22 мая 2022 в формате Zoom-конференции состоялась 75-я серия литературно-критического проекта «Полет разборов». Стихи читали Петр Кочетков и Ника Третьяк. О стихах говорили: Валерий Шубинский, Антон Азаренков, Надя Делаланд и другие критики. Вели мероприятие Борис Кутенков и Ростислав Русаков.
Видео обсуждения смотрите здесь и здесь
Представляем подборку стихотворений Ники Третьяк и рецензии Андрея Таврова, Нади Делаланд, Валерия Шубинского, Максима Алпатова и Евгении Риц о них.
Обсуждение Петра Кочеткова читайте в предыдущем номере «Формаслова».
Рецензия 1. Андрей Тавров о подборке стихотворений Ники Третьяк
Когда я читал подборку Ники Третьяк, возникало чем дальше, тем интенсивней, какое-то очень близкое звучание и настойчиво пыталось проникнуть в поле текста. Наконец, я его услышал:
Любимая, — жуть! Когда любит поэт,
Влюбляется бог неприкаянный.
И хаос опять выползает на свет,
Как во времена ископаемых.
Глаза ему тонны туманов слезят.
Он застлан. Он кажется мамонтом.
Он вышел из моды. Он знает — нельзя:
Прошли времена и — безграмотно.
Он видит, как свадьбы справляют вокруг.
Как спаивают, просыпаются.
Как общелягушечью эту икру
Зовут, обрядив ее, — паюсной.
В этом стихотворении Пастернака, по стилю и по технике вполне далеком от поэтики рассматриваемого цикла, тем не менее, собраны воедино почти все те смысловые «исходники», которые свойственны подборке и составляют ее жуть, ее страх, ее околдовывающее, демонстрирующее тектонику и разломы зрения очарование.
Времена стихов Третьяк — это «времена ископаемых». Одно стихотворение посвящено гигантскому и сказочному Носорогу, словно бы явившемуся из довременья, взламывая пласты до-памяти, вынырнувшему из подсознания, из мира архетипов вместе с «жутью»-свитой, —
Него дыханье впереди его
Из зарослей выходит.
Низринул свой керис
Собой промеж и дверью,
Направленной вовнутрь.
Вдыхает терпеливо — и отводит
Кошачий глаз от маленького
Свитера. Прабабка
Весь плейстоцен вязала… —
второе — дракону:
Идет по гладким водам;
То вниз подымется,
То дымом выдохнет
Мембрана его крыльев.
Свое подобие во чреве
Он качает… —
зверю, на котором много чего может разместиться, на хвосте которого идет странный рыцарский турнир и располагаются его многочисленные участники и зрители, включая архетипическую пару мужа-жены с одной головой, с одним лицом — некий почти абсолютный исходник мира людей, да и, пожалуй, всего живого. В третьем — остров-аутист, тоже страшилище и чудовище, вызывающее жуть…
Чудовищный мир, мир подсознания, мир детских страшных снов и страшных-нестрашных сладких фантазий смотрит на нас из стихотворений Третьяк. Словно бы попытка поэта проникнуть в то, что было до начала всего, до логики, до Аполлона, в мир ужасающего и притягивающего «хаоса». Мир хтонический, миллионоглазый и миллионолетний, а точнее, мир до-временной, который всегда здесь, с нами даже посреди современного города, отделенный лишь призрачным покровом. И тут уже можно вспомнить о Тютчеве и его «шевелящемся» рядом с нами «хаосе».
К нему же, конечно относится и его житель, лягушка, упомянутая Пастернаком в метафоре икры, а автором следующим образом:
Ты, лягушка.
Скажи всем ослепленным «ам»
и, погромыхивая челюстями,
ты соблюди условие природы не тронуть никого,
не съесть кузнечика.
Ты соблюдаешь.
Ты раскрываешь перепонки,
и радости предела нет;
безумию тем боле.
Танцуй, моя лягушка…
«Дремучие», детские образы снов и состояний угаданы обоими поэтами почти однозначно, названы почти одними и теми же словами.
Откуда же они, эти жители хаоса, пришли в стихи и зачем?
Кажется, дело в том, что мир поэзии Третьяк, исходя, конечно, из состава этого цикла — это мир какой-то мягкой, несомненной и отчасти сновидческой катастрофы, в которой тем не менее отсутствует трагический конец, вообще категория трагического, возможно, из-за того как раз, что это катастрофа сновидческая. И тем не менее она окутывает так называемый реальный мир, который окружает человека со всех сторон, хотя в силу своей сновиденности так и не становится завершением человека и его истории на земле, но все время, чуя возможность необратимости краха, стремится зачаться снова — в беременном драконе, в траве, в тоже вечно беременной мистической архаической паре муж-жена с одним лицом и одной короной, образе, о котором следовало бы написать отдельное исследование или хотя бы несколько абзацев.
