19 июня 2022 года в формате Zoom-конференции состоялась 76-я серия литературно-критического проекта «Полет разборов». Стихи читали Богдан Хилько и Дмитрий Гвоздецкий, разбирали — Ольга Балла, Ольга Аникина, Светлана Богданова, Ирина Чуднова, Александр Григорьев, Александр Марков и другие. Вели мероприятие Борис Кутенков и Ника Третьяк.
Представляем подборку стихотворений Богдана Хилько и рецензии Светланы Богдановой, Ольги Балла, Ирины Чудновой, Ольги Аникиной и Александра Маркова о них.
Видео мероприятия смотрите здесь и здесь
Обсуждение Дмитрия Гвоздецкого читайте в предыдущем номере «Формаслова».
Рецензия 1. Светлана Богданова о подборке стихотворений Богдана Хилько
Когда я узнала, что Богдан Хилько изучает искусствоведение и занимается переводами, многое в его поэзии стало для меня понятнее. Понятны и отсылки к западной культуре, и любовь к живописи, и попытки ощутить себя на границе между разными культурами, и чувственное восприятие опыта искусствоведения.
Если лирический герой обнаруживает в своем мире яблоко, то это непременно яблоко Сезанна (так — в стихотворении «Сезанн» и в стихотворении «Геракл»:
Я надкусаю яблоко
от досады, что зеркало только свет
и
так сидел обнаженный полубог Геракл
а лучше бы яблочек нам принес сюда
уж очень их любит Сезанн
Если речь заходит о царе, то тут же всплывает Андерсен со своим «Новым платьем короля», и все-таки не совсем Андерсен, потому что внезапно эта королевская «обнаженка» намекает и на опыты рисования с натуры, и на прочие опыты — например, с натурщицами:
и сиди себе дальше выбирай
дама слева или дама справа
нет-нет, что ты
однозначно ты истинный царь
наш голый король
(«Геракл»)
Я уже сказала о неком пограничном ощущении от поэзии Хилько, о пребывании ее на пересечении разных культур, и действительно, в этих стихах появляются не только западные мотивы. Пример тому — «Ода на смерть», где библейские образы смешиваются с образами, характерными для восточных и русских сказок, и этот поразительный микс рождает ассоциацию из карнавальной культуры, рождественский (или, если хотите, тот самый бахтинский перевертыш — поминальный) вертеп, где волшебная щука является из лампы (должно быть, Аладдина), а лубочная царевна-лебедь отправляется за Вифлеемской звездой.
Премудрость Божия,
говорливая
смешливая горлица
Лежите вместе теперь, Ты и желтоокая конница
Пожертвованная пешка
карпом прыгнешь в прорубь
щукой вынырнешь из лампы
улетишь царевна-лебедь за Альпы
за Вифлеемской звездой
Поэзия Хилько часто строится на звукописи, и этот прием делает ее более или менее суггестивной. В стихотворении «Килик» аллитерации и ассонансы встают над смыслом и таким образом рождают новый, неизведанный смысл — чувственный, телесный.
Каплет каплет мягкий дождь клейкий мед
за губы за губы волокет в уголок
станешь рубль станцуешь сволочь
бестолочь масляная беличья
и распробуешь гладь опричную кондаков
и закружит хлест и заслужит клест
Все это окающее, клацающее, звякающее точно бы с помощью слепого прощупывания, простукивания рождает именно форму древнегреческой вазы — круглой, крупной, на тонкой ножке: дождь, мед, губы, губы, волокет, уголок, сволочь, бестолочь, распробуешь, опричную, хлест, клест.
Подобный прием автор использует и в других своих произведениях. Например, в стихотворении «Иоанн» особым, словно бы неловким образом подобранные слова составляются во фразы, имитирующие палиндромы:
письмо мое формочка
и лоб раскачанный материк
который ни вплавь ни движками ни ворожбой
не курос а поп дружка!
И эти псевдопалиндромы одновременно кажутся похожими на заговоры. Кстати, слово «ворожба» здесь как будто бы является маркером родства поэзии Богдана Хилько с поэзией заговоров и еще раз утверждает и подчеркивает магическую силу звукописи.
Вот шепчешь — близко
говорить далеко
а молчать еще дальше
но знание уплощает все
батут хулахуп кольцо
цепочка золотая дорогая
счастье мое где шарахаешься
валёр и вражек
(«Ваксель»)
Говоря о поэзии Богдана Хилько, хочется отметить особую любовь автора к разным планам, в том числе и к крупным. Перемещение от космически громадного и значимого до микроскопического занимает всего пару строк. В стихотворении «Валентинка» Венера (и богиня, и, видимо, статуя) внезапно оказывается крошечным насекомым, попавшим в западню между стеклами окна, а затем вдруг это сюрреалистическое превращение заканчивается провалом в зазеркалье, и таким образом из «очочков-фасеток» и мушиной «мути плоти» рождается целый мир:
колется подержать подышать
ручки от живота отнять
откусить — а витрина
венец зеркал
где в зазеркалье расцветает лавр.
