1. Какая литературоведческая книга, вышедшая в период 2010–2020 гг. (возможны упоминания переизданий), стала для вас главным событием?
2. По вашей оценке, филологическая наука переживает расцвет или упадок? Что её ожидает? (Если возможно, аргументируйте фактами личного опыта).
3. Удовлетворяет ли вас уровень разговора о современной поэзии в академической среде? Если да, то почему? Если нет, то почему?
4. Откуда, на ваш взгляд, приходят компетентные филологи? Как оцениваете молодое поколение и нужна ли сегодня школа, готовящая их к большой литературе?
В опросе принимают участие Ольга СЕДАКОВА, Антон АЗАРЕНКОВ, Михаил ГОЛУБКОВ, Ирина СУРАТ, Ника ТРЕТЬЯК, Елена ЗЕЙФЕРТ, Татьяна КУЧИНА, Сергей ЗЕНКИН, Сергей ОРОБИЙ, Максим КРОНГАУЗ.
Ответы Игоря СУХИХ, Дарьи СУХОВЕЙ, Романа ЛЕЙБОВА, Андрея РОССОМАХИНА, Александра МАРКОВА, Нади ДЕЛАЛАНД, Натальи ПАХСАРЬЯН, Ольги БАЛЛА, Евгения АБДУЛЛАЕВА, Валерия ШУБИНСКОГО читайте во второй части опроса 1 декабря.
Редакция благодарит Антона Азаренкова и Нику Третьяк за помощь в подготовке опроса.
Ольга СЕДАКОВА, поэт, филолог, переводчик, доктор филологических наук:
1 — 2. Я могла бы назвать много интересных и дельных книг, вышедших за эти годы. Но признаюсь: событием для меня лично ничего из них не стало. Дело, быть может, в том, что я, можно сказать, выросла среди филологических событий и не могу не сравнивать происходящего теперь с той эпохой. 70-е годы можно назвать триумфом отечественной филологии, филологическим вдохновением. Выходили одна за другой новые работы Ю.М. Лотмана, С.С. Аверинцева, Б.А. Успенского, М.Л. Гаспарова… Мы знакомились с трудами Р.Якобсона, Л.С. Выготского (Выготский не филолог, но его анализ формы обгонял филологический), великих лингвистов ХХ века… Все это просто меняло душу, меняло жизнь. Обычно так действует художественное сочинение, но здесь ученые труды оказывались несопоставимо выше — и, я бы сказала, поэтичнее — современных им стихотворных сочинений (так это было для меня, во всяком случае: читать после статьи С.Аверинцева о Софии что-нибудь вроде стихов Евтушенко было просто невозможно). Последним большим открытием после структурализма стала — так я думаю — порождающая поэтика А. К. Жолковского. Это уже 80-е.
Теперь такой филологии мы не встретим. Но добросовестная «предметная» филология живет и сейчас, как всегда.
Я думаю, незачем искать причин заката «большой филологии», которую кто-то назовет «больше, чем филологией». Так случается. Казалось бы: почему не продолжаться эпохе греческой трагедии? — а кончилась, и все.
3. Несмотря на великие достижения нашей филологии, о которых я немного сказала, наше гуманитарное общество в целом не стало, я думаю, в достаточной мере филологичным. Говоря о филологичном, я имею в виду то, что говорил еще совсем молодой С.С.Аверинцев в своем «Похвальном слове филологии». «Филология занимается “смыслом” — смыслом человеческого слова и человеческой мысли, смыслом культуры, — но не нагим смыслом, как это делает философия, а смыслом, живущим внутри слова и одушевляющим слово. Филология есть искусство понимать сказанное и написанное. … Но в более широком смысле человек “говорит”, “высказывается”, “окликает” своих товарищей по человечеству каждым своим поступком и жестом. И в этом аспекте — как существо, создающее и использующее “говорящие” символы, — берет человека филология». Обратите здесь внимание на сочетание слов «товарищи по человечеству» (сравните мандельштамовское: «Всех живущих пожизненный друг») и на общую сцену истории культуры у Аверинцева как «окликание» и «переговаривание» людей и эпох. Разве наше общество приблизилось к такому «филологическому» отношению, к тому, что я назвала бы несентиментальной любовью и серьезным вниманием к человеку как к существу, живущему в смыслах и символах?
4. Не буду говорить вообще. Мне очень нравятся филологические работы Антона Азаренкова, его аналитические опыты, его чувство стиховой формы и стихового смысла, близкого музыкальному. Можно ли такому научить? Во всяком случае, можно научить обращать на это внимание. А там уж вопрос о личной одаренности.
Задача «близкого чтения» стихотворной формы — по-моему, одна из актуальных задач современной филологии. Здесь помогают и обращения к другим построениям формы — в музыке, в визуальных искусствах. Forma по-латыни значит не только то, к чему мы привыкли, но значит и просто: красота. О природе красоты мне хотелось бы увидеть новые работы, новые и очень конкретные анализы и предложения.