Катастрофа, крах, смерть, могут принимать разные формы — явные, как извержения вулкана, например —
Хватают воздух ртами горожане,
и ненависть былых междоусобиц
горит клеймом на спинах горожан.
Стоит на побережье
Рыбак-мальчишка
и смотрит он в тумане предрассветном
на вулкан.
Или более скрытные, более тонкие и неявные формы катастрофы, проникающие уже и в уровень синтаксиса текста. Смыслам этого поэтического мира свойственны следующие особенности или даже категории — остывание, отрицание, сокращение, рассасывание, одним словом, если обобщить — смысловая и стихийная энтропия всего:
Немеют птицы, не могучи дышать
Не-воздухом неверного мерцания,
Проглоченные сами сном, они
Сворачивают в трубки свои крылья,
А через них посвистывает неизвестность —
«В лесу ли ты, в его ли ты отсвете».
Деревья-отрицания обходят
Полный круг, не поддаваясь
Неверному истоку.
Это мир апофатический, мир свертывания, мир с частичкой «не», «Немеют птицы, не могучи дышать / Не-воздухом неверного мерцания», мир, как сказано, уходящий от яви в сон — «Проглоченные сами сном…», это мир, в котором деревья, и вещи, и события на уровне языка и синтаксиса становятся отрицанием — вот мы и дошли до грамматики: «Деревья-отрицания обходят / Полный круг». Стоит посчитать количество частиц и приставок в форме «не», чтобы убедиться — это апофатический, угасающий, тающий мир, в котором вещи рассасываются, текут как вода меж пальцев… И грамматика вполне активно выражает это на своем уровне, конструируя «деревья-отрицания», вообще строя и предложения, и словесные формы, и целые строфы по модели отрицания, интенсивно используя «не», «ни», «ни — ни», не — не» и т.д.
Действительность обречена, она все время свертывается, ускользает от жизни, она не-есть. Она или становится, или, что чаще, тает, отрицается. Вот почему этому тающему сновидческому миру нужно что-то несомненное, неопровержимое, вечно порождаемое и порождающее, все эти тектонические чудища, драконы, острова-аутисты, носороги, способные своей первобытной мощью остановить процесс распада, «смыливания», иссякания и капсюлирования яркого, все эти геологические эпохи-напоминания, что мир был миллионы и миллиарды лет, хоть и по-прежнему ненадежен. И он даже вот-вот станет невозможным, этот мир, и как в нем жить, как — «Шагнуть и не упасть лицом в пески, / Не утонуть под натиском прилива, / в отливе оказаться погребенным?». «Между слюдой и кварцем кровь не пробегает…», «И как в колодце, небо остывает…».
Поэтому-то в него приходит сказочная перво-сила, перво-мощь, перво-жуть. Поэтому-то так поэтически ярок мотив спасения:
Единый и утробный
Уже кричит серебряною кровью,
Готов родиться, он с запаянной печатью
Читает письмена; И в следующей главе —
Гадает летописец — о чем поет звезда Пророка,
О чем она восходит и сейчас.
Такие реалии, как близость чудесного рождения, восходящая звезда, и появление Пророка отсылают нас к хорошо известной автору-филологу «Четвертой эклоге» Вергилия с ее новым и чудным строем времен, что зачинается у нас на глазах, и, конечно же, к истории о Вифлеемской звезде — мотивам спасения, мотивам обновления, преодоления энтропии.
Когда-то Рильке написал, что прекрасное — это та часть ужасного, которую удалось вместить. И ужасное Ники Третьяк выполняет свою космогоническую и бытийную роль, пусть пока что в некотором сновидческом измерении, но кажется, что этот путь и это направление поэтического движения направлено туда же, куда ведет след «Дуинских элегий».
Завершая, хочу сказать, что поэзия цикла крайне интересна, «первобытна» и без-умна, и еще она, несомненно, обладает всеми качествами настоящей поэзии, самостоятельной и яркой, которую в современном мире стоит писать и о которой в нем же стоит говорить.
И я бы еще много чего мог сказать о поэзии Третьяк — о трещинах и расколах смыслов и фактуры, об их «скрепах», об ауратичности ее сильных прилагательных, глаголов и существительных и о приключениях этих словесных аур, о мифологичности ее поэзии и о прекрасной ориентации автора в мировой литературе, но тогда мне пришлось бы многое объяснять помимо материала подборки, так что я надеюсь все же как-нибудь это сделать, но, может быть, в другое, более уместное время и в более подходящей форме.