И все же, при всей своей магичности, при визуальных и звуковых экспериментах, Богдан Хилько не чужд интересу к деконструированию штампов и к концептуалистской игре с навязанным, с наносным, с пустословным, с рутинным языком. Вторая часть стихотворения, начинающегося словами «Художник пишет натюрморт…» и посвященного в целом именно визуальному творчеству, утверждает родство штампов музыкальных (самых распространенных гитарных аккордов) и словесных:
Аm, Em, Dm и С
сидели на золотом крыльце,
сидели вместе на трубе,
пока не вышел месяц,
не вышла мама,
не вышел папа,
вышло все шиворот-навыворот,
пошло коту под хвост.
Овца паршивая.
Вспоминается «Сюжет впотьмах» Игоря Иртеньева (1989), вот — фрагмент:
Какая ночь, едрит твою!
Черней Ремарка обелиска,
Стоит звезда, склонившись низко
У бездны мрачной на краю.
Звезда стоит… А что Ремарк?
Он пиво пьет, поскольку немец.
При чем тут пиво?.. Вечер темец…
Уже теплей… Пустынный парк
Спит, как сурок; без задних ног,
Тот, от которого Бетховен
Никак отделаться не мог,
Поскольку не был бездуховен,
Не то, что нынешние мы…
Ну и в конце третьей части этого стихотворения Хилько («Художник пишет натюрморт…») внезапно лирический герой отказывается от музыки, он хочет вернуться к живописи, и тут вдруг происходит странное разрушение художественного через новый выплеск штампов, через другой вид искусств, другой вид движения. Является танец, но это не прекрасный танец, а какой-то грубый, лихой, бессмысленный. Возможно, танец юродивого.
А хотеть не вредно.
Хочешь — хоти дальше.
Хоть танцуй, танцор.
Это — то движение, которое, как у Лейбница, происходит, когда тело сменяет одно пространство на другое, и таким образом, становясь бесконечно перемещающимся объектом, теряет свое бессмертие. И в то же время финал стихотворения полностью меняет смысл, лишает серьезности сам процесс рисования, музицирования, — обесценивая его, переворачивая, как переворачивается весь мир в карнавальной культуре. И вот уже перед нами не художник, не демиург, а паяц, который подпрыгивает и дразнится. Хотя, как мы знаем, в поэзии Хилько такой «паяц» может в итоге оказаться шаманом.
Рецензия 2. Ольга Балла о подборке стихотворений Богдана Хилько
Для Богдана Хилько, похоже, характерны стихи обращенные, адресованные, то есть имеющие структуру обращения или (неявного) диалога (из представленных в этой подборке явно диалогично, расслаивается на два — графически не размеченных, но несомненно разных — голоса стихотворение «Геракл»); сам жест обращения. Во всяком случае, в них (не то чтобы постоянно, но часто) имеется в виду некоторое «ты», побуждаемое к некоторому ли действию, к воздержанию ли от него (и не только в стихотворении «Ода на смерть», которое — целиком обращение к умершей): «Настрой мне заново глаза / Приклей к потолку ресницами / Брось надувной круг», «…поцелуй в макушку / и лысину свою подставь…»; «пожелай чего-нибудь в этот мир»; к лирической адресатке: «животик пухлый терракотовый / от времени спрячь»; к герою стихотворения: «Хочешь — хоти дальше. / Хоть танцуй, танцор».
Из важных мотивов: невозможность действия, потенциальная или реальная неудача — «И все равно не напиться / из дырявой кружки», «Стол <…> не превратить обратно в воду»; «вышло все шиворот-навыворот, / пошло коту под хвост»; «не убежать такой судьбы», герой одного их стихотворений, художник, говорит падающей гитаре: «Я пишу натюрморт, а ты мешаешь»; то, что «зеркало только свет», вызывает досаду. Парадоксальным образом, «Ода на смерть» среди этих стихов — едва ли не самое оптимистичное, потому что оно по крайней мере столько же о смерти, сколько — о неуничтожимости и непобедимости ею, чуть ли не о торжестве жизни вопреки ей («Тебя земля / сама боится, как спирта холод»). (Единственное замечание у меня к этому стихотворению, очень цельному, — слово «вообще» в последней строчке, — оно рассеивает сказанное, лишает его концентрированности, не говоря уже о том, что просто лишнее: что оно дает, будучи поставлено перед словом «хороших»? — Достаточно сказать «…для хороших стихов»).