И другая область для филологии — выход из «чистого» анализа текста к герменевтике. Для этого требуется философская искушенность, а еще больше — обладание каким-то личным опытом, личным интересом к самым общим темам человеческой мысли.
Антон АЗАРЕНКОВ, поэт, кандидат филологических наук (Санкт-Петербург):
1. В 2010 году я только-только поступил на филфак, и для меня «главным событием» становилась почти каждая классическая литературоведческая книжка — сначала формалисты, потом Лотман, Вейдле, Аверинцев, Барт и многие, многие другие. Но если говорить о «текущей» литературе, то в первую очередь назову книгу, которую с упоением читаю сейчас — энциклопедический путеводитель «Европейская поэтика: от Античности до эпохи Просвещения» (М.: Издательство Кулагиной — Intrada, 2010). Обстоятельный, неповоротливый, набранный петитом в два столбика текст о том, как эволюционировали основные поэтологические топосы в европейском ареале. Очень интересно находить в веках те идеи и конфликты, которые сейчас преподносятся как последние новости.
Из отдельных книг еще назову то, что читано недавно и с удовольствием: издание лекций М.В. Панова «Язык русской поэзии XVIII–XX веков» (М.: Языки славянских культур, 2017), переиздание «Словаря трудных слов из богослужения» О.А. Седаковой (М.: Практика, 2021), двухтомник «Магические практики северорусских деревень» (СПб: Пропповский центр, 2020). Настоящее событие — издание нового собрания сочинений М.Л. Гаспарова (М.: Новое литературное обозрение; в целом вся «НЛОшная» серия «Научная библиотека» — чудо), величественный том стиховеда Ю.Б. Орлицкого «Стихосложение новейшей русской поэзии» (М.: Языки славянских культур, 2021) и… Тут обрываю, потому что, понятное дело, «главного события» здесь быть не может. К тому же книга — это уже итог, обобщение, а по-настоящему живая филология обитает на конференциях, в узкопрофильных журналах и сборниках.
2. Филологическая наука не есть что-то однородное, как желе, она очень разнообразна (при этом я говорю здесь только о литературоведческой её части. Лингвистика — это уже отдельный материк!) Там найдется место и почтенным академистам, и дерзким ниспровергателям, и новомодным, вполне спекулятивным, течениям, и добросовестным составителям тезаурусов и метрических словарей — в общем, всем. Пандемия внесла свои коррективы, но обычно каждую неделю в филологическом мире что-то происходит: хорошая конференция, презентация книги, защита важной диссертации, «звездная» открытая лекция… Другое дело, что всё это существует в довольно замкнутом сообществе и почти не выходит к читателю. Очень напоминает собственно современную литературу, не правда ли? Расцвет она переживает или упадок? Я не знаю. Великие постепенно уходят, но остаются их «научные дети», «научные внуки», школы и кафедры.
3. Вполне. Иногда мне кажется, что современная поэзия (но не ее сетевой суррогат) пишется для филологов. Там ее наиболее заинтересованный и ответственный читатель. Очень много современных поэтов так или иначе и сами связаны с филологией напрямую. Еще какое-то время назад было принято помнить идиотическую, как мне представляется, мысль одного старого уральца: поэт, мол, не должен быть филологом, не к добру это. Пусть лучше идет вагоны разгружать, от этого стихи только лучше становятся. А филология поэзию убивает. Сейчас такого почти не слышно — разве что совсем в глуши. Смешно напоминать, поэту издревле предписывалось знать историю и теорию своего ремесла, черпать не только «из природы», но и «из Вергилия». Поэт — это филолог par excellence. Стихов у нас пишется много, а поэзия как сущность как-то скукоживается, забивается в самые дальние углы потрясаемого бесконечными кризисами российского общества. И выживает она преимущественно в тесных аудиториях со скрипучими партами, где горстка людей обсуждают, например, особенности бытования творительного падежа в поэзии последних 5 лет — и делают это с горящими глазами.
4. Хороших филологов учат на хороших филологических факультетах, где есть сильные преподаватели и многолетние научные традиции. И не только в столицах — например, в моем родном Смоленске, где живет дух русского формализма, в Воронеже, где ежегодно проходят блестящие конференции по современной поэзии, в Екатеринбурге, в Калуге… Другое дело, что в провинции (да и подчас в Москве) филолог вынужден существовать на какие-то фантастически маленькие деньги, а наукой заниматься в свободное от преподавания и бюрократии время (ночью). То есть всё хорошее, что делается в отечественной филологии, делается вопреки — такое у меня, по крайней мере, сложилось мнение. Разумеется, есть счастливые исключения. Вот она, самая лучшая школа, готовящая к «большой литературе». Выжил? Молодец! Хотелось бы, чтобы всё было по-другому, но.