Рецензия 2. Надя Делаланд о подборке стихотворений Ники Третьяк
Большей частью тексты Ники Третьяк в этой подборке нарративны. Она словно бы наматывает на бобину длинную бечеву, и в этом действии есть и однообразие, и накопительный эффект. Таковы, на мой взгляд, тексты «Носорог», «В потоке лавовом…», «Зачавший дракон…», и остальным тоже отчасти присуща эта покачивающаяся повествовательность.
Внутри каждого текста множество любопытных находок, подтверждающих неординарность взгляда. Например, начало первого же стихотворения:
Лицо — как будто бы источник света,
вывернуто в прозрачный лес;
Здесь и внутренний свет, который можно извлечь, вывернув лицо (как содержимое из содержащего), и ощущение изнанки, маски — тела, как того, что принадлежит по преимуществу внешнему миру (о такой телесности писал Валерий Подорога). И прозрачный лес моментально превращается в новое содержимое головы, потому что внешнее стало внутренним и наоборот.
Звучат, как неизвестность,
Ветки в нем. И листья падают
От звуков приближения.
Как звучит неизвестность? Мы не можем этого точно сказать, но интуитивно понятно, что именно имеется в виду, причем здесь сравнение, по аналогии с лицом, немного вывернуто. Мы представляем себе хруст ветки, которую сломал некто, на нее наступивший, и в этом много неизвестности, так что поясняет сравнение не то, с чем Ника сравнивает, а то, от чего отталкивается.
Превращение внутреннего во внешнее, заданное в начальных строках, создает условия для закукливания мира:
Немеют птицы, не могучи дышать
Не-воздухом неверного мерцания,
Проглоченные сами сном, они
Сворачивают в трубки свои крылья,
А через них посвистывает неизвестность —
Воздух заканчивается, сон, оказавшийся снаружи, захватывает, поглощает тех, кто его испытывает и видит. Неизвестность приблизилась и сквозит в свернутых в трубки крыльях — «через них посвистывает».
Нигде, нигде конец у этой капли,
Скользящей спиленным концом по трубке
Внутреннего гула пустоты.
«Ты было ни о чем, лицо в лесу».
Конец нигде, потому что его спилили, время остановилось, наступила вечность. И если больше нет ни где, ни когда, то и лицо ни о чем.
В гетероморфном стихе Ники всплывают по-разному подстраивающиеся друг к другу рифмы:
Не ощущает треска тверди чужеродной.
По одному ему понятной кодировке
Он шлет послания во все слободки.
«Чужеродной» рифмуется с «кодировке», а «кодировке» со «слободки», но не «чужеродной» со «слободки». Такая ступенчатая, неуклонно спускающаяся рифма создает эффект звукового градуирования.
И дальше в стихотворении возникают спорадические проблески рифмы, как бы напоминая о тех трех: летящу — водящий, перфокарта — утратах.
Замечательно начало следующего стихотворения подборки:
Погасли сосны.
Небо затянулось
сигаретой,
и вздернут град над лесом.
Гаснущие вместе с закатом сосны похожи на сигареты, поэтому сигареты тут же появляются, но через обыгрывание многозначности слова «затянуться»: 1. «Покрыться целиком, обволакиваясь чем-нибудь тянущимся, тягучим». — Небо затянулось тучами. 2. «Куря табак, втянуть в себя, в легкие табачный дым». — Затянуться сигаретой. А ниже обыграна многозначность слова «град» — город из облаков и осадки в виде ледяных шариков. Но еще во всем этом проступает картина своеобразного декаданса, курящее сигарету небо и рядом повешенный, вздернутый град.
Ника эффектно и без ощущения так называемой «литературщины» использует слова из старославянского и древнерусского языков, в ее текстах они создают объем и перспективу, диахроничность. В этом смысле и во многих других мне очень нравится следующее стихотворение (привожу его целиком):
Никто не знает,
Кто молчит повсюду.
Не осязают глазы
Впереди за многие дневные
Переходы спину другого.
Откуда подбегут попутные
И встречные потоки,
Не слышат рукы;
Ступня не бье ни камень, ни песок.
Яйцо лежит на красном небе
На просвет — внутри шевелится.
О чем поет, о чем поэт
Колдует на траве
И застекляет плод-звенящий сад.
Как над землей разъять себя
И в каждое движение помыслиться,
Он знает как.
Земля прия его цвета и стала
Покойна и роса.
Голова его шумна — большая скрипка,
Там теплая наполнена вода.
Снаружи слышно,
Кто молчит повсюду,
Но говорит всегда.
У стихотворения кольцевая композиция, и в то же время оно не только замкнуто, но и разомкнуто, точнее, оно выпустило наружу то, что вынашивало внутри себя, и снова замкнулось. «Никто не знает, / Кто молчит повсюду». Это слегка параноидальное наблюдение заставляет нас насторожиться, прислушаться к этому всеохватному и всепоглощающему молчанию. «Снаружи слышно, / Кто молчит повсюду, / Но говорит всегда». Это замечательная по своей точности иллюстрация измененного состояния сознания, когда мы выходим, как двухмерный персонаж из мультфильма про Доктора Квантума, в новое измерение и находим ответы на, казалось бы, абсурдные вопросы.
