10 июля в формате Zoom-конференции состоялась 77-я серия литературно-критического проекта «Полет разборов». Мероприятие вели Борис Кутенков и Ника Третьяк. Стихи читали Николай Синехог и Ирина Чуднова, разбирали Валерий Шубинский, Евгений Абдуллаев, Ася Аксенова, Ольга Аникина, Мария Мельникова, Вера Калмыкова, Исмаил Мустапаев и другие.
Представляем подборку стихотворений Николая Синехога и отзывы о них Ольги Аникиной, Марии Мельниковой, Исмаила Мустапаева, Валерия Шубинского и Евгения Абдуллаева.
Смотреть видеозапись мероприятия.
Рецензия 1. Ольга Аникина о подборке стихотворений Николая Синехога
Стихи Николая Синехога я читаю уже несколько лет. Поэтический путь Николая (полагаю, как и его духовный путь) — непрост, и непрост тем более, что поэт взвалил на себя тяжелый груз говорения на грани экзистенции. Автор серьезно относится к сказанному слову и при этом весьма строг к своему лирическому герою — и к герою как к транслятору сказанного, и к герою как к текстовому отражению реального человека — себя. В отличие от текстов Ирины Чудновой, составившей Николаю сегодняшнюю пару в «Полете разборов», я предпочту говорить здесь именно о герое, а не о лирическом субъекте (понятие более позднее и характеризующееся условно большей дистанцией по отношению ко всему человеческому и реальному, что может воплотиться в фигуре говорящего в поэтическом тексте).
Духовный поиск, а именно — поиск Бога — поэт устанавливает в качестве ценностного фундамента и оправдания для собственной речи. «Высший суд» для этих текстов, согласно этим установленным автором правилам, может быть только Судом Божьим, а чтобы отсечь любые возможные сомнения, автор старается сделать свои стихи максимально безупречными технически, очищает их от тех «плевел», которые в силу своего умения и таланта он способен удалить, и от избыточного пафоса, и от мелкотемья. Работой над словом Николай, бесспорно, доказал свое право говорить на языке стихотворения-молитвы именно так, как он говорит. У меня как у придирчивого читателя есть несколько чисто технических вопросов, которые я озвучу позже, но эти мелочи, по сути, являются попытками говорить иначе, чем прежде, — и такие попытки даже у великих не свободны от шероховатостей. К тому же, насколько я понимаю, часть текстов, представленных в данной подборке, еще нигде не публиковались и, возможно, будут дорабатываться.
По сути, большая часть стихотворений подборки представляет собой разговор с трансцендентным: это либо молитва, либо мантра, либо рассказ о чуде (например, о спасении на дороге жизни или о воскресении лягушки). Из этого контекста выбивается последнее стихотворение «Сонет с лишней строкой», в котором, впрочем, также присутствует некто «творящий молитву» — возможно, это неизменная отметка автора, которой он напоминает читателю и себе о необходимости говорить «последнюю правду». Тем не менее, этот текст не содержит ни чуда, ни озарения, ни обращения к Богу; в нем словно бы отсутствует надежда. Неудивительно: «Сонет с лишней строкой» был написан ближе всех остальных к сегодняшнему дню, когда страна, в которой мы живем, находится в состоянии идеологического раскола, а сознание человека, привыкшего верить в незыблемость национальной правоты, с трудом вмещает происходящее. Эта расшатанность и потерянность передана с помощью болезненных образов «точит ксендз в исповедальне бритву» и оборотов («но уже гремело под ногами / звонкое “считайте их врагами” / на два-три вели расстрельный счет») и сменяется попыткой хотя бы искусственно вернуть иллюзию порядка («все пока ну в общем-то ничё»).
Какое время, такие и песни: гражданская лирика обычно не живет долго. Написанная на злобу дня, она со временем и звучит по определению слабее. Не могу предполагать, какая именно судьба ждет «Сонет» Николая, но в данной подборке это один из самых сильных текстов, в том числе технически: он компактный, в нем отсутствуют случайные повторы. Очень удачно и его расположение: поняв и приняв правила, установленные автором в предыдущих стихах, «войдя в воду» его поэтики, мы видим в антивоенном тексте не агитку, а еще одно высказывание на пороге экзистенции.
Молитвенное обращение к Богу, попытка заговорить («отмолить») болезнь, предвосхищение чуда воскрешения и спасения — существует внутри традиции русского духовного стиха. Достаточно вспомнить таких поэтов современности, как Ольга Седакова или Олеся Николаева; также можно упомянуть Наталью Лясковскую, Геннадия Красникова, Алексея Ивантера, Зинаиду Миркину. Связь существует даже на уровне формы: Николай, к примеру, в большинстве представленных стихотворений использует терцет — что сразу же напоминает и о Данте, а через Данте о Седаковой.
Ольга Седакова писала, что настоящая молитва есть «одновременно и акт Богоявления: явление Бога молящемуся — и явление Бога в нем для других». Таким образом, читая стихотворение-молитву, мы должны отдавать себе отчет, что каждый такой текст — серьезный авторский духовный опыт, который не предполагает ни праздноговорения, ни неточностей, ничего, что может являться сиюминутной прихотью. То есть все в этих стихах априори должно происходить «по большому счету», и это уже не духовное, а эстетическое требование. То есть сама форма высказывания предполагает исключительную чистоту содержания. И если рассмотреть в этом контексте, к примеру, стихотворение «Бесформенное-2» («Господи, дурного меня возьми…»), начатое с сильнейшей строки, — у меня вызывает вопрос остановка автора на строчке Гребенщикова* и начавшееся с середины развитие текста с ее помощью. Я прочитала слишком много стихов Николая для того, чтобы утверждать, что в этом тексте, даже после первого появления «серебра» и даже после первого появления Гребенщикова, все еще остался невычерпанный резерв уникального поэтического вещества, силу которого автор смирил в пользу чужой песни. Мне в этом тексте видится борьба собственной поэтики Николая (его собственной молитвы, если хотите) и поэтики автора, «от которого свет исходит», — и в итоге вторая ломает бедро первой. А мне как читателю так хотелось бы, чтобы все было наоборот.