Михаил ГОЛУБКОВ, доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса МГУ им. Ломоносова:
1. Книгами-открытиями богато для меня другое десятилетие — это 90-е годы. Для меня это не «лихие девяностые», не годы бандитского «беспредела». Для людей нашей среды и нашей профессии это время обретения невиданной ранее свободы — в первую очередь, от политической цензуры, закрывающей от нас не только целые пласты русской литературы (диаспора, потаенная литература), но и интереснейшие направления исследовательской мысли в гуманитарной сфере: новые для нас школы исторической мысли (школа «Анналов», к примеру), религиозной философии, и в собственно филологической сфере. Для меня подлинным открытием тогда были работы Ганса Гюнтера, Катарины Кларк, Владимира Паперного. Они показывали, что о социалистическом реализме или о других явлениях «тоталитарной культуры» можно размышлять не только в сфере идеологии или околонаучной пропаганды, как это делали представители старой литературоведческой школы (А.И. Овчаренко, Ф.Ф. Кузнецов и др.); что не нужно говорить о них как о Крошке Цахес, утонувшем в собственном горшке, как это делали И. Золотусский или Виктор Ерофеев, попытавшийся на страницах «ЛГ» справить поминки по советской литературе (ленивый тогда не цитировал эту статью). Ни позиция апологетов соцреализма, ни ниспровергателей вдумчивого читателя удовлетворить не могла. И вот тогда появились сначала статьи, потом книги западных славистов, которые стали рассматривать социалистический реализм как мифогенную систему, живую и плодотворную для своей эпохи. И это был подлинный прорыв!
Однако у этих исследователей был, если угодно, один врожденный порок: они смотрели на наш литературный материал ХХ столетия со стороны, оказываясь в положении вненаходимости по отношению к нему, если воспользоваться словами Бахтина. Они не видели и не могли видеть то, что видели читатели-современники, те, кому эти книги и были адресованы. Поэтому очень скоро, уже в двухтысячные годы, точка зрения западных славистов была скорректирована, и соцреализм, а еще шире — литература 20-50-х годов, предстала в новом освещении, обнаруживающем сложность, масштабность и объемность этого явления. Я имею в виду книги профессора нашего факультета Е.Б. Скороспеловой, моего учителя и наставника.
Когда речь идет о научных прорывах последнего десятилетия, я не могу обойти вниманием своих коллег по кафедре и факультету — именно они создавали те вещи, которые мне казались и кажутся воистину прорывными. Это фундаментальный труд о символизме профессора Л.А. Колобаевой, это трехтомный учебник по литературе Серебряного века, вышедший три года назад, под редакцией профессоров нашей кафедры М.В. Михайловой и Н.М. Солнцевой. И как не вспомнить в этой связи труды Натальи Михайловны Солнцевой о новокрестьянских поэтах и прозаиках Клычкове, Клюеве, Васильеве, Ганине? Ведь новокрестьянская литература — это русская Атлантида, поднятая со дна морского в том числе и усилиями хрупкой женщины и яркого исследователя Н.М. Солнцевой.
Не могу не назвать вышедшую два года назад книгу профессора нашей кафедры и священника РПЦ И.Б. Ничипорова «Русская литература и православие: пути диалога» (2019). Больших прорывов я жду от филологов, занимающихся современной литературой, и эти ожидания отчасти уже оправдываются. Я имею в виду книгу доцента нашей кафедры Д.В. Кротовой «Современная русская литература. Постмодернизм и неомодернизм».
Как-то так получается, что прорывные исследования последнего десятилетия связываются в моем сознании если не только с трудами нашей кафедры, то с книгами ученых филологического факультета МГУ. Среди них — книга о постмодернизме «Игра в осколки» профессора В.Б. Катаева, учебник профессора В.М. Толмачева о зарубежной литературе ХХ века.
2. По-моему, ни то, ни другое. Есть планомерное, ровное движение исследовательской мысли, дающее яркие результаты, малую часть которых я смог назвать при ответе на предшествующий вопрос. Я думаю, что ее ожидает светлое будущее, растущий круг читателей. Так что расцвет, пожалуй, впереди. И свой оптимизм я связываю с тем, что современному литературоведению удалось преодолеть болезнь «новояза», «птичьего языка», этакого литературоведческого суржика, блестящую пародию на который дал В. Сорокин в своем последнем на сегодня романе «Доктор Гарин». Один из его второстепенных персонажей, доцент-филолог, является автором диссертации на тему «Консюмеристская трансформация трансцендентального субъекта и густативное кодирование универсума в эгофутуризме Игоря Северянина». Наверняка герой Сорокина статьи по диссертации опубликовал в НЛО конца 90-х годов, где этот суржик воспринимался как дискурсивный арсенал нового гуманитарного знания. Но скоро стало ясно: если вам есть, что сказать, то вы будете стремиться к максимальной простоте языка; если сказать нечего, то лучше избрать иную «исследовательскую стратегию» и обратиться к новоязу. Отказавшись от литературоведческого суржика, заговорив на нормальном языке, филология приблизилась к читателю, и круг его расширился.
Литературоведение из келейной науки превратилось в сферу знания, носителей которого становится все больше. Такое расширение читательской аудитории меняет не только оптику исследователей, но и предопределяет его проблематику. Лет 15-20 тому назад были в моде исследования на тему о том, как узор на крылышке бабочки предопределяет географию перемещений по американским штатам Гумберта Гумберта. Сейчас, как мне кажется, главный вопрос филолога-литературоведа был бы сосредоточен на изучении смыслов, которые несет в себе «Лолита». Перемещение в сферу смыслов и их приращение — вот посыл современного филологического исследования.