Никто не знает,
Кто молчит повсюду.
Не осязают глазы
Глаза, ощупывающие реальность. Глаза, которые не видят, а осязают (как тут не припомнить мандельштамовский «и зрячих пальцев стыд»). А чуть ниже: «Не слышат рукы». Синестезия, возникающая в измененных состояниях сознания, характеризуется тем, что разные органы чувств перехватывают друг у друга функции, объединяются, резонируют. Федор Гиренок пишет о синестезии: «Знаковое сознание приходит в ужас от хаоса чувств. Оно негодует, а душа художника довольна. Художник стремится к активным синтезам чувств».
Итак, поэзия Ники Третьяк нарративна, в ней много находок — как связанных с устройством ее поэтической оптики, так и языковых. Ника органично использует филологическое образование, оно не закрепощает ее, а напротив — дает осознанность и подкрепляет ее лингвистическую интуицию.
Рецензия 3. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Ники Третьяк
В отличие от стихов Петра Кочеткова, которые я прочитал впервые, стихи Ники Третьяк я знаю уже некоторое время. И я поражен — ее стихи я читал полгода назад, и они казались мне интересными, многообещающими, но я не ожидал, что она совершит такой прыжок на две головы. Из стихотворений, представленных в подборке, я читал ранее только «Остров-аутист», которое сейчас мне кажется самым слабым. Сейчас перед нами уже готовый поэт со своеобразным подходом и к тематике, и к просодии, и к выбору материала, и, самое главное, синтаксису, образам и поэтическому языку. Об этих элементах я хотел бы поговорить.
Начнем с просодии. Это действительно собственный путь. Я не уверен, что термин «гетероморфный» здесь подходит, потому что этот термин всегда предусматривает какие-то куски верлибра, или, точнее, того, что воспринимается читателем как верлибр. Здесь такого нет. Но сказать, что это белый ямб, в котором есть отдельные вкрапления других размеров, тоже будет неправильно. Я бы сказал, что это не гетероморфный, а скорее полиритмический стих, которым одно время пользовались и Хлебников, и обэриуты, и Айги, и Елена Шварц. Но у всех собственный подход к этому типу просодии. Стихи Ники в основном не рифмованные, здесь факультативная рифмовка, возникающая местами, как в западном гетероморфном современном стихе. Есть легенда о том, что на Западе пишут в основном верлибром: это неправда, там пишут в основном гетероморфным стихом, в котором возникают и фрагменты рифмы, а верлибр — это просто частный случай современной европейской поэзии. Но здесь, повторюсь, нет фрагментов чистого верлибра, а есть интересная игра с силлабо-тоническими размерами.
Лицо — как будто бы источник света,
(пятистопный ямб)
вывернуто в прозрачный лес:
(это комбинация трехсложных размеров)
Звучат, как неизвестность,
(трехстопный ямб)
Ветки в нем. И листья падают
(это можно прочитать как хорей с дополнительным слогом или как комбинацию дактиля-амфибрахия-дактиля).
Здесь есть разные размеры, и они создают собственный прихотливый ритм, создают собственный подход к просодии, как мне кажется.
Теперь тематика. В этих стихах возникает своеобразный хтонический мир, где действуют свирепые и мощные существа — носороги, дракон. В то же время это не махайродусы Зенкевича, это не мир из учебника палеонтологии, а это какой-то странный мир, который существует всегда, в прошлом и настоящем, существует каждую минуту. Мир, в котором рождаются какие-то исходные, базовые, человеческие чувства и отношения с реальностью. Все проясняется в процессе вглядывания в этот мир. Это такая архаика, которая присутствует в каждодневности. В длинных стихотворениях этот мир разворачивается, причем достаточно непредсказуемо. Здесь есть элемент символистской и постсимволистской лирической абстракции, но этот мир наполняется плотью за счет работы с языком и за счет присущей автору способности к словесным формулам, четким и в то же время странным.
Первое стихотворение, как мне кажется, пересекается со стихотворением Виктора Сосноры «Слеза в лесу» (близким и по просодическому решению). Что такое это «лицо в лесу»? Это некая сущность, с которой ты постоянно пытаешься вступить в некие отношения, в итоге оканчивающиеся ничем. «Ты было ни о чем, лицо в лесу». Интересно, что делает поэт с языком: какие-то выражения, которые поначалу кажутся неловкими: «Немеют птицы, не могучи дышать» — употребляется некрасивая с точки зрения общепринятого языка форма, почти канцелярская. Но молодой поэт пытается оживить и такие обороты, пусть еще не всегда умело.