В стихах можно заметить по крайней мере один сквозной образ: зеркало («зеркало только свет», «витрина / венец зеркал», «…в зазеркалье расцветает лавр»), вариант — стекло.
Поэт говорит по преимуществу от первого лица: «Настрой мне заново глаза…», «…и мал в глазах моих», «я тебя пишу»… Но кто этот «я»? Это точно не эмпирическая личность, хотя несомненно обладает чувственными признаками, даже — обилием их. Этот субъект речи вообще сплошь чувственный, физиологичный, противоположный всякому умозрению, постигающий мир на ощупь, активным взаимодействием с ним: у него есть глаза, макушка, дыхание; он надкусывает яблоко… Этот тип «я» можно назвать «я-наблюдателем»; вообще же, предполагаю, что «я» тут несколько, — можно вчерне выделить еще «я» лирическое (в высказываниях типа «счастье мое», «секунда моя») и ролевое (в высказываниях от имени Гогена и Геракла).
Интересно, что стихи Богдана (по крайней мере, те, что вошли в эту подборку) лишены каких-либо отсылок к предыдущей литературной традиции (или почти? «Ваксель» — это ведь адресатка стихов Мандельштама Ольга Ваксель — с которой, предположительно, ассоциируется адресатка стихотворения? — в таком случае, с единственной отсылкой), без реминисценций и внутренних цитат, без диалога с поэтическими предшественниками. Мне кажется, эти тексты вообще хотели бы как можно меньше общего иметь с литературой и тяготеют, скорее, к транслитературному, внелитературному опыту. Более всего — к живописи, — ведущие интуиции отдельных текстов обозначены именами живописцев: Сезанн (упоминающийся также в стихотворении «Геракл» с мотивами из античной мифологии), Гоген; сюжет одного из стихотворений состоит в том, что «художник пишет натюрморт». Из всей мировой поэзии здесь упомянут только — в стихотворении «Гоген», привлеченный туда не могу догадаться какой логикой — александриец Каллимах, поэт, живший и писавший в IV-III веках до н. э. Возможно, здесь присутствует скрытая цитата из Каллимаха, которой я не могу опознать.
Отсылают же эти стихи отчасти к фольклору («царевна-лебедь», «гуси-лебеди», «на сажень косую»), а также к традициям мифологической (Геракл) и религиозной (библейские персонажи: Адам, Иаков; ангелы, Премудрость Божия, Вифлеемская звезда). Греческую и библейскую традиции поэт также склонен соединять, видя в них, по всей вероятности, части одного континуума. Так происходит в стихотворении, названном именем (древне)греческого сосуда — «Килик»: начатое с описания (символического) меда, видимо, собираемого в эту чашу («Каплет каплет мягкий дождь клейкий мед») — поэтическое движение здесь — через образ «кондака», жанра византийской гимнографии — постепенно, практически без зазоров переходит в библейскую историю творения с наречением имен «близким» (видимо, первосотворенным существам?) и исполином Адамом — сотворенным, надо думать, из той глины, «глазурью» которой «время все разделило». (Кстати, в этом демиургическом стихотворении «рубль» и «сволочь», совершенно противоречащие всей образной системе, смотрятся очень неорганично, они из другого символического и стилистического ряда. Сомнительна также мотивированность просторечного «волокет»: единственное его оправдание, которое я могу предположить, — это то, что его звучание — «ке» — моделирует липкость меда в глотающем горле. Вообще же в этом стихотворении точная, прямо осязаемая звукопись; в целом оно очень удачное. И еще мелкая придирка: «иаковы» (силы) — неправильная форма (и вряд ли диктуемая тут поэтическими задачами), правильно — «иаковлевы».
Рецензия 3. Ирина Чуднова о подборке стихотворений Богдана Хилько
Здесь уже прозвучало два противоположных мнения — как то, что в стихах Богдана есть отсылки к стихам предшественников, так и то, что стихи подборки к стихам предшественников не отсылают. Мне кажется важной эта дискуссия, потому что когда я впервые увидела подборку, у меня всплыло в памяти одно место из программной статьи английского художника Люка Тёрнера, опубликованной в 2015-м году, — «Метамодернизм: краткое введение». Я рискну сейчас это место процитировать: «Метамодернизм возрождает общие классические концепции и универсальные истины, при этом не возвращаясь к “наивным идеологическим позициям модернизма”, и находится в состоянии колебания между аспектами культур модернизма и постмодернизма». Таким образом, по Тёрнеру, метамодернизм сочетает в себе просвещенную наивность, прагматический идеализм и умеренный фанатизм, колеблясь при этом «между иронией и искренностью, конструкцией и деконструкцией, апатией и влечением». Другими словами, поколение метамодерна — это своего рода оксюморон, в котором могут сочетаться, казалось бы, противоположные вещи.