Во втором стихотворении подборки это «наоборот» случается — вернее сказать, в стихотворении «садом прорастают письмена…» нет борьбы с чужой поэтикой, а есть борьба мертвого (камни, лопата, кладбище, закат) с живым, нежным, хрупким, — так в тексте появляются «ягодки», «яблоньки», «листики салата», невероятно трогательные признаки быта и предпасхальной радости. Это стихотворение перекликается с текстом «прошу, спаси нас, Господи, спаси…», тоже, на мой взгляд, очень удачным. Кроме того, здесь есть связь со стихотворением про лягушку: по сути, это разные тексты об одном и том же — о Воскресении и об ожидании его. «садом прорастают письмена…» — текст, полный тихой стойкости и умиротворенного ожидания праздника победы жизни над смертью, «Лягушка» — подлинная трагедия о борьбе, о страхе пустоты и темноты, в которое опускается некое страшное «вместилище» — подобие гроба. И замечательным образом в тексте в момент акта воскресения меняется ритм, возникает пятистопный ямб, появляется звуковой эффект («протяжничанье звона духовых»), и только уже потом перед нами появляется воскресшее существо:
белесый глаз, прохожий на воронку
и черная пугливая лягушка,
что выпорхнула выжившим зрачком.
Стихотворение про лягушку видится мне особенно замечательным, это, так сказать, кульминация всей подборки. Единственное, что чуть-чуть резануло мой придирчивый глаз, — это «белесые дома». Понятно, что автор хотел их запараллелить с «белесым глазом», но в данном случае эпитет мне кажется неточным. Белесой может быть солома на крыше домов, а стены — белеными или белыми, если речь идет о хате-мазанке (стены в такой хате подновляют каждый год).
Стихотворение, посвященное Юлии Тишковской и ковиду, — написано совершенно в другой манере: для передачи зыбкого состояния болезни и всеобщей паники хорошо подходит гетероморфный стих с ритмическими периодами, сменяемыми эпизодами свободного стиха. Фонетическая игра удачна, в слоге «ов» прячется кашляющий звук, но не только — это также может быть имитацией нечленораздельных ритмических всхлипов, за которыми стоит образ соития. Все сделано очень тонко, полунамеком, на игре ритма, звука и образа.
Два момента меня здесь смущают: первое — это то, что в реальной жизни прививку производят не врачи. Это всегда была и есть работа медсестер. Второй момент — финал. То, что получилось у автора, — неожиданно и даже забавно, потому что пережившим карантин сразу вспоминаются спущенные маски, которые выглядели как признак пофигизма. Однако по прошествии двух лет я почти физически ощущаю зыбкость избранного автором финала: кажется, этот финал готов отвалиться и рассыпаться. «Не видно носов» — на мой взгляд, забавно, но не более того. Опять же, прошу отнестись к моим словам как к мнению предвзятого читателя, сравнивающего тексты Николая с другими его же текстами, где финалы могут быть весьма мощными.
В стихотворении «в общем, решишься на страсти — сперва остынь…» меня смутила строка «вострые лыжи лучше чем острый нож (раза в три)». Мне кажется, «раза в три» здесь стоит исключительно для рифмы.
Стихотворение «Ленинград 2033» лично для меня убедительно и зримо, тем более что я знаю и люблю те места, в которые Николай помещает действие. Отмечу только одно место, слегка выбившееся из общей ровной канвы, — терцет, отягощенный двумя творительными падежами, идущими подряд:
этот крик, что не сдержишь, раздался вдали
и его переносчиком Финский залив
выступает балтийской волною.
Но, по сути, это мелочь, которую легко исправить.
В целом у меня очень хорошие впечатления от подборки Николая; для меня в ней обнаружилось множество находок. Возвращаясь к разговору о взаимообусловленности формы и содержания стихов Николая, хочу процитировать строки Зинаиды Миркиной:
Молитва — это путь.
Молитва — это рост
Из суетности в Суть
И от земли до звезд.
Я абсолютно убеждена, что путь, который избрал Николай (а лучше сказать, путь, который сам избрал Николая), — это именно путь роста, и духовного, и поэтического. Его верность избранному пути и то, как он испытывает свою поэтическую речь на прочность, — достойно уважения и самого пристального интереса. Мне очень хочется верить, что у автора хватит сил идти и дальше, несмотря ни на что.
Рецензия 2. Мария Мельникова о подборке стихотворений Николая Синехога
Что может требовать от Бога человек, взывающий: «Господи, дурного меня возьми»? Протянуть сияющую длань с неба и милосердно вызволить наконец недостойного раба своего из этой невыносимой юдоли? Или не просто вытащить, а принять его таким, как есть, дурным, по-достоевски полюбить его черненьким? Нет, герой Николая Синехога — куда более ответственный верующий, его просьба имеет неожиданное продолжение — поселить его «в город с другими людьми», дать много дел, много огорчений, лишить памяти об именах и взамен дать возможность «зародить у себя слезу» — не слезу экзальтации, а слезу-знание, слезу — подарок Создателю. Молящиеся часто просят Бога об испытаниях, но далеко не все делают это настолько подробно и — да простится мне это заимствование из англоязычных книг по самосовершенствованию — осознанно. Место пересечения искусства с религией — довольно опасный перекресток, там может произойти много нехорошего, от обычного разочарования до трагедии эдиповского уровня. Стихи Николая Синехога можно смело назвать духовными — об отношениях человека с Богом он говорит образно, однако прямо, и совершенно очевидно, что эти отношения являются не частью «атмосферы» текста, а одной из главных целей литературного высказывания. Мы знаем множество примеров того, какой непоправимый художественный и смысловой вред способна при неосторожном обращении нанести «религиозная» тема произведению искусства. В стихах Синехога этого не происходит. И это — одно из самых чудесных «слава Богу, обошлось», которые только можно встретить в поэзии.