Образ острова-аутиста мне кажется менее удачным, чем в других стихотворениях. С одной стороны, он изначально задан, с другой — несколько искусственен и туманен. Это замкнутый мир, который не вступает ни в какие отношения с окружающим миром? Это символ некоего типа человеческой личности?
Впрочем, и здесь есть замечательная звуковая работа:
Показывают воды — перст водящий
По воздуху утыкновенен в череп.
Прекрасен и конец:
Все потеряй, все обрети —
Так пропоют слободки,
Земля березовым стволом помашет,
И как в колодце, небо остывает
Во глубине обратного пути.
Следующее стихотворение — «Погасли сосны…» — кажется мне одним из самых удачных. Здесь под конец возникает сочная и живая рифма, в которой есть нечто обэриутское — и это очень удачно работает:
Смотри, какая смятая трава кругом
там муравьи воюют в чей-то дом
и дальше в «Носороге»:
Пока не превратились в то,
Что люди собирают и меняют, в то,
Что достает ребенок слухом изнутри.
Здесь очень хорошая работа с анжанбеманами. Я выделяю места, которые мне особенно нравятся, — хотя в целом, так или иначе, мне нравится все.
И носорог, догнав младенца прыжком лосося,
— абсолютно хлебниковский ход, когда носорог прыжком лосося кого-то догоняет.
А еще дальше идет строчка, которая мне не очень понятна: «Своем на роге держит землю на копье». Тут сдвиг, который, может быть, и хорош своей странностью, но я этой странности не понял. «Единый и утробный брат» — это тоже хорошо. Но, может быть, в конце перетянуто с пафосом:
Читает письмена: И в следующей главе —
Гадает летописец — о чем поет звезда Пророка,
О чем она восходит и сейчас.
«О чем поет» — это было бы плохо. «О чем она восходит и сейчас» — это немного вытягивает строку. Но, может быть, стоит подумать, не пережато ли это.
Есть некие проблемы с языковой игрой в стихотворении «Никто не знает…». «Не осязают глазы» — это намеренная неправильность. И дальше все это развивается:
Откуда подбегут попутные
И встречные потоки,
Не слышат рукы;
Ступня не бье ни камень, ни песок.
Здесь та же проблема, о которой говорили в связи со стихами Петра Кочеткова: что нарушение языковых норм должно иметь свою внутреннюю логику. Поэт должен внутренне осознавать, что он, собственно, хочет этим сделать: он хочет изобразить какую-то стихийную природу этой неправильной речи, он хочет изобразить речь иностранца или он хочет реализовать какие-то возможности, которые есть в языке, но не были реализованы в его, языка, исторической жизни. Я не понял, зачем здесь это «бье», зачем это «прия» и почему «рукы». Был случай, когда Олег Юрьев, даря мне одно стихотворение, заменил в машинописи слово «иностранец» на «иностораец». Я не спросил у него, почему он заменил. Какая-то логика в этом присутствовала, просто я ее не понял в тот момент. И так это и осталось непроясненным, поскольку стихотворение при жизни поэта не было напечатано. Думаю, что и здесь логика тоже есть, надеюсь, что автор объяснит ее.
В последнем стихотворении появляются «зачавший дракон» и «межвидовой турнир». Что за турнир? Кого с кем? Это какая-то очень странная фантазия. Дальше возникают образы отца и матери, и мы опять же не понимаем, чьи они? Хотя это очень красиво сказано:
Идут в конце толпы отец и мать,
В одном и том же теле
Себе они и семя, и земля
Возможно, это части какой-то одной большой поэмы, в которой они сами собой сойдутся, соединятся и все станет яснее на каком-то другом уровне. Во всяком случае, это действительно интересная и своеобразная поэзия, и я хочу поздравить Нику с настоящим дебютом.
Рецензия 4. Максим Алпатов о подборке стихотворений Ники Третьяк
В подборке стихотворений Ники Третьяк в первую очередь обращает на себя внимание нетипичная работа с приемом остранения, да и в целом свободное понимание автором категорий странного и нормативного, предсказуемого и непредсказуемого течения текста. Здесь нет признаков концептуальной деконструкции текста или явно обозначенной невозможности высказывания — наоборот, поэт ищет новые способы высказывания, стараясь при этом учитывать накопленный современной поэзией опыт. А значит, читатель имеет право считать, что текст помнит о нем и не отказывается с ним взаимодействовать. Обычно в таких текстах, которые не замкнуты сами на себя, остранение используется фрагментарно, ситуативно. Оно становится чем-то вроде акцента, переворачивающего восприятие стихотворения в тот момент, когда вот-вот начинает формироваться инертное чтение — ложное ощущение, что ты понимаешь, куда все идет. Остранение помогает преодолеть инерцию и пишущего, и читающего. Но у Ники Третьяк оно используется не фрагментарно, а тотально, порой буквально в каждой строке. Причем способы, которые ломают еще толком не начавшуюся инерцию, самые разные: интонационные, лексические, образные. В чередовании этих способов не всегда удается обнаружить логику, оно кажется даже намеренно запутанным.