Если говорить о моем личном филологическом опыте, то я хотел бы остановиться на тех профессиональных потребностях, которые, может быть, мне удается удовлетворить хотя бы отчасти. Во-первых, мне стала очень мешать дистанция между преподавателем и студентом, а тем более аспирантом. Ведь мы с переменным успехом занимаемся одним и тем же делом: пытаемся понять смыслы, которые несет в себе литература. И иногда получается — на семинаре, на лекции, в ходе совместного с ребятами обсуждения — эти смыслы извлекать. И это породило еще одну потребность: отразить в публикациях этот опыт коллективного познания. Так родился новый жанр, первый опыт которого недавно увидел свет. Мы с участниками моего семинара написали книгу, посвященную творчеству Юрия Полякова. В ней опубликованы труды мои и моих коллег (кто-то из них еще студент или аспирант, кто-то — уже профессор). Она строится как свободный диалог между исследователями — мы перебиваем друг друга, спорим, соглашаемся и не соглашаемся. Назвав книгу «Текст, контекст, интертекст и другие приключения текста», мы дали ей такое жанровое определение: «Ученые (И НЕ ОЧЕНЬ) записки одного семинара». Когда книжка вышла, стало ясно, что мы преследовали еще одну цель: расширение читательской аудитории, стремясь написать общий текст — озорной и веселый, который будет интересен не только в нашей профессиональной среде.
Но самое главное: филология нынче направлена на осмысление смысловой сферы, огромной и неисчерпаемой, которую несет в себе русская литература.
3. Мне кажется, что литературоведение стоит перед очень важным рубежом, который скоро будет преодолен. Филолог должен освоить новую для себя компетенцию и стать критиком. И связано это с современной литературной ситуацией. С отсутствием в ней критики — той критики, которую мы видим в ХIХ и ХХ веках. Сейчас нет ни Белинского, ни Добролюбова, ни Дружинина. Нет ни Макарова, ни Щеглова, ни Лакшина, ни Дедкова. К счастью, нет и Авербаха, Бескина, Родова, Г.Лелевича, хотя их вакансии время от времени и пытаются занять. К счастью, времена не те.
Но без критика литературный процесс невозможен.
А кто такой критик? Он не учитель писателя, не оценщик его дара, не судья. Критик — это представитель читателя в литературе, именно критик формулирует те смыслы, которые содержит новая книга, именно в его рефлексиях осуществляется диалог между разными концепциями мира и человека, который возникает между книгами. Вот таким критиком, мне кажется, и должен стать современный филолог.
4. Мне кажется, что только профессиональный филолог может изменить парадоксальную ситуацию современной литературы. Ведь каждый год в свет выходят сотни новых книг — около трехсот. И из этого потока выхватываются три-четыре имени (Водолазкин, Яхина, Прилепин и кто-нибудь еще) и со всех сторон слышно: «Новый Гоголь родился!» Гоголи у нас, как известно, как грибы родятся. Далее начинается коммерческая раскрутка и премиальные процессы рекламного характера (шорт- и лонг-листы, церемонии вручения и пр. и пр.) Задача профессионального филолога-литературоведа не в том, чтобы пополнять ряды критиков-коммивояжёров, а в том, чтобы осмыслить реальный литературный процесс вне коммерческой его составляющей, насколько это возможно.
Ирина СУРАТ, литературовед, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник отдела русской классической литературы ИМЛИ РАН:
1. Вы спрашиваете о филологических итогах и литературоведческих книгах — для меня это совсем не одно и то же. Литературоведение сейчас уходит в основном в комментарий или в биографию писателя, чаще общественную, чем творческую, а филологических книг, посвященных анализу и пониманию текстов, поэтике и семантике, описанию художественного мира того или другого автора, — таких книг я вижу не много. Из филологических назову прежде всего книгу, наиболее интересную мне по материалу и симптоматичную во многих отношениях: Павел Успенский, Вероника Файнберг, «К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О.Мандельштама» (М., Новое литературное обозрение, 2020) — ней мне уже приходилось писать («Знамя», 2021, № 2), так что повторять свои соображения здесь не буду.
2. Скажу сразу, мне не очень удобно рассуждать о состоянии филологической науки и называть здесь имена моих коллег — «людей, о коих не сужу, затем что к ним принадлежу». Если в общих чертах, то, по моему ощущению, филологическая наука переживает скорее упадок, чем расцвет. Когда мы в последний раз читали статью о творчестве Пушкина, Толстого или Заболоцкого, в которой были бы новые крупные идеи, которая обогатила бы наши представления, которую обсуждали бы не только в филологических кругах? Давно такого не помню. (Впрочем, появления одной анонсированной пушкиноведческой книжки я очень жду.) Не в упадке почтенный жанр историко-литературного комментария — добротных научных изданий с комментариями выходит немало, и это замечательно. Из коллективных проектов выделяются свои уровнем и продуктивностью семинары «Лаборатории ненужных вещей», посвященные древности и культурам Средних веков.