Духовные вопросы в текстах Синехога являют себя в разных обличиях, причудливо сопрягаясь с вопросами светскими. В стихотворении «садом порастают письмена…» — по сути пейзажном, описывающим кладбище, — переплетаются в замечательной гармонии темы бренности земной жизни и бытования знака как идентичности человека, словно мирно беседуют филолог и священник. Полуигровой текст, посвященный развернутому анализу мистико-лингвистической связи понятий «любОвь» и «кОВид» (а также lOVe и cOVid) и «ов», новой мантры, порождаемой этой связью, можно трактовать и как сатиру на ковидопомешательство 2020-2021 годов, и как пример иронической культурологии. А можно воспринять его как абсолютно серьезное эсхатологическое эссе. Правда, не следует забывать, что лингвистическая штудия лирического героя приходится немного родственником нумерологическому эксперименту Пьера Безухова, она базируется на неточности: английское «love» произносится как «лав», а «ковид» по-русски хоть и пишется через «о», произносится с «а». Если лирический герой является здесь «ненадежным рассказчиком», то это прекрасный пример ненадежного рассказчика, действующего в рамках короткого поэтического текста. Если же это небольшой авторский промах, то перед нами тот замечательный случай, когда ошибка идет тексту только на пользу, — ведь так рассуждения героя еще лучше иллюстрируют трогательную хрупкость и условность мифотворческого процесса.
Цикл, начинаемый стихотворением «в общем, решишься на страсти — сперва остынь», представляет собой замечательное поэтическое исследование смирения и экзистенциального несовершенства, изящно выходящее из почти полного отчаяния к надежде.
Но лучшим стихотворением подборки, несомненно, является «Лягушка» — этой маленькой поэме следовало бы посвятить отдельную статью. Кто не знает поучительную античную байку о незадачливой амфибии, угодившей в молоко, но не опустившей перепончатых лап? Для кого-то это идеальная история успеха, для кого-то — повод для интересных рассуждений о психологии труда, многие с успехом используют эзоповский духоподъемный сюжет для манипуляций… а многие ли, слыша о древнегреческой лягушке, думают о Воскресении? Николай Синехог об этом подумал и создал произведение с поистине великолепным сочетанием сакрального и профанного.
Рецензия 3. Исмаил Мустапаев о подборке стихотворений Николая Синехога
Стихи Николая напомнили мне Бориса Слуцкого и в том числе «комиссарское» ответвление его лирики. К примеру, наиболее часто употребляемое прилагательное, наречие, синдром у Слуцкого — это «ржавый». Как минимум в двух местах подборки, сформированной Николаем, эта категория явлена и даже физически ощутима: «храм укрылся до четверика / медным светом, и сияет ржаво», «мягко пахнут пижма и левкой / провожая ржавые закаты».
Под, возможно, неосознанным влиянием Слуцкого поэтика Николая рождает интересную разновидность артикуляции, которая, наряду с антимелодичностью, заключает в себе гегемонию таких отбуквенных (но абсолютно автономных) созвучий, как «ж/щ/ш»: «сотни разных вещей / ложкой в борще // лишивший меня ребра / ототри до сверкающего серебра», «кладбище похоже на тетрадь…». Мне кажется, что не сразу усматриваемая гегемония эта имеет прямую, непосредственную связь с феноменом стихийности. Шипящие женские и шипящие маскулинные сливаются в танце. И в этом порочном танце каждый из участников тщетно пытается сберечь собственную половую идентичность. Здесь применима и правомерна цитата из Мераба Мамардашвили о Блоке: «…блоковские “Скифы” — это женственное самовлюбленное желание скорее отдаться хозяину. Хозяин потому и хозяин, что у него черты стихии… Язык в случае Блока говорит “жена Россия”, а в действительности имеет в виду, что он сам — жена хозяина». И в открывающих подборку стихотворениях Николая, в их содержательном месседже, ярко выражена именно женственная модель поведения в схеме отношений «художник / стихия», «автор / аудитория», «автор / контекст». Неслучайно в стихотворении «Бесформенное-2» лирический герой обращается к Господу (а значит, к той самой стихии Хозяина): «…возьми же возьми же возьми меня». Интерпретация этого призыва однозначна и не предполагает наличие полутонов. Человек Николая заключен в категории закона и искупления и не способен на подлинное откровение. В простонародье подобное обзывают трусостью. И действительно, в какой-то степени, это трусость лирического героя Александра Семеновича Кушнера. Гораздо легче укрыться покрывалом контекста мировой культуры, периодически заглядывая в место, «где Пушкин читает Толстого». И когда в твоем доме, в твое время, здесь и сейчас происходят катастрофические по уровню концентрации зла и бесчеловечности события, гораздо легче носить в кармане готовый ответ: «Я не любил шестидесятых, / Семидесятых, никаких, / А только ласточек — крылатых / Племянниц фетовских, внучатых, / И мандельштамовских, слепых».