Подобная работа с остранением ведет к двум закономерным следствиям. Во-первых, бесконечное хаотичное остранение тоже может рассматриваться как подвид инерции, пусть и более сложный и непривычный по сравнению с другими подвидами — ассоциативным, звуковым и т.д. Так увеличивается дистанция между текстом и читателем. Во-вторых, то, что вблизи кажется хаотичным, может на отдалении оказаться элементом некой более крупной структуры. Инерция бесконечного остранения (при четком ощущении, что автор понимает, что делает) подталкивает к поиску метасюжета, чтению в другом масштабе, где текст является репликой в каком-то большом диалоге. Преобладание крупных текстов в подборке тоже намекает, что пристальное вглядывание в отдельные фрагменты и попытки их расшифровать не так важны, как понимание высказывания в целом.
На мой взгляд, связный метасюжет прослеживается только в стихотворении «Погасли сосны». Я воспринимаю это стихотворение как своеобразный ответ поэме Заболоцкого «Лодейников», и дело не только во внешнем сходстве (детализованный антропоморфный мир природы, чередование разностопного ямба и т.п.). В «Лодейникове» стакивались натуральная философия и романтическое мышление: герой, открывая в природе не величие гармонии, а ужас разрушения, ищет утешения в абстрактных элегических представлениях о безмятежности любви — и все они оказываются фарсом, пустым звоном колокольчика. В стихотворении «Погасли сосны» сталкиваются типичная для современной философской поэзии феноменология (как привычка достраивать феномены и явления из отдельно взятых опытов созерцания вещей) и оптимистическое мышление, которое пытается вопреки всем ужасам вывести формулу спасения. «Лодейников» обращал внимание на предчувствие катастрофы, а «Погасли сосны» — на то, что последует за ней. С катастрофой говорящий субъект уже смирился — но на ней жизнь не заканчивается. «Ты соблюди условие природы не тронуть никого, / не съесть кузнечика» — получается, речь о какой-то совсем иной природе, с совершенно другими законами. Непрерывное остранение здесь удачно создает ощущение дезориентации, которые проговаривается и напрямую («Твой лучший друг — растерянность, / Твой брат родной — сомнение»). В концовке поэт намекает на возможность построить новый мир после катастрофы, «поднять солнышко из болота». Этот намек ироничен и абсурден, стихотворение вообще ближе к концу напоминает детские стихи обэриутов. Может быть, говорящий не доверяет своему оптимизму. Но с другой стороны — писать сегодня о спасении мира без иронии или ужаса (или и того, и другого) может только законченный социопат.
В других текстах из подборки Третьяк тоже есть ощущение тревоги и дезориентации, но, с моей точки зрения, не хватает метасюжета как элемента макроструктуры стиха. Сквозные образы (вроде «острова-аутиста» и «носорога») помогают удерживать внимание читателя, но это ведь такие же элементы микроструктуры, как и словесная игра, вторжения диалектных форм, нестандартные образы и т.п. Они не создают иного масштаба чтения и работают на небольшом текстовом пространстве.
Введение рефренов принципиально ситуацию не меняет. Поскольку эти тексты заставляют читать себя с дистанции метасюжета, мне неинтересно отмечать здесь отдельные находки. Неинтересно в том числе и потому, что Ника Третьяк явно не на том этапе, когда автор ищет свой звук, свою лексику и образность. Ее поиски уже не в области стиля, а в области поэтического мировоззрения.
Рецензия 5. Евгения Риц о подборке стихотворений Ники Третьяк
Стихи Ники Третьяк очень наблюдательны. Перед нами особая поэзия внутреннего и внешнего взгляда. Вспоминается отчасти чеховское горлышко бутылки, особенно уместное здесь, потому что метафора стеклистости, устойчивой прозрачности для Ники Третьяк — одна из ключевых. Но все же к одному «горлышку» эти стихи не сводятся — поэтическая фантазия автору свойственна ничуть не менее, чем наблюдательность, даже, может быть, вплоть до визионерства — небо затянулось, но сигаретой. Это очеловеченное, философское внимание к природе, но все же оставляющее природу собой, не сводящее ее к символу, в русской поэзии восходит к Тютчеву, перед нами натурфилософская поэзия, равновесная в обеих ее ипостасях — натуры и философии. И отсюда же — балладность стихов Ники Третьяк, когда важен не сюжет, а укорененный в природу образ — ландшафт, проступающий из спины носорога, голем жажды, рождающийся — творящийся — сквозь городскую жару.