Что ожидает филологию? Прежде всего маргинализация. Маргинализация тематики филологических исследований произошла давно, а я говорю теперь о другом — филология не занимает и не будет уже занимать такого важного места в интеллектуальной жизни, как это бывало в 1970-1990-е годы, когда работали крупные филологи с большим кругозором — С.С.Аверинцев, М.Л.Гаспаров, Ю.М.Лотман, В. Н. Топоров, С.Г.Бочаров.
3. В академической среде до сих пор не принято заниматься современной поэзией. Есть редкие исключения, но именно исключения. И это грустно, на заре развития нашей филологической науки это было совсем не так, — вспомним Тынянова, Жирмунского, Эйхенбаума. Так что меня не удовлетворяет прежде всего именно это пренебрежение даже к той поэзии, которая на наших глазах уже стала классикой (Елена Шварц, Виктор Кривулин). В отношении современной поэзии важно прежде всего понять само явление того или иного поэта, но академическая филология подобных задач перед собой давно не ставит. Если говорить о конкретных трудах в этой области, то надо назвать сборник «Ольга Седакова: Стихи, смыслы, прочтения» (М., Новое литературное обозрение, 2017) — в нем есть академические работы высокого уровня мышления. Только что вышли в научной серии того же издательства две книги о современной поэзии: Людмила Зубова, «Грамматические вольности современной поэзии» (М, НЛО, 2021) и «“Лианозовская школа”: Между барачной поэзией и русским конкретизмом» (М., НЛО, 2021) — будем их читать.
4. Компетентный еще не значит хороший, компетентных немало, а хороших единицы. Молодое поколение я оценивать не хочу, во-первых, потому, что я не оценщик, а во-вторых, потому что оценивать поколение в целом дело совсем уж последнее. Есть молодые талантливые люди. Откуда они приходят? Как и во все времена, приходят кто откуда, и от школы тут мало что зависит. Сейчас на филфаках завели новую дисциплину — академическое письмо, не думаю, что это поможет начинающим, скорее наоборот — может оказаться помехой самостоятельному развитию.
Ника ТРЕТЬЯК, поэт, студентка филологического факультета МГУ:
1. Должна заранее предупредить читателя, что мой сознательный возраст начался намного позже 2010-го года, чуть ли не в конце второго десятилетия. По этой причине выбрать одну литературоведческую книгу было легко — многие я просто ещё не прочитала. Представленные ниже ответы можно считать позицией студента, единицы молодого поколения, но никак не представителя всего студенчества или современной молодёжи.
Как человек, мыслящий не только в сторону литературы, хочу назвать сборник интервью О. А. Седаковой «Вещество человечности», изданный в НЛО в 2019 году. В этой книге, будто в гигантской лаборатории, наглядно показаны все инструменты филологического мышления; как сказал Аверинцев, показана «универсальность, пределы которой невозможно очертить заранее». Возникает желание сделать эту книгу настольной для моего поколения, чтобы новым филологам расти уже через высказывания Ольги Александровны об «общем корне всего, о чём бы ни заходила речь».
И вот, сейчас я нарушу условия опроса, но попробую выкрутиться. Увесистый том Д.Л. Быкова (признан Минюстом РФ иноагентом) о Пастернаке издания того же 2019 года — тоже краеугольный камень современного литературоведения не только для пастернаковедов. Не противопоставляя эту книгу предыдущей, хочу сказать о её значимости для студенческого мира, для разговора о литературе в школе. Первое знакомство с поэзией вообще и с тем, что такое биография поэта, разумно и полезно начинать именно с этой книги, потому что она даёт полное представление и о работе филолога: исторический контекст, широта кругозора, профессиональный и доступный стиль изложения, а самое главное — любовь к тому, о чём пишешь.
2. Во избежание крайностей, назову нынешнее состояние филологической науки периодом раздробленности. Это и не хорошо и не плохо, но в обозримом будущем должно быть лучше. Университеты и институты, разбросанные по стране, живут каждый своей жизнью, редко действуют сообща. Мне известна тенденция уходить из альма-матер в другое заведение, где активнее жизнь или больше платят.
Наблюдая жизнь филологического факультета МГУ изнутри, скажу о зависимости положения науки от материальных благ. На днях была в Научной библиотеке МГУ; последний год изданий в предметном и именном указателе — 2008. На факультетах громоздкая система приёмной комиссии разваливается на глазах, отсылаю к новостной ленте. Можно ли говорить о состоянии технической оснащённости? Не подумайте, что я клевещу на собственное гнездо, но если гуманитарные факультеты главного ВУЗа страны не выведут коммуникацию со светским обществом на новый уровень, то не стоит ожидать живого потока научной мысли. Пока жизнь теплится, проходят конференции и круглые столы — для узкого круга, и только вот-вот задул ветер перемен.