Однако, несмотря на всю степень тепличности такой личностной философии, будучи обрамленной в силлабо-тоническую форму, она выглядит в целом даже красивой. Вне всякого сомнения, возвращаясь к Николаю, стихотворение «Бесформенное-2» безумно красиво с точки зрения стилистики. Это былина, это песня-плач, где с первых строк уже заявлено мастерство. Ну или, во всяком случае, отточенная техника и стопроцентная оптимальность поэтического слуха. «Господи, дурного меня возьми…». И дальше можно не продолжать. Это тот случай, когда «роман пишется не словами» (привет Льву Николаевичу), это та скорбная музыка, которая с первых нот завладела слушателем, взяла его за душу и повела плавать по бурным метафизическим рекам. Но описываемая красота — красота рабская, коленопреклоненная. И исключительно в связи с этим, на начальной стадии анализа подборки Николая, я для себя решил, что такая жизнь-текст мне не нравится. Тем не менее, я продолжил читать и в очередной раз убедился, что поспешил с выводами.
Дальше не все так просто. Дальше путь к правде и сама правда, нагая и не шибко эстетичная. Дальше: «садом порастают письмена. / я уже не помню имена». И, тем не менее, это отрицание по принципу Владимира Соколова: «Я давно уже не человек. / Я давно уже ангел, наверно» еще не прожито, не преодолено и не осмыслено. Пока это всего лишь рефлексия утопленника, череда междометий. И в этой череде гегемонным символом выступает только спектр ощущений. Стихотворение Николая «Лягушка» в полной мере постулирует первичность ощущений и эмпирический принцип созерцания в вопросе восприятия окружающей действительности. «ниточками слюны / прорастает арбузная косточка, / прорастает яблоневое детище, / прорастает кофейное зернышко, / прорастает внутри травы будущее молоко». Вся представленная цепочка — это, безусловно, прустовская последовательность и прустовская же попытка усилия во времени. «Лягушка» Николая своими этико-эстетическими корнями уходит в пирожное «Мадлен» Пруста. Но ощущения не рождают осмысленность. Нельзя, восхищаясь полетом крылатых ласточек, прийти к пониманию того, что «все уже произошло». Нельзя, мучась от зубной боли, раскрыть основы и разглядеть все перипетии мироздания.
Ощущений недостаточно. И по ходу мерного и логичного течения подборки Николая его лирическое «я» к этому выводу приходит. Более того, Николай прямо и без обиняков пишет: «ждем, когда птицы вырастут из птенцов — / выстрелим в них свинцом». А в стихотворении «Ленинград 2033» предельно точно отражена иллюзия обретения (со стороны тварей дрожащих) право имеющего «мы» (этакого извращенного братства квазинастоящего): «мы бежали так быстро как только могли, / ну а враг бесновался оставшись вдали, // и тогда мы смеялись, ведь выгорел план, / а обманутый ангел не выбил стекла / и от горя кричал на пороге». И вроде бы тупому ангелу дали свободу и ему бы теперь упиваться радостью выжившего. Но такая разновидность свободы — всего лишь карикатура на свободу подлинную. Это то самое ее ответвление, по отношению к которому приемлемо сказать словами Высоцкого: «Мне вчера дали свободу. Что я с ней делать буду?».
Завершается подборка, с моей точки зрения, самым сильным (из представленных) стихотворением «Сонет с лишней строкой». Вообще, рассматриваемая мини-книга Николая иллюстрирует квинтэссенцию цикличности и зигзаговости поведения человека в предлагаемых обстоятельствах. Поведение это пропитано предвкушением, принятием, отвержением и преодолением того, что завуалированно можно назвать после (после сами думайте чего). «Сонет» наиболее детально и явственно фиксирует для читателя акт проживания в границах установленного после, где «все уже произошло», несмотря на то, что все еще официально не объявлено: «но уже гремело под ногами / звонкое “считайте их врагами” / на два-три вели расстрельный счет / все пока ну в общем-то ниче». Все вокруг вкусили аромат сладкого и отборного «ниче». И все вокруг, и каждый по отдельности (если вспоминать беспощадную исповедальность Дмитрия Гвоздецкого) виноватые. Осмысленность индивидуально-коллективной вины и есть лишняя, подразумеваемая строка. И я искренне хочу выразить Николаю безмерную благодарность за то, что он, отбросив маску лирического героя, сам открыл и переоткрыл истину-очевидность: «Земля круглая, как апельсин», и на этой круглой Земле дважды два и ныне, и присно, и во веки веков — четыре. Открыл и переоткрыл беззастенчиво и без паники. И мне кажется, что отрывок из стихотворения Бориса Слуцкого «Судьба детских воздушных шариков» обращен в том числе и к Николаю: «Там получают летнабы шары, / и бортрадисты, / и бортмеханики: / все, кто разбился, / все, кто без паники / переселился в иные миры».
Рецензия 4. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Николая Синехога
Я услышал здесь несколько весьма комплиментарных отзывов об этих стихах. Я же буду построже.
Несомненно, за стихами Николая Синехога стоит серьезное религиозное чувство. Религиозность автора или ее отсутствие — его личное дело, которое нас касаться особо не должно. Но то, что нас касается, — стоит ли за стихами какая-то метафизическая, экзистенциальная глубина. Здесь это есть: за стихами стоит глубинный экзистенциальный опыт, что несомненно. Проблема в том, что этот опыт очень часто выражает себя чужими словами, готовыми формулами, готовыми интонациями. Поскольку они уже сто раз были в употреблении — и слова, и просодические, и интонационные приемы, — они не работают.