На мой взгляд, сказанное очень точно характеризует все представленные в подборке стихи. И здесь мы видим как бы обращение к модерну сверху сквозь постмодерн. Автор знает нечто — как бы самим собой — не потому, что он это нечто исследовал, а потому, что он живёт в более позднюю эпоху и из общего контекста, из своего рода, культурного воздуха ухватывает метамодернистский посыл. И поэтому темы, к которым он обращается, а это темы модернистские, но обращается он к ним уже не как деконструктор-постмодернист, а как актор метамодернистской игры. Мы как-то разговаривали об этом с Людмилой Вязмитиновой, обсудили в том числе и то, чем преодолевается постмодерн, и пришли к тому, что метамодерн словно бы возвращается на шаг назад через постмодерн, как бы зачерпывая из модерна. То есть это новое переосмысление художественных задач и вопросов модерна, с пониманием, что уже был постмодерн.
В самой подборке стихов мне, как и другим выступавшим, сразу очевидны и внимание автора к звукописи, и обращение к суггестивным приёмам — шаманским наговорным способам воздействия на читателя, такому заговариванию, пропаданию в звуке. Об этом сказано достаточно, и я подробно останавливаться на этом не буду.
Однако мне хотелось бы остановиться на сквозном образе яблока — в этой подборке яблоко и яблочные мотивы встречаются в четырёх разных текстах, как будто преломляются под разными углами. Нелишне заметить, что это образы яблок из картин известных художников, но это также яблоко, отражённое в первообразе библейского Адама, — образ, связанный с историей грехопадения в райском саду. Это как раз тема модернистская, и здесь мы видим новое осмысление этой темы. Отражение и разработка образа идёт через общий слой культуры, через сюжеты известных картин.
Единственное нарративное стихотворение подборки — трёхчастное стихотворение «Художник пишет натюрморт». Здесь невольно вспоминается Мандельштам:
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст как струпья положил.
Здесь близость ощущается даже на уровне сходного ритмического рисунка (вспомним о гаспаровском определении семантического ореола метра как свойства культурной памяти, подсознательно отсылающего нас к текстам предшественников), возникает некий подтекст, подразумевание, возможно, не вполне осознаваемое автором, которое задаёт как интонацию стихотворения, так и некоторые возникающие по ходу текста смыслы. Вторая часть очень современна:
Am, Em, Dm и C
сидели на золотом крыльце,
сидели вместе на трубе,
пока не вышел месяц,
не вышла мама,
не вышел папа,
вышло всё шиворот-навыворот,
пошло коту под хвост.
Овца паршивая.
Так пишут сейчас, примерно лет 15-20, начинали писать тридцать лет назад и уж точно не писали сорок лет назад. Особенно показательно в этом тексте «пришито к современности» соединение такого вполне традиционного в поэтическом смысле начала стихотворения:
Художник пишет натюрморт:
гроздь винограда, кожура
банана, яблоко и груша,
полулежит гитара —
ее глухая желтизна уравновешивает холст.
со всё более свободным, приближенным к разговорной речи продолжением, вплоть до практически прозаизированной третьей части:
Художник поднял гитару, положил на стол:
пожила уже, хорош,
лежи спокойно.
Я пишу натюрморт, а ты мешаешь,
у меня композиция, а ты всё портишь,
но без тебя никак.
По-новому — по-старому — по-всякому.
Ах, не хочется больше петь,
а хочется писать,
хочется живописи.
А хотеть не вредно.
Хочешь — хоти дальше.
Хоть танцуй, танцор.
в которой лирический субъект становится человеком бытового действия, уговаривающим части композиции, свои неживые модели, лежать спокойно и дать ему закончить работу. Разговорное «хоти» очень подчёркивает это. Так, от первой строки с привкусом мандельштамовского «Импрессионизма» мы доходим до не просто сниженного, а бытового, описанного бытовыми же словами: это и есть приёмы и подходы метамодерна.
В этой подборке мы видим достаточно «неряшливый» синтаксис, я не случайно беру это слово в кавычки — это видится скорее приёмом, чем пренебрежением. О синтаксисе и пунктуации хочется сказать отдельно: во многих стихах подборки мы наблюдаем спорадическое появление знаков препинания без какой-то системы — мне видится, что это либо осознаваемый, либо даже неосознанный метамодернистский приём. Очевидно, автор ищет некую новую интонацию, пытается придать своим стихам ещё одну степень свободы, привнести ещё одно художественное средство, чтобы акцентировать знаками препинания только то, что он желает акцентировать, и опускает их там, где интонация видится ему более ровной и знаки препинания не ощущаются необходимыми.