3. Увы, не совсем, и здесь я снова выступлю с критикой изнутри. Изучаю научные плоды деятельности кафедры «Истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса» МГУ, и кажется, что современной поэзии она боится. На последних прошедших «Ломоносовских чтениях» обсуждалось творчество Людмилы Улицкой (внесена Минюстом РФ в реестр иноагентов. — Прим. ред.), в частности, сборник рассказов «О теле души», творчество В. Пелевина. Это, конечно, хорошо. Однако не кажется случайным, что магистр, поэт и дебютант десятилетия Ростислав Ярцев написал диплом о творческой практике Михаила Гронаса на другой кафедре, «Теории и практики коммуникации», именуемой в студенческой среде «дискурсом». Он не одинок, ведётся успешная работа с современной поэзией — преподаватели РГГУ, в частности Евгения Вежлян и Александр Марков ведут курсы о современных поэзии и искусстве, активно участвуют в литературном процессе, а на филологическом факультете НИУ ВШЭ преподаёт Алексей Кубрик, развивается поэтический клуб при участии поэта Алексея Колесниченко. Так что академическая среда неравномерно говорит о современной поэзии, к сожалению, не везде о ней готовы говорить.
4. Талантливые филологи рождаются сами по себе, а к литературе их приводят случайности. Есть лишь варьирующийся набор причин, которые помогают найти путь к литературе: это вовремя встреченный учитель или наставник, это случайно попавшая в руки книга, это желание справиться с непонятным. Далее помогают олимпиады — феномен «Всероссийской олимпиады», «Покори Воробьёвы горы!», «Ломоносова», где мотивированные ребята знакомятся, ведут интеллектуальные беседы — но высок риск перегореть в юности. Конечно, фундаментальное образование в университетах создаёт благоприятные условия (лишь бы они не ухудшались помимо вынесенных проблем). И в довершение всего — это самообразование, лучше него ещё никто ничего не придумал. Но, как показывает реальность, этого недостаточно. Всё же создание независимой школы русского стиха, где были бы представлены все литгруппы, направления, выстраивалась бы иерархия с подвижной структурой — создание такой школы необходимо, как бы утопично это ни звучало. Сейчас среди своих сверстников я вижу много незаурядных людей, они достойны того, чтобы непосредственно войти в современную филологию и литературу, и они к этому готовы.
Елена ЗЕЙФЕРТ, профессор Российского государственного гуманитарного университета, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Московского государственного лингвистического университета, писатель:
1. Это книга 2020 года — «Красота прозы» Валерия Игоревича Тюпы, посвящённая раскрытию эстетической целостности таких классических шедевров, как «Повести Белкина», «Мёртвые души», «Обломов», «Анна Каренина», «Дама с собачкой», «Душечка», «Доктор Живаго» и др. Красота — категория эстетическая, а «эстетика художественного письма не альтернативна его риторике». Предметом рассмотрения в книге Тюпы выступает не риторическая изобретательность «приёмов», а эстетическая целостность художественной реальности.
Валерий Тюпа, литературовед феноменологического, философского типа, — имя мирового уровня. Мне очень интересны его труды, по уровню равные работам Тынянова, Бахтина, Лотмана. Когда в 2017 году я слушала лекции Валерия Игоревича на курсах повышения квалификации в РГГУ и он рассказывал о своей стажировке в советское время во Францию и о лекциях Греймаса, Барта и Кристевой, я понимала, что буду с такой же гордостью, как об историческом событии, рассказывать о лекциях Валерия Игоревича. Как повезло студентам Валерия Тюпы! По его учебнику «Теория литературы», написанному в соавторстве с Натаном Тамарченко и Самсоном Бройтманом, учится огромное количество студентов, и это не описательный и не сообщающий, а дающий системное знание и стимулирующий к восприятию философских моделей и парадигм учебник.
2. Расцвет. Бытует мнение, что филологическая наука становится герметичной, не востребованной, что уходят сильные учёные старшего поколения, а смена им не выросла. Но так ли это? Отнюдь нет. Каждая эпоха даёт своих гениев и талантливых людей. Другое дело, пошли ли эти люди в филологию или произошла утечка мозгов в бизнес или куда угодно. Сейчас университеты перешли на оплату труда по эффективному контракту, по которому успешный учёный может заработать не только базовую, но и стимулирующую часть оклада, основанную на его книгах, статьях, докладах в отчётный период. Это позволяет учёным, финансово окрепнув, оставаться на плаву.
Мои коллеги на кафедре теоретической и исторической поэтики РГГУ — очень продуктивные учёные, у нас сильные докторанты и аспиранты, и я знакома с большим количеством ярких учёных из разных стран — конечно, это подтверждение расцвета науки.
3. Ещё нет достаточной взаимосвязи между академической наукой и новейшей критикой, они каждая даже используют свои термины. Например, понятие «оптика» очень любит критика, но почти не знает теория литературы. Как разбегающиеся галактики, академическое литературоведение и современная критика и удаляются друг от друга, и способствуют расширению области знания. Их объединение произойдёт и создаст синергию. Моя соискательница Елена Новожилова завершает кандидатскую диссертацию, основной месседж которой — выяснение, как теория литературы отражается в рецензиях на стихи.