И это видно в первом стихотворении «Господи, дурного меня возьми…». Сами по себе первые две строчки интересны, они сразу ведут за собой. При этом дальнейшие строки — «буду делать сотни разных вещей / буду ковыряться ложкой в борще / запираться в ванной плакать навзрыд / ну или как там Твой промысел говорит» неплохи, но какого-то прорыва в неожиданное высказывание, действие нет. Эти строки после Бродского — а они пронизаны его интонацией — могло бы написать довольно большое количество поэтов: выразить свой жизненный опыт. Но опыт сам по себе не живет, пока он не стал словом, не преобразовал слова и сам не преобразился в иную форму высказывания.
кричать буду не пропущу ни дня
возьми же возьми же возьми меня
Ты, когда-то лишивший меня ребра
Последняя строка интересна. Мы сразу же начинаем думать, что стоит за ней? Тема взаимоотношений мужского и женского? Но сама рифма «ребра / серебра» уже тяготеет к некоторой банальности, а дальше все выходит к «серебру Господа моего». А почему, собственно говоря, Гребенщиков? Вся эта песенная рок-поэзия 80-х и 90-х имеет обаяние, целое поколение выросло на ней. Но почему это все же нельзя назвать великой поэзией? Потому, что оно работает на более-менее готовых красивостях и на таком расхожем и легком приеме, как эмоциональное форсирование, перевод чувства в некую эффектную мелодраму, — характерная вещь для бардовской песни, в том числе и для рок-бардовской. И в результате серьезный экзистенциальный опыт снижается, банализируется. Он не порождает иной тип опыта, который, собственно, и создает поэзию.
Следующее стихотворение лучше в этом смысле, но оно движется по готовым интонационным лекалам. Мне вспомнилось в связи с ним не самое популярное стихотворение Бродского «В альбом Натальи Скавронской».
Мне кажется, интонационная перекличка между этими стихотворениями очень интересна. При этом само стихотворение — одно из лучших в подборке за счет работы с языком на микроуровне, работы с фразой, которой в первом стихотворении нет. Но «письмена / имена» — довольно банальная рифма; вообще, все можно рифмовать, хоть «кровь / любовь», но нужно понимать, зачем ты это делаешь? Допустим, хочешь оживить эти банальные рифмы, вообще банальные связи между словами. Здесь, мне кажется, такой осмысленности нет.
Дальше: «сад стоит, как свайный карагод» — это интересно и как-то сразу сдвигает текст. «Из семян, из ягодок тоска» — нестандартно: «тоска из семян», «тоска из ягодок». «храм укрылся до четверика / медным светом и сияет ржаво» — тоже отлично. Вообще, работа с образами в этом стихотворении разрушает инерцию, хотя сам подходящий образ сада довольно традиционный. Был период — 60-е-70-е годы, когда многие поэты писали стихи про сад — и у Бродского много стихов про сад, и у Елены Шварц, и у Виктора Кривулина, а в Москве — у Ольги Седаковой, Ивана Жданова. Это была общая линия той эпохи — восприятие сада как волшебного пространства. Здесь образ сада воскресает, он работает. И все стихотворение работает, оно хорошее, даже несмотря на то, что в нем нет больших открытий.
Следующее стихотворение мне кажется неудачным, потому что построить его на простой параллели между «любовью» и covid’ом — это вне поэтики автора в том ее виде, в котором она существует и формируется сейчас.
и негде поплакаться, отмолить. эй, бать —
помни, что не одно и то же «выждать» и «куковать»
— стандартный Бродский, его интонация. При этом есть абсолютно нестандартные строки:
чтоб радоваться купленным штанам,
благодарить за булку и ириску,
за радость переливчатых дождей…
Все это сочетается с готовыми, много раз употребленными и за счет этого пустыми словами. Очень жалко стихотворения «Ленинград 2033», потому что перед нами стихотворение с серьезной внутренней сверхзадачей, с сильным дыханием — речь идет о видении, о каком-то прозрении, может быть, апокалиптического будущего. Но эта интонация гасится элементами какой-то необязательности и банальности, такой гребенщиковщины. Само стихотворение напоминает Гребенщикова. Ср:
Здесь дворы как колодцы, но нечего пить;
Если хочешь здесь жить, то умерь свою прыть,
Научись то бежать, то слегка тормозить,
Подставляя соседа под вожжи.
И когда по ошибке зашел в этот дом
Александр Сергеич с разорванным ртом,
То распяли его, перепутав с Христом
И узнав об ошибке днем позже.
Хотя есть замечательные строки:
это — новые кольца плетущий кузнец (отлично! — В. Ш.),
он добавит шипок на цветущий венец (может быть, слишком сильный образ, который чересчур все это драматизирует. — В. Ш.),
кольцевую замкнет эстакадой,
и поднимет как палец немеркнущий ад
и осветится темным светильником КАД,
отражая всю боль Ленинграда.
«Отражая всю боль Ленинграда» — банальность, нужно было сказать как-то по-другому.
Ну и есть фонически неуклюжие строки. «его лед столь же чист, как иное лицо» — это труднопроизносимо. Хотя стихотворение очень интересно по замыслу, над ним можно еще поработать и чего-то достичь.
А самое удачное стихотворение — «лягушка». Здесь очень интересный сквозной образ, оно очень мастерски сделано и нет никаких банальностей. За счет чего? В моих устах это звучит немного странно, но я иногда такое говорил: может быть, автору стоит подумать о том, чтобы меньше использовать традиционную силлабо-тоническую просодию, может быть, для него органичен свободный стих. Вообще, переход мировой поэзии на свободный стих не случаен: он связан с тем, что силлабо-тоника несет очень богатую память о работе со словом, очень богатый интонационный репертуар. Все это может помогать, но может нести и плохую память — память банальности. И тут каждый поэт должен понимать, что для него существенно: возможность пользоваться той базой данных, которая заложена в силлабо-тоническом стихе, или возможность защититься от ложной базы данных, которую этот стих нам несет, от инерции банальности. Мне кажется, в «лягушке», где поэт отказывается от силлабо-тоники, это «спасение» происходит.