На фоне стихов, где все знаки препинания стоят на месте, появление стихов с подобной спорадической пунктуацией мне кажется неслучайным. Например, стихотворение «Художник», которое наиболее понятно с фабульной точки зрения, — здесь чётко прописано, кто делает, что делает и зачем делает, оно также наиболее чётко оформлено знаками препинания. В этом стихотворении и синтаксис очень строгий. А вот в других стихах мы видим блуждающий синтаксис и сопутствующую ему блуждающую пунктуацию. Причём во всех подобных стихах она разнится — где-то мы видим одну финальную точку, где-то — спорадические запятые (то они посреди строки, то в конце строки), то есть нет тенденции придерживаться какой-то из более-менее устоявшихся систем свободной пунктуации. Мерцающая, колеблющаяся пунктуация — попытка поиска дополнительной степени свободы, ещё одно средство выражения.
То же можно сказать и о графике — автор то использует заглавные буквы, то опускает, иногда использует заглавные буквы без использования знаков препинания. Может быть, в нём говорит художник — желание оттенить какие-то смыслы своего рода полутенью или придать тексту неповторимую индивидуальность.
Складывается ощущение, словно представленная подборка — не результат поиска, а отражение живого процесса; об этом свидетельствуют графика, пунктуация и синтаксические особенности представленных стихов.
Таким образом, Богдан Хилько — пример автора, работающего в концепции метамодерна, возможно, не осознавая этого. Автор использует культурные наработки предыдущих эпох, например, античные или библейские образы, для более точного и полного выражения находящегося внутри, словно зеркала, поставленные под углом для того, чтобы обозреть предмет с разных ракурсов одновременно.
Интересно стихотворение «Килик», которое прежде всего — звукописное, однако там появляется библейский образ «исполина Адама» (возвращаемся к сквозному образу яблока), а само слово «килик» отсылает к античности. И не случайно автор использует это культурно-окрашенное слово, так как для него, автора, пребывание в культуре — это ещё и способ выуживания подходящего материала с целью выражения собственных внутренних смыслов.
Перед нами путь существования автора в огромном поле культуры, разобранном на слои, и одновременно путь отражения образов культуры прошлого в собственном времени проживания, в современности. Поэты каждой эпохи отражают, например, античность по-разному: мы помним, как отражали её русские поэты XVIII-го века, видим иное, непохожее на предыдущее, отражение тех же образов у поэтов Золотого и Серебряного веков, а также то, как отражали её поэты XX-го века, и каждая новая эпоха делала это по-своему, сообразно времени, но учитывая и сумму отражений предшественников. Таким образом, для Богдана Хилько это не строгое продолжение чьей-то традиции, а собственный поиск отражений своего внутреннего состояния в античных, библейских или каких-то других освоенных культурой образах.
Рецензия 4. Ольга Аникина о подборке стихотворений Богдана Хилько
Из биографических данных Богдана Хилько я узнала, что он студент искусствоведческого факультета Академии Художеств, и это многое объяснило в его подборке, поначалу показавшейся мне очень закрытой для восприятия.
Закрытой, потому что в поиске собственного языка автор прибегает к перенасыщению текста эллипсисами, умолчаниями — и их настолько много, что от читателя в какой-то момент начинает ускользать смысл. Однако в тех текстах, где баланс между умолчанием и высказыванием соблюден, начинают просвечивать новые грани явлений — а это и есть поэтическое видение.
Основные находки автора расположены в пределах визуальной сферы восприятия; характерно, что в первом стихотворении подборки «Сезанн» речь идет о «настройке глаза», а не, скажем, о настройке слуха. Переход к другим сферам восприятия происходит опосредованно, через зрение: звук от корпуса гитары, задевшей край стола, приплывает в картину уже после того, как художник «увидел» свой будущий натюрморт в своей собственной голове. «Поцелуй в макушку», тактильное событие, происходит только после перенастройки глаза. Время (секунда) превращается в «повод /для вообще хороших стихов» только после того, как в тексте мелькнули «желтоокая конница», «голубое декольте» и «стоязыкий смех краснощекой луны».
Если принять за правило, что в текстах Богдана Хилько главное — «картинка», то некоторые «темные» тексты, которые выглядят как бессвязное нагромождение строк, созданных искусственным интеллектом, — начинают выглядеть как сюрреалистичное изображение, способное завораживать. Не сказать, чтоб я любила разгадывать загадки таких стихов, как «Валентинка», «Нервы» или «Ваксель», но если «настроить глаз» на поэтику автора и перестать искать логику и смысл в соединении строк, избавиться от навязчивого присутствия искусственного интеллекта (который мог бы, чисто теоретически, стать автором некоторых текстов подборки) и просто «смотреть картинки», то каждое из самых «темных» стихотворений подборки внезапно высветится очень четко. Образы будут перетекать один в другой, а несоблюдение законов языка («пусть пожалуйста земля / верна своей оси») станут обозначением мира, в котором эти законы не играют существенной роли, а работают совершенно другие правила — правила движения ярких пятен и перемещения странных образов, которые способны ввести читателя в транс.