4. Приходят из области своего дара. Но к врождённым способностям нужны знания, умения и навыки, поэтому обучение в университетах, причём на разных этапах (бакалавриат, магистратура, аспирантура, докторантура), у сильных мастеров очень важно. Я очень люблю молодёжь, всегда искренне радуюсь успехам других людей, особенно молодых, и очень оптимистически оцениваю потенциал молодых учёных. Научная школа нужна, учёному без мастера никак. Когда я пишу свои научные работы, нередко вспоминаю своего научного руководителя Светлану Алексеевну Матяш, которая говорит, к примеру: «Проделанный анализ проливает свет на следующие тенденции…». Я готова воспитывать учеников и в РГГУ, где работаю профессором, и в МГЛУ, куда меня недавно приняли ведущим научным сотрудником.
Татьяна КУЧИНА, литературовед, доктор филологических наук, профессор Ярославского государственного педагогического университета, председатель центральной предметно-методической комиссии Всероссийской олимпиады школьников по литературе:
1. «Главных» книг не случилось, но был ряд интересных изданий, которые будили мысль и становились полезным источником научной информации. Выделю, пожалуй, три таких книги: С. Зенкин. Теория литературы. Проблемы и результаты, НЛО, 2018 (для вузовского преподавателя, ведущего курсы по теории литературы, издание весьма полезное); Н. Лейдерман Теория жанра, Екатеринбург, 2010; из того, что читалось «для себя», — А. Житенев Поэзия неомодернизма, СПб, 2012. Из коллективных изданий отмечу сборник работ о Владимире Сорокине («Это просто буквы на бумаге…», НЛО, 2018) — удобно с ним работать в рамках курсов по современной литературе.
2. «Филологическая наука» давно уже стала комплексом наук с разнящимися методологическими подходами к языку и литературе. Литературоведу положение лингвистики (особенно когнитивной лингвистики и тех отраслей, которые связаны с нейрофизиологией) видится более выигрышным, чем ситуация в литературоведении. Может быть, это эффект «там лучше, где нас нет». Но мы повсюду. Поэтому замечаю, как активно лингвисты внедряются в те сегменты, которые еще 20-30 лет назад были хлебом для литературоведения (например, нарративные структуры и разные аспекты исследования точек зрения, интертекстуальные исследования и работы в области метапоэтики — по ним лингвистических диссертаций в последнее десятилетие защищено больше, чем литературоведческих).
3. Нет, категорически не удовлетворяет. Уровень множества статей, опубликованных даже в рецензируемых журналах, оставляет желать лучшего. Методологическая эклектика, может быть, и не всегда плоха, но уровень методологической обоснованности немалого числа работ далек от того, чтобы заставить поверить профессионального читателя-скептика в результаты исследований. В последнее время все активнее перехожу на чтение по-английски (в области когнитивной поэтики мало что переведено, а почитать хочется). И второй вектор — чтение литературоведческой эссеистики (например, работы Марии Степановой, собранные в книге «Против нелюбви», показались много интереснее и глубже собственно академических исследований по творчеству тех же авторов).
4. Компетентные филологи приходят оттуда же, откуда и обычно, — с лучших филфаков серьезных европейских университетов. О талантливом и креативном молодом поколении могу говорить долго, поскольку последние пять лет работаю в образовательном центре «Сириус» (г. Сочи) на направлении «Литературное творчество» и занимаюсь Всероссийской олимпиадой школьников по литературе. Постоянно имею дело с огромным количеством интересных, мотивированных ребят, которые со страстью и яростью готовы творить и исследовать (но понимаю, что это лучшие люди страны, которые скоро ее покинут и которых в целом на популяцию не так уж много).
Сергей ЗЕНКИН, литературовед, переводчик, доктор филологических наук, профессор департамента филологии НИУ ВШЭ (Санкт-Петербург):
1. Скорее всего, придется называть именно переиздания, причем лишь отчасти филологические, — это связано с моим интересом к истории идей, включая идеи научные, и с общим расширением кругозора филологии (см. ниже). Отличные книги выходят в Таллине, в серии «Bibliotheca Lotmaniana», — например, практически неизвестная прежде поздняя монография Юрия Лотмана «Непредсказуемые механизмы культуры» (2010) и основательно прокомментированный сборник его статей «О структурализме» (2018). Из книг на французском языке — том поздних критических статей Мориса Бланшо (« La condition critique », 2010), том работ Жана Старобинского «Чернила меланхолии» (« L’encre de la mélancolie », 2012); последнюю книгу мы с коллегами издали и в русском переводе еще при жизни автора.