И еще эти стихи — ошеломляюще необычны, поражаешься на каждой строке.
Подборка стихотворений Ники Третьяк, предложенных к обсуждению
Ника Третьяк. Учится на филологическом факультете МГУ. Рецензии и заметки публиковались в журналах «Кварта», «Воздух», «Формаслов», газете «НГ Ex Libris», на сайте «Культурная инициатива», стихи публиковались в онлайн-журналах «Прочтение», «Флаги». Живет в Подольске. Соведущая литературно-критического проекта «Полет разборов».
***
Лицо — как будто бы источник света,
вывернуто в прозрачный лес;
Звучат, как неизвестность,
Ветки в нем. И листья падают
От звуков приближения.
Тень движется по-лисьи-по-совиному
Безгласым вектором иглы.
«Не ты ли, ты, неправда» —
Спроси лицо, пока оно в лесу.
Пока стеклянные стволы
Из отражений бьются,
Боятся листья, тени их заканчиваются
В цилиндрические капли.
Немеют птицы, не могучи дышать
Не-воздухом неверного мерцания,
Проглоченные сами сном, они
Сворачивают в трубки свои крылья,
А через них посвистывает неизвестность —
«В лесу ли ты, в его ли ты отсвете».
Деревья-отрицания обходят
Полный круг, не поддаваясь
Неверному истоку.
Нигде, нигде конец у этой капли,
Скользящей спиленным концом по трубке
Внутреннего гула пустоты.
«Ты было ни о чем, лицо в лесу».
I-XIV — Остров-аутист
Он плывет наружу в пузыре
Из раскаленной магмы —
Крылатый, шестиногий
Сторож результатов — Остров-аутист,
Ничто ему не может помешать,
Но только время. Он остыл,
Едва успев прорваться на орбиту.
Вынутый из гор, обмытый горем
Защитников своих, Остров-аутист
Не ощущает треска тверди чужеродной.
По одному ему понятной кодировке
Он шлет послания во все слободки.
Бельмом на губище земли он наречен чудесным,
Но как приблизиться к нему?
Шагнуть и не упасть лицом в пески,
Не утонуть под натиском прилива, в отливе оказаться погребенным.
Между слюдой и кварцем кровь не пробегает,
А льдистыми иголками блестит,
Пронзая шпагой равнодушной шпат и шепот.
Остров-аутист не видит, но не спит.
Остров-аутист не слышит, но не слышит, но не слышит.
В приливе мне стоять недолго.
Как птицу над собой летящу
Показывают воды — перст водящий
По воздуху утыкновенен в череп.
В нем мягкая дыра поговорить с тобою хощет,
Остров-аутист. Она предчувствует свое существование.
Не оправдают ни природы перфокарта,
Ни нарезные сказки на столбе,
Но будь мне пристанью в моих утратах,
Кто, как не ты, предательством защитников испытан,
Кто, как не ты, их предал.
Свобода хлещет из носу,
Когда сжимаешь бренну землю
Песками выводов и фактов.
Все потеряй, все обрети —
Так пропоют слободки,
Земля березовым стволом помашет,
И как в колодце, небо остывает
Во глубине обратного пути.
***
Погасли сосны.
Небо затянулось
сигаретой,
и вздернут град над лесом.
От страха заикается
нестройный жабий хор,
в отрезке тишины пересыхает горло,
и темная вода звонит в набат
от берега до дна.
Смотри, какая смятая трава кругом:
там муравьи воюют в чей-то дом;
смолу кипящую в ботинки опрокинув,
они провозглашают месть
за всех раздавленных личинок.
Там комары затеяли
иглоукалывание медвежьей морде,
и падают, и падают комарики на мох;
телá для неба — маленькие звезды,
их видно только в тихий промежуток.
Смотри, как мошки между прочим расплодились;
они кусаются, хотят сказать тебе хорошее-плохое,
но не правду.
Грохочут кости в кожаных мешках,
коса шныряет в камыши-обратно;
Кто-кто здесь?
Ты, лягушка.
Скажи всем ослепленным «ам»
и, погромыхивая челюстями,
ты соблюди условие природы не тронуть никого,
не съесть кузнечика.
Ты соблюдаешь.
Ты раскрываешь перепонки,
и радости предела нет;
безумию тем боле.
Танцуй, моя лягушка,
в чистом поле
свой танец отречения от страха.
Взбивай в цементе кровь
на терке брошенных домов,
скрепляй ее слезой проточной.
Здесь вырастет другая сторона,
поднимутся из солнечной пыли
прекрасные слова, глаза и люди.