Ярких образов много, их обилие удивляет, перегружает восприятие и к концу подборки, возможно, надоедает читателю. Чего мне не хватило в этих стихах? Простоты. Похоже, автор умеет говорить только усложненно, используя этот единственный прием — наслоение образов один на другой. Здесь нет контрапункта условной сложности и простоты, которая есть в подборке Дмитрия Гвоздецкого; композиция подборки идет от условно сложному — к стабильно сложному, предполагая, что читатель готов и способен играть в «картинки, уводящие в транс», — до бесконечности.
Неожиданными вспышками в подборке появляются игры со словом — аллитерации и внутренние рифмы.
сжевал жвачку в труху
я на слуху почти
Каллимаху такое и не снилось
Также неожиданно в подборке просвечивает мандельштамовская нота — это связано не только со стихотворением «Ваксель», но и со стихотворением «Килик» и стихотворением «Сезанн» («Настрой мне заново глаза / Приклей к потолку ресницами»), где автор с первой же строки пытается увести читателя в «заресничную страну». Но мандельштамовского здесь — только прием, способ вытягивания из пустоты перетекающих друг в друга образов, укладывание их слоями согласно внутреннему закону языка поэта и работе его ассоциаций и его воспоминаний; однако глубже этого приема автор в большинстве случаев пока не идет. Это можно увидеть на примере стихотворения «Геракл»: автор показывает сидящего под деревом (античного или равного античному) героя: далее сетует: «лучше бы яблочек нам принес сюда / уж очень любит их Сезанн», и после описания нескольких предполагаемых действий героя, похожего на сидящего на печи русского богатыря, он завершает высказывание выпадом: «сиди себе дальше выбирай».
нет-нет, что ты
однозначно ты истинный царь
наш голый король.
Поворот такой, мягко говоря, слабоват. Именно потому, что образная часть текста сильна, на этом фоне наиболее остро заметна слабость риторики.
Тексты же, наиболее сильные в подборке и написанные не как картины — а именно как тексты с использованием живой риторики, а не только умения рисовать, — на мой взгляд, это «Сезанн» и триптих «Художник пишет натюрморт». В «Сезанне» мы наблюдаем, как происходит «настройка глаза», после которой материализуется сам художник в облике учителя, целует ученика в макушку — и получает ответный воздушный поцелуй. Контакт между двумя художниками происходит, но мастер не в силах ничем помочь ученику, которого мы оставляем в финале стихотворения ,— балансирующего на грани зеркальной поверхности, преисполненного тревогой и досадой на самого себя, на невозможность передать свет как свет, а не как туман, — а также на то, что ресурс ограничен, а изначальный замысел велик.
Все лишь бы удержать учительское слово
и отпустить паром.
В тексте «Художник пишет натюрморт» показано, как создается живописное полотно — и в процессе его создания происходит борьба между вещами (гитара) и художником как человеком и творцом. Гитара задевает край стола, издает глухой звук (причем автор акцентирует: это было вчера — а значит, сегодня натюрморт, возможно, уже написан).
Глухой звук удара деки о дерево мгновенно включает в тексте еще одно повествование — по типу «фильм в фильме». Это короткометражка о подростке, играющем в подъезде на (возможно, расстроенной) гитаре — с помощью самых простых (что называется, дворовых) четырех аккордов в простейшей по аппликатуре тональности ля минор.
не вышла мама,
не вышел папа,
вышло все шиворот-навыворот,
пошло коту под хвост.
Овца паршивая.
Финал короткометражки прописан отлично: вот они, мысли одной стороны (пострадавшей), вот аргументы другой (имеющей власть).
В третьей части триптиха содержится, на мой взгляд, ключевая фраза, дающая ответ на многие вопросы, возникающие при чтении подборки:
Ах, не хочется больше петь,
а хочется писать,
хочется живописи.
Обретение баланса между живописью и риторикой, на мой взгляд, ничуть не обедняет мастерство автора и его изобразительный талант. И хотя представленные нам сегодня сюрреалистичные полотна весьма любопытны и затейливы, я все-таки сторонник большей глубины текста, которая достигается задействованием не только чувственной, но и эмоциональной, а также ценностной категории непосредственно с помощью слова, а не с помощью воздействия красок, перспективы и движения образов по поверхности листа. Эта глубина достигается с помощью равновесия, которого автору удалось успешно достичь в нескольких стихотворениях подборки.
