды —
эй ты, мирное небо, попробуй вырви идею из человека
и брось на растерзание антропологии,
вместо нее вставь прищуренный взгляд
вослед журавлям или брату ушедшему воевать,
из ее кровоточащей раны родятся новые братья,
вскормленные травмой, начнут выяснять кто уязвлен сильнее,
каждый поверит в большее чем «воевать или не воевать»,
и ранения новых идей растерзают смердящие вопросы
кости героя обгладывая до самой трагедии,
я остаюсь одним современником смерти,
пока историческое повторение нарывает сизифовым словарем —
в нем вместо «трагедия» начертано «Антигона» и всякий раз,
когда становится невыносимо тяжело солонеет имя
сестра, во мне вся кровь сбивается с предназначения,
и сердце перебивает каждый удар,
с тех самых пор как тиранию он избрал своим пророком
и бросил смерть на растерзание идей,
как будто оба брата умерли от разной вражды —
первый отбивался ударами горького сердца,
последний перевел вражду на все языки
и склонил Вавилон народности на свою сторону,
но в мутанте ННО (неопознанный ненавидящий объект)
оба были окончательно не поняты для мира,
и вот, смерть первого он признает законной,
а смерть последнего даже смертью не дает назвать,
но только чем-то похожим на аббревиатуру ненависти,
а кто закон осмелится нарушить и смерть последнего смертью назовет,
сам в смерти мертвым назван не будет и то, что над ним проделают за это,
причинением смерти не посмеет назвать никто
как только эту ложь донес мой слух до совести со страстью,
с которой был зачат Аид и все прозрения идеологий,
я сразу поняла, что ложью мутирую,
если сейчас же не назову все заново своими именами,
и смерть последнего, будет первой
Три стихотворения
*
короткое замыкание цветка
и запах горит инородным цветением
как европейское мгновение
русского языка
*
цветок испускает запах
и пахнет смертью
это — цветение страха
померкнуть
это — пустышка строфы
мертвое ссс тихо
творение катастрофы
антично выдыхая хор
о нет нет нет героя в этой строке
но только замыкание звука
на слуховом материке
где стихотворческая мýх(к)а
уже почти лишившись слуха
молчит на русском языке
*
вырванный язык разлагается в ангела
благословляет окончание целует знак
и прозревает эхо вагнера
во все незрячие глаза
и ничего что осталось в живых
просыпается гоcударственным языком
схорони этот стих
под надгробием с пробитым виском
и быть или не быть залечи
на останках мысли
пока потомок предрасслышно азбуку молчит
то медленно то быстро