награда находит своего героя:
арбузной косточкой, дохлой лягушкой,
редкими волосенками на спине,
завистью, завязью на плодовом дереве,
сорванным голосом, павшей Троей.
Дальше тоже идет очень хорошая, на мой взгляд, игра. Факультативные рифмы, появляющиеся здесь иногда, нисколько, на мой взгляд, не мешают. Полиморфный раскованный стих позволяет уйти от банальности.
Что касается «Сонета с лишней строкой» — он не самый, на мой взгляд, удачный, при полной моей солидарности с чувствами автора. Я не могу согласиться с Ольгой Аникиной, что гражданские стихи — это обязательно однодневки. Поэзия, порожденная какими-то социальными импульсами, может быть разной. Вспомним стихотворение Одена «Ogree does what ogres can…», написанное в августе 1968 года. Трагические переживания нашей эпохи могут быть выражены на самом высоком творческом уровне.
Но что сильно в этом стихотворении — это финал.
все куда начало ни конца
лишь блестят в воронках озерца
В целом перед нами многообещающий, но еще ищущий себя автор.
Рецензия 5. Евгений Абдуллаев о подборке стихотворений Николая Синехога
У Николая Синехога глаз поэта и голос поэта, с широким диапазоном. Этот голос пока еще не совсем свой — что вполне естественно для поэта молодого, становящегося. Условно говоря, «поэта до тридцати». Голос поэта-до-тридцати — это, как правило, хоровое звучание всей предшествующей поэзии, которая пока еще не успела полностью растопиться и отлиться во что-то свое.
Поэтому начну не с голоса, а с глаза, зрения. Оно у Синехога временами поразительно точное, до синестетической убедительности:
яблонек замшелые бока;
медленно закат ползет шершавый.
стелются бумагой облака,
храм укрылся до четверика
медным светом, и сияет ржаво.
Это еще очень хорошо по звуку, все это глухое хозяйство «ш-ж». Или, снова возвращаясь к зрению — на этот раз не ландшафтному, а к кинематографическому:
только лишь отойдя на четырнадцать верст
провожатый наш понял, что очень замерз,
что не греют ни мех ни торóки.
и тогда мы смеялись, ведь выгорел план,
а обманутый ангел не выбил стекла
и от горя кричал на пороге.
Здесь все непонятно — и именно этой продуктивной непонятностью завораживает.
награда находит своего героя:
арбузной косточкой, дохлой лягушкой,
редкими волосенками на спине,
завистью, завязью на плодовом дереве,
сорванным голосом, павшей Троей.
Особенно плодотворна эта сюрреалистичность в сочетании с религиозной темой, очень важной и корневой в этих стихах. Что логично (не формально, а художественно-логично), поскольку религиозная лирика сама, по самому своему предмету, сюрреалистична, то есть надреалистична.
Тем не менее, именно в ней возникает опасность соскальзывания в какие-то общие места и слишком сильно звучащие чужие голоса. Поясню. Вот очень хорошее, в целом, стихотворение «Бесформенное-2», открывающее подборку (хотя название кажется немного искусственным, «вымышленным»).
Ты, когда-то лишивший меня ребра
ототри до сверкающего серебра
пусть происходит из этого ничего
новое серебро Господа моего
Эта цитата, этот жест в сторону замечательной песни Гребенщикова здесь вполне хорош и уместен, поскольку происходит впроброс, в таком слегка косноязычном молитвенном говорении (личная молитва всегда немного косноязычна). Но вот в финале — послушаем:
научай же меня пожалуйста
и от того
становлюсь радостным
серебром Господа моего
Финал — простите, что повторяю общеизвестное, — вообще очень важная вещь, нельзя передавать в нем свой голос другому, да еще так нарочито, «подготовленно» — поскольку та, предыдущая строка «новое серебро Господа моего» сразу начинает выглядеть «умышленно».
Или в другом удачном, в целом стихотворении, «прошу, спаси нас, Господи, спаси…» — какой-то очень клишированный финал: «спаси нас, Господи. пускай и не сегодня».
Да, что касается верлибрического текста «любовь и ковид очень похожи…», то я его не трогаю, это, скорее, больше похоже на несколько любопытных мыслей, записанных в столбик. До того, как лирический голос полностью сформируется, лучше не петь верлибром.
Вообще эти стихи — документ напряженного стилистического поиска. Например, вдруг появляются, в разных текстах, уменьшительно-ласкательные. Ягодки… яблоньки… взрывчики… зернышко… Это интересно, этого в современной поэзии почти нет. Но это пока в стихах Синехога выглядит немного инородными инклюзиями, это никак не поддерживается ни интонационно, ни стилистически. То же и с устаревшими словами: «вдругорядь», «карагод» (то бишь хоровод)…
сад стоит как свайный карагод,
держит буквы в слове неразлучно
Здесь, конечно, отсылка к пастернаковскому «Где сад висит постройкой свайной / И держит небо пред собой», что само по себе и хорошо, но возникает какая-то смысловая какофония: свайный хоровод… Вполне, опять же, допустимый — но в какой-то другой, более сюрреалистической, поэтической системе, в соседстве с такими же смысловыми монстрами… В целом, повторюсь, ощущение поэтического роста, быстрого и непростого; интересно было бы почитать стихи Николая Синехога лет через пять, послушать, как будет звучать его поэтический голос.