2. Филологическая наука пережила распад на две разные дисциплины, сообщающиеся лишь на техническом уровне, — лингвистику и «литературоведение» (хорошего названия до сих пор нет). Филология в изначальном смысле слова — интегральное познание языка и словесности — существует сегодня скорее уже не как наука, а как искусство (см., например, недавно переведенную книгу Вернера Хамахера «Minima philogica»), хотя ученые — исследователи литературы — по старинке называют себя филологами. Итак, первое, что предстоит филологии, — это осознать новую конфигурацию гуманитарного знания, где у нее другие, чем раньше, границы и другие дисциплинарные соседи. Как следствие, ей придется — и это уже происходит — научиться выходить за рамки художественной словесности, усвоить философский анализ культуры (как Валерий Подорога или Михаил Ямпольский), интеллектуальную историю (как Илона Светликова), исследования визуальной культуры (как Наталья Мазур); называю здесь только некоторых высококлассных русских ученых. Чисто «литературная» теория литературы дошла до своих пределов, за которыми начинается более общая теория культуры — не умозрительная, а эмпирически обоснованная; историки литературы тоже все больше выглядывают за эти привычные пределы.
3. Я недостаточно знаю современную поэзию и ее исследования. В 2016 году вышел большой учебник «Поэзия» (под редакцией Наталии Азаровой и других), наполовину проиллюстрированный стихотворениями современных поэтов: по-моему, это в целом достойный профессиональный разговор.
4. Я немного преподаю в департаменте филологии ВШЭ (Санкт-Петербург) и в Свободном университете: среди студентов есть очень талантливые и мотивированные, желаю им хорошей карьеры. Учить их надо не в какой-то идеальной «школе», а в разных местах, в России и за границей, потому что филология разделена не только по изучаемым литературам, но и по методологическим традициям: во Франции художественный текст анализируют иначе, чем в России или в Америке. Хороший ученый должен представлять себе эти разные традиции и уметь маневрировать между ними.
Сергей ОРОБИЙ, литературный критик, кандидат филологических наук, доцент Благовещенского государственного педагогического университета:
1. «Дело собаки Баскервилей» Пьера Байяра (М.: Текст, 2017), в которой французский литературовед разоблачил самого Шерлока Холмса, сумев разглядеть в тумане Дартмурских болот настоящего злодея и доказав: Джек Стэплтон не виновен. Понятно, что такой вывод вызывает массу вопросов. Что же, Конан Дойл не знал, что убийца не Стэплтон? А если знал, то, выходит, сам повел Холмса по ложному следу? Так кто прав: писатель или литературовед? Байяр известен остроумной и глубокой концепцией чтения — в «Деле…» она продемонстрирована наиболее изящно.
2. Интернет лишил писателя тиража, книгу — переплета, читателя — сосредоточенности. Кто пострадал больше и пострадал ли? Возможно, способ, которым мы воспринимаем информацию с экранов, уже нельзя называть чтением в прежнем смысле. А как называть? Не знаю, что в такой ситуации ожидает филологию, но от нее самой стоит ожидать ответов на эти вопросы.
3. Я не участвую в разговоре о современной поэзии.
4. Филологов выпускают филологические факультеты, и явно больше, чем нужно. Часто выпускники к встрече с литературой не готовы. Особенно те, у кого слишком мало писательских амбиций. Остальные перерастают профессию и в конце концов создают свой жанр («записи и выписки», «филологический роман», «повести о прозе»), который потом изучают другие филологи.
Максим КРОНГАУЗ, лингвист, доктор филологических наук, профессор РГГУ и НИУ ВШЭ:
1. Конечно, одной такой книги быть не может. Но, чтобы далеко не ходить, назначу на эту роль недавнюю книгу Сергея Чупринина «Оттепель: события. Март 1953 — август 1968» (М.: НЛО, 2020). Сергей Иванович давно работает в области факта, иначе говоря «объективного литературоведения», пишет словари, энциклопедии, а вот сейчас написал, хронику Оттепели, объективно-субъективно трагическую. Ее заметили и заслуженно отметили, в частности, премией «Просветитель», так что она стала ярким событием не для меня одного.
2. Ни то, ни другое. Конечно, интереснее жить в пиковые моменты, но они случаются редко, если не говорить о перманентном катастрофическом упадке, как свойственно части образованных людей. Другое дело, что интерес к филологии не слишком высок в принципе, например, филологические сайты существуют, как правило, на энтузиазме их создателей. Падение интереса к филологии в сравнении с советскими временами мне кажется процессом необратимым и естественным.
Печальна ситуация с литературной критикой, предназначенной для широкой аудитории. Почти не осталось мест для нее и почти не осталось самих критиков. Можно вспомнить одно имя, а поднатужившись, еще одно или два. Отсутствие конкуренции мнений губительно для литературной критики, независимо от того, по каким причинам оно возникло.
3. Мне не очень интересен этот разговор, отчасти по объективным, отчасти по субъективным причинам. У меня есть ощущение эзотеричности и такого разговора, и большой части современной поэзии, однако я не имею право утверждать это из-за малой погруженности в тему.
4. Здесь мало что меняется. Большинство профессиональных филологов взращивается в университетах, но всегда есть уникальные самородки, пришедшие в профессию через запойное чтение. Молодое поколение стараюсь никак не оценивать в надежде на взаимность. В целом они другие, но как раз филологов это касается в меньшей степени.
Продолжение следует…