Рецензия 5. Александр Марков о подборке стихотворений Богдана Хилько
Стихи Богдана Хилько захватывают сразу, но эта захваченность никогда не бывает полной. Не настаивая на полноте эмоций, поэт отчуждает эмоции от себя и хочет нас провести по тонкой грани между насыщенной мыслью и насыщенным чувством. Хилько — поэт приемов, не в смысле просто каких-то восхитительных ходов и даже не в том значении, которым наделил это слово Шкловский, а скорее в смысле труда, — как мы говорим, мы принялись за труд, чтобы что-то получилось. Читатель, привыкший быстро угадывать, где мысль и чувство насыщенны, легко берется за эти стихи; и то, что мне показалось недостатками, выступает обусловленным при внимательном сплошном чтении подборки, где что-то оказывается повторяющимся или чрезмерно переигранным. В стихотворении «Сезанн» Хилько пытается растянуть во времени ту феноменологию Сезанна, то его кадрирование как способ освободиться от тирании прежней хищнической оптики, о которой писали Хайдеггер, Мерло-Понти и их последователи. Просто вводятся необычные формы настоящего и будущего времени, императивы, которые как бы должны достичь философской цели нефилософскими средствами. Но здесь надо избегать рваности, а строка «Брось надувной круг — прижать к земле» ясная по мысли, но рваная из-за сочетания императива и инфинитива рядом. Все же французская поэзия, где такая гибкость форм ставит вопросы о границах пластики и присутствии истины, как в стихах Рене Шара или Ива Бонфуа, основана на французской грамматике с ее множеством времен и модальностей, где могут быть самые головокружительные фигуры, но нет места рваности.
В стихотворении «Валентинка» — попытка нового символистского модерна с мерцающими смыслами, начиная с того, что в первой строчке невольно сквозит Ангел Златые Власы; шар, поглощающий воздух и стоящий рядом с терпкими глазами, приводит на ум купол венского Сецессиона; а муха с ее фасеточным зрением заставляет вспомнить великого чешского дизайнера. Этот фокус мне симпатичен, если бы не последние строки, которые сразу понятны: перед нами образы теплиц — но в модерне образы зеркала, теплицы или витрины с экзотическими растениями и товарами служили тому, чтобы сильнее столкнуть естественное и искусственное. А в этих строках, видимо, все оказывается одинаково искусственным.
Триптих, посвященный художнику-музыканту, очень остроумен во второй части, где живопись и музыка оказываются считалкой наоборот, не исключающей участников, а наоборот, выводящей участников-зрителей на сцену. Но тем более вялой выглядит третья часть: восклицания, что хочется плясать, отсылают к частушке, — но частушку не вывернешь, не превратишь в основание всеобщей радости, она так и останется этнографической деталью и свидетельством надрыва. Мне в этом стихотворении не хватило антропологии, сменившей этнографию; общих законов, соотносящих случайность, суеверие и желание.
Стихотворение о Гогене хорошо по мысли, но немного не доработано, как мне показалось, по тону: начинается с описания человека вообще, вроде того, как из дома вышел человек, а заканчивается задачей Архимеда об исчислении песчинок, которая говорит о невозможности подвести уникальное математическое построение под общие принципы коммуникативного взаимодействия. Все же Гоген — не философ, чтобы стоять между двумя абстракциями.
Следующие стихи подборки, до самого конца, — миниатюры или эпиграммы в античном смысле, где каждая пластическая деталь имеет интеллектуальное и риторическое обоснование. Некоторые вещи меня в них привели в восторг, как «декольте-дельта», а некоторые показались вовсе необязательными, например, почему боится «как спирта холод»? Намек на антиномию воды (жидкости) и огня, которая есть в спирте? Но она никак не подготовлена всем прежним строем стихотворения. Или яблочная земля прекрасна, как спелая и соблазнительная и близкая смерти, а вот «краснощекая луна» — слабо, будто кровавая луна стала всего лишь помидором на окне. Говорить здесь о вкусе не очень уместно, раз эпиграмма — упражнение ума, а не вкуса. Но когда мы имеем дело с подборкой, отобранными стихами, вопрос о вкусе невольно встает.
Подборка стихотворений Богдана Хилько, предложенных к обсуждению
Богдан Хилько — студент искусствоведческого факультета Академии художеств им. Ильи Репина. Пишет стихи с 18 лет. Занимается художественным переводом. Публиковался на портале «Прочтение».
Сезанн
Настрой мне заново глаза
Приклей к потолку ресницами
Брось надувной круг — прижать к земле
И все равно не напиться
из дырявой кружки
Стол, преломив как хлеб,
не превратить обратно в воду
А лучше поцелуй в макушку
и лысину свою подставь
под мой воздушный поцелуй
Я надкусаю яблоко
от досады, что зеркало только свет
дыхну на стекло — окутает туманом
Все лишь бы удержать учительское слово
и отпустить паром.