Подборка стихотворений Николая Синехога, предложенных к обсуждению
Автор о себе: Николай Синехог. Пишет тексты (или тексты пишут его) лет с шести. Как так получилось — по недосмотру; дали ребенку пишущие принадлежности — и вот. Участвовал в конкурсах (например, лонг-лист «Лицея» в 2020-м и 2021-м), публиковался на различных ресурсах (например, чудесный портал «полутона»). В московском издательстве «Стеклограф» вышел дебютный сборник текстов «Судок»; готовится к выходу второй сборник. Сейчас живет как живется, рассаживает суккуленты и монастырскую мяту по разным горшкам. Тексты — способ говорить, эдакое «средство от земли», на каком бы ни было языке.
Бесформенное-2
Господи, дурного меня возьми
посели в город с другими людьми
буду делать сотни разных вещей
иногда ковыряться ложкой в борще
запираться в ванной плакать навзрыд
ну или как там Твой Промысел говорит
кричать буду не пропущу ни дня
возьми же возьми же возьми меня
Ты, когда-то лишивший меня ребра
ототри до сверкающего серебра
пусть происходит из этого ничего
новое серебро Господа моего
не зови забери у меня имен
звучание и первой капели звон
помоги зародить у себя слезу
я ее запомню и Тебе принесу
не оброню ни в море ни по росе
научаюсь новому в этой слезе
научай же меня пожалуйста
и от того
становлюсь радостным
серебром Господа моего
май 2021 — май 2022
***
садом порастают письмена.
я уже не помню имена,
если помнишь — расскажи позвучно.
мы не знаем, кто куда идет.
сад стоит как свайный карагод,
держит буквы в слове неразлучно.
из семян, из ягодок тоска;
яблонек замшелые бока;
медленно закат ползет шершавый.
стелются бумагой облака,
храм укрылся до четверика
медным светом, и сияет ржаво.
не беги, останься у ворот:
сад вечерний полнится щедрот,
не бери лишь листики салата.
остальное режь до темноты;
окна в доме разевают рты,
тюлями пошевелив патлато.
кто-то выпекает куличи.
тихо все. не загалдят грачи,
если дело выгорит до знаков.
кладбище похоже на тетрадь,
их не перепутай вдругорядь —
буквенный порядок одинаков.
камни обрамленные вопят:
стережем надежно всех подряд
спрятанных под взмахами лопаты.
сад хранит межбуквенный покой;
мягко пахнут пижма и левкой
провожая ржавые закаты.
***
Юлии Тишковской
любовь и ковид очень похожи.
ну сами смотрите: любОВь и кОВид.
или так: lOVe and cOVid.
«ов» — новая мантра, сошедшийся остров;
было сокращение «о-в» — а стала новая мантра.
новая мантра, прививка Манту,
умирание выброшенной медузы
съеживающейся на свету.
окурки, летящие мимо урны —
метеорный поток Персеиды;
врачи затягиваются несколько раз,
избавляются от бычков,
заходят вовнутрь,
проводят необходимые манипуляции,
набирают целебную жидкость из ампулы,
протирают спиртовой салфеткой предплечье.
ов, ов, созвездие Псов,
остров необитаемый
(мы им пугаемы),
чипированные аборигены,
за тканью не видно ртов.
говорят, что отношения не заканчиваются хорошо:
или кто-то умирает, или они расходятся —
это про любовь.
с ковидом та же история:
или кто-то умирает, или же продолжает жить.
ов, ов, новая мантра,
скрипение поездов,
лязг засовов,
облетание широколиственных лесов.
все когда-нибудь прекращается;
главное не перепутать «нибудь» и «не быть».
ов, ов, не видно ртов,
но если правильно все исполнить —
то еще должно быть
не видно носов.
***
1.
в общем, решишься на страсти — сперва остынь.
помни, что изничтожен Страстной монастырь
и негде поплакаться, отмолить. эй, бать —
помни, что не одно и то же «выждать» и «куковать».
руки перед собой простри, лыжи вперед навостри:
вострые лыжи лучше чем острый нож (раза в три),
потому что покуда ты едешь — продавливается лыжня,
есть тебе еще время вспомнить и про Меня.
2.
прошу, спаси нас, Господи, спаси.
мы все кружим по замкнутой оси
и только чудо вырвет нас из круга.
мы все летим, куда Ты указал.
все неизменно: поезд — на вокзал;
лошадке — корм, и стойло, и подпруга.
и сад неволен — только отцветать.
спаси, спаси нас, Господи, опять;
на лист а5 не поместиться списку
всего того, что невозможно нам
чтоб радоваться купленным штанам,
благодарить за булку и ириску,
за радость переливчатых дождей,
за всех, кто не оставил нас в нужде,
за то что нам, хотя бы, посвободней.
вот рябь на луже, солнечный денек
помилуй всех, кто выдохся, прилег.
спаси нас, Господи. пускай и не сегодня.
3.
встанет же солнышко выше и всех светлей
вспрыгнет на жердочку небесное du soleil
выйдет пораньше, раскроется на яру,
птиц заключит в игру.
будет затишье. воздух как мячик сжат.
вон на дороге колосья рядком лежат,
дети кричат; шумно — и вдруг тишина,
чиста и для всех ясна.
слышишь, мы помним ярмарочные шатры,
знаем, как птицы умрут от своей игры,
ждем, когда птицы вырастут из птенцов —
выстрелим в них свинцом.
солнышко с жердочки медленно соскользнет,
уйдет в темноту, совершая солнцеворот;
кто-то, оскалившись, в небо взовьет летак;
кто-то, оскалившись, выпустит бомболет.
не помолиться, Господи.
поэтому так:
спаси,
когда час придет.