Валентинка
Венера карие власы
терпкие глаза
едомый воздух, кольцо кольцом
вымешивается шар
прощелок межоконный
прошел и не дышать
животик пухлый терракотовый
от времени спрячь
от ученья азартного
очочков-фасеток
вот муха бьется мутью плоти
разноцветным огнем розеток
колется подержать подышать
ручки от живота отнять
откусить — а витрина
венец зеркал
где в зазеркалье расцветает лавр.
***
1.
Художник пишет натюрморт:
гроздь винограда, кожура
банана, яблоко и груша,
полулежит гитара —
ее глухая желтизна уравновешивает холст.
Ее давно никто не слышал.
Но вот вчера,
когда художник ставил натюрморт,
тупым ударом корпуса о стол
она похабно выругалась
и, замолкая, замешкалась,
задергалась,
заерзала
и упала на пол.
2.
Am, Em, Dm и C
сидели на золотом крыльце,
сидели вместе на трубе,
пока не вышел месяц,
не вышла мама,
не вышел папа,
вышло все шиворот-навыворот,
пошло коту под хвост.
Овца паршивая.
3.
Художник поднял гитару, положил на стол:
пожила уже, хорош,
лежи спокойно.
Я пишу натюрморт, а ты мешаешь,
у меня композиция, а ты все портишь,
но без тебя никак.
По-новому — по-старому — по-всякому.
Ах, не хочется больше петь,
а хочется писать,
хочется живописи.
А хотеть не вредно.
Хочешь — хоти дальше.
Хоть танцуй, танцор.
Гоген
Надел очки
сжевал жвачку в труху
я на слуху почти
Каллимаху такое и не снилось
но знал как будто черт
что за синий песок
просачивается сквозь пальцы на ногах
и оседает на ресницах
лихорадочное солнце
оно боится самое себя
найти в песке агатовом
и не назвать по имени
отдельно каждую крупинку
отсвета земного
желтого песка.
Геракл
Эврисфей с головой сидит в горшке
я ему служу
пляшу под его дуду
да-да, хорошо
отпустили бы по УДО
но вот беда
ты герой — тебе выбирать куда
нале- напра-
во-во, молодец
давно бы уже притащил льва или вепря
а то сидишь под этими ветками
затечет нога
и шея затечет
так сидел обнаженный полубог Геракл
а лучше бы яблочек нам принес сюда
уж очень их любит Сезанн
а потом пригони быка
верни туда где взял
и сиди себе дальше выбирай
дама слева или дама справа
нет-нет, что ты
однозначно ты истинный царь
наш голый король.
Нервы
В целокупных тенях минут
в ангелах на снегу
крылья что руки ноги
и нимбы губ
обветренных
и абрис волос проточных
нервы ведут
не знать не верить
вокруг да около выгадывая время
у вожделеющих глаз признаться
головокружение продлится
пусть пожалуйста земля
верна своей оси
и ходит ходуном.
Килик
Каплет каплет мягкий дождь клейкий мед
за губы за губы волокет в уголок
станешь рубль станцуешь сволочь
бестолочь масляная беличья
и распробуешь гладь опричную кондаков
и закружит хлест и заслужит клест
Или солнце помажет камни троп
по бровям перейдешь междуречье вброд
и наречешь имена близким
суглинок и прах
и порастет сорняком щека
и станет голос вязким илистым
Как же
время все разделило глазурью глины
исполин Адам и грядущие исполины
полнят полнят тихий плес
и когда иссякнут иаковы силы
останется сахар слова и соль могилы
Ода на смерть
Премудрость Божия,
говорливая
смешливая горлица
Лежите вместе теперь, Ты и желтоокая конница
Пожертвованная пешка
карпом прыгнешь в прорубь
щукой вынырнешь из лампы
улетишь царевна-лебедь за Альпы
за Вифлеемской звездой
сядешь рядышком с волопасом
в голубом
декольте с дельту Мааса
стоязыким смехом краснощекой луны
подмигни обними
не бойся щекотки.
Тебя земля
сама боится, как спирта холод.
Секунда моя, превратишься в повод
для вообще хороших стихов.
Ваксель
И что мне в имени
которое валер и вражек
кусается и щиплется
ать, локоток не промах
ручные голуби гуси-лебеди
самолетики бумажные
долетят ли на шаг
на сажень косую скользкую
Вот шепчешь — близко
говорить далеко
а молчать еще дальше
но знание уплощает все
батут хулахуп кольцо
цепочка золотая дорогая
счастье мое где шарахаешься
валер и вражек
Иоанн
Ты не больше чем живой
и мал в глазах моих
письмо мое формочка
и лоб раскачанный материк
который ни вплавь ни движками ни ворожбой
не курос а поп дружка!
а ты какой
свету свет гимну гимн
ложек блеск и звон
женишок я тебя пишу
пожелай чего-нибудь в этот мир
да,
перевру и камера соврет
не убежать такой судьбы где
яблочная схлопнется земля