Ленинград 2033
Я оборачиваюсь. Венеция, царица берега в былые времена, теперь, когда вода отошла, кажется взъерошенным пучком башен.
Туллио Аволедо. Корни небес.
Есть только один способ: добраться до Ородруина, Роковой горы, и бросить Кольцо в ее пылающие недра… если ты по-настоящему захочешь, чтобы оно расплавилось и стало навсегда недоступно Врагу.
Дж. Р. Р. Толкиен. Братство Кольца.
разведенный водой утопает снаряд
посредине живых паутин декабря,
они падают с блекнущей выси.
и такая вокруг закружились пурга,
а когда перестала — увидев врага
заскучали по жареной крысе.
это — новые кольца плетущий кузнец,
он добавит шипок на терновый венец,
кольцевую замкнет эстакадой.
и поднимет как палец немеркнущий ад
и осветится темным светильником КАД,
отражая всю боль Ленинграда.
этот крик, что не сдержишь, раздался вдали
и его переносчиком Финский залив
выступает балтийской волною.
его лед столь же чист как иное лицо,
но зима заковала столицу в кольцо,
да и вряд ли отпустит весною.
не узнаешь врага, не увидишь врага,
только город толкает людей к берегам
водрузив орифламму на древко:
«я останусь в плену, решено, решено,
я рассыпал вдоль кромки златое пшено —
и застыла бунташная Невка.
моя жизнь завершилась любою ценой —
на Исаакие ангел сверкает блесной,
он надежный для вас провожатый.
поведетесь на то, что вам скажет старпом —
и замрете белесым соленым столпом,
как случилось со старшим сержантом.
ваши карты соврут, навигатор соврет,
под ногами попустит чуть треснувший лед —
это звуки грядущей свободы».
мы бежали так быстро как только могли,
ну а враг бесновался оставшись вдали,
посылая нам вслед непогоду.
только лишь отойдя на четырнадцать верст
провожатый наш понял, что очень замерз,
что не греют ни мех ни торóки.
и тогда мы смеялись, ведь выгорел план,
а обманутый ангел не выбил стекла
и от горя кричал на пороге.
Лягушка
1.
награда находит своего героя:
арбузной косточкой, дохлой лягушкой,
редкими волосенками на спине,
завистью, завязью на плодовом дереве,
сорванным голосом, павшей Троей.
о розовощекие, злые,
такие, как не просили,
такие, как не простили,
такие, как плакали,
такие, как кричали и избивали стены,
такие разносторонние, жалкие, недолюбленные, двуличные, смехотворные,
такие, когда-то любимые.
чайник вскипает взрывчиками воды
булькающими пузырьками —
происходящей яростью теплообмена;
кофемашина плачет кофейной струйкой,
или тянет ее ниточками слюны.
в нашем смехе, и в наших слезах, и в пульсации вен
прорастает арбузная косточка,
прорастает яблоневое детище,
прорастает кофейное зернышко,
прорастает внутри травы будущее молоко.
расскажи о падении города, нам одиноко.
расскажи о закатном разрыве.
расскажи о камушках и о ручьях.
расскажи о скользящих машинах по переулкам.
расскажи о саднящей дыре в золотой авоське.
неудобно ходить по этому морю травы.
невозможно лежать под солнцем сгорая дотла.
необязательно ставить меж лесопарками дом;
нафиг так жить, если лягушка мертва.
нафиг так жить, если радости нет в горсти?
лягушка мертва.
некому прыгнуть в крынку
и всех спасти.
2.
не выполнила предназначения;
лежит брюшком на глиняном дне.
над ней молочный туман,
и облачко жирных сливок
укрывает ее безымянную крынку.
тишина над поселком;
никто не нарушает день покоя.
ивовое воскресенье,
промывочная страда,
воробьиные шалости.
печальное лицо матери.
вместилище опускается в темноту.
3.
млекокислое чудо!
восставляющий перезвон бифидобактерий,
радостное клокотание брожения.
4.
культурологические разногласия права —
вполне осмысленная вражда.
резкий контраст развеселой песни,
надгробного плача
и запаха дешевого трубочного табаку.
амфибия, замершая в осеннем анабиозе;
белый шум кефирных грибков;
матовое шуршание глиняной крышки
о горлышко глиняной крынки.
протяжничанье звона духовых;
белесый глаз, прохожий на воронку
и черная пугливая лягушка,
что выпорхнула выжившим зрачком.
о вы, отцы, повесившие тонкие свирели,
снимите их, играйте, веселитесь!
о вы, о ком мы говорили поначалу
и больше говорить уже не станем;
а впрочем, что вы скажете теперь
не будет, да, не будет интересно.
о легионы бабочек-капустниц,
что упорхнули с кончика иглы!
кружите над капустными листами,
кружите над белесыми домами,
кружите над песчаными камнями!
пропойте сами, и растениям скажите:
качайтесь разноцветными телами
куда вас поворачивает ветер!
вот так вот радуйтесь о выжившей лягушке.
вот так вот пойте, пойте же, танцуйте.
все потому, что радость есть в горсти.
жива лягушка,
прыгает привольно;
мы все еще сумеем разгрести.
Сонет с лишней строкой
скажешь тоже, золото и воск
думай о своем, твори молитву
точит ксендз в исповедальне бритву
все пока еще не началось
но уже гремело под ногами
звонкое «считайте их врагами»
на два-три вели расстрельный счет
все пока ну в общем-то ниче
громкий звук твоих уведомлений
заглушает гул уведомлений
вон летят, смотри какой фейерверк
а из предыдущих поколений
гэть в метро и не глядят наверх
все куда начало ни конца
лишь блестят в воронках озерца
* Борис Гребенщиков признан Минюстом РФ иноагентом