Смотри-смотри, моя лягушка,
как пляшет скрипка в паре с молотком
отбойным, и жабий рык протяжный
оглашает лес. Под эту музыку
всеобщая любовь выдавливает мир
и разрешает правду говорить.
Фонтан играет питьевой водой
и мертвых из болота воскрешает.
Тебя картина эта утешает?
Не плачь, не плачь, лягушка.
Твой лучший друг — растерянность,
Твой брат родной — сомнение.
И мы с тобой переживем,
пережуем поочередно каждую песчинку,
и солнышко поднимем из болота.
Носорог
Него дыханье впереди его
Из зарослей выходит.
Низринул свой керис
Собой промеж и дверью,
Направленной вовнутрь.
Вдыхает терпеливо — и отводит
Кошачий глаз от маленького
Свитера. Прабабка
Весь плейстоцен вязала,
Вполглаза напевала
О носороге, вышедшем
Из зарослей. Такой он был:
Его ребро носило шар воздушный,
Сходясь в плавник;
Над кромкой мирового океана,
Сходя на материк.
И дивным давним раковинам снится
И сейчас, как тело носорога
Огибали; еще не вылиняв
И не увянув, и щебетали, будто птицы
На спине скалы у носорога,
Пока не превратились в то,
Что люди собирают и меняют, в то,
Что под стопой в песке ломается, и в то,
Что достает ребенок слухом изнутри.
Песок тогда поет балладу
О следе самом сладком —
Зеленые листы смоковниц
Трехзубых устилали путь ноносорога до,
А после забвения в соитье
Наливались краской многоплодных ног,
Самих себя спешили вычесть.
Наросты корневые кольцевались,
И, вдаря в бубны, они внимали песне,
Как славен шаг гашеный носорога,
Теряющего чешую.
Как славно, что взамен
Он обретает воздух.
Пластинку пережевывает почва,
Пока не прорастает новый меч из камня
И не выходит новый носорог.
О нем, о дивном и о давнем
Так радостно поют и черенок, и корень;
Его кора глотает шею,
Себя рождая исподволь и снова
Выбрасывая россыпь хилых тел.
И плоские они юны,
Как скошены неразвитые стебли
Платанцев, шепчущих в земле
Что-то о солнце и о тени.
Уже не выбросят ветвей
Их стрелы, по берегу бегущих
Вослед примятым зарослям.
Блестя глазами, носорог
Раскалывает круглый влажный щит,
Что в спешке брошен убегавшим грудничком,
Хотя и ведавшем о гневе молока.
И носорог, догнав младенца прыжком лосося,
Своем на роге держит землю на копье
И поглощает мягким ртом его, как признак.
Внутри него восходит солнце
Над поляной, по которой
Шагает носорог с детьми, проросшими
На каменной спине.
Еще не скоро, но еще не скоро
В их поле колосящегося зрения
Появится пречудный сфинкс.
Он загадает им загадку
Про перепончатую лапку,
Про кошку пеструю с усами, как мицелий,
С махровыми ушами и кольчугой
Для защиты от кольчуг.
И вот колечком клюквы из болотного холма
Проклюнулась сырая рог-улитка,
И запах дива доносится из сердца.
Единый и утробный брат
Уже кричит серебряною кровью,
Готов родиться, он с запаянной печатью
Читает письмена; И в следующей главе —
Гадает летописец — о чем поет звезда Пророка,
О чем она восходит и сейчас.
***
В потоке лавовом
родился голем жажды,
И было тихо.
С зачатками зари
Немолчный город стал
немым, и страх туманом
в улицы потек.
Такая тишина разъединяет
жену и мужа
и разрезает рыбьи потроха
без ножен и ножа.
О, голем, ты не кричишь,
вулкан готовится
в тебе открыться.
И крик новорожденного
в городе земном
не предвещает жизни.
Хватают воздух ртами горожане,
и ненависть былых междоусобиц
горит клеймом на спинах горожан.
Стоит на побережье
Рыбак-мальчишка
и смотрит он в тумане предрассветном
на вулкан. Он понимает,
что младший брат ему уже не брат,
что люди дышат их последний вдох,
что рыба в море хочет пить.
Но пепел устилает воду.
***
Никто не знает,
Кто молчит повсюду.
Не осязают глазы
Впереди за многие дневные
Переходы спину другого.
Откуда подбегут попутные
И встречные потоки,
Не слышат рукы;
Ступня не бье ни камень, ни песок.
Яйцо лежит на красном небе
На просвет — внутри шевелится.
О чем поет, о чем поэт
Колдует на траве
И застекляет плод-звенящий сад.
Как над землей разъять себя
И в каждое движение помыслиться,
Он знает как.
Земля прия его цвета и стала
Покойна и роса.
Голова его шумна — большая скрипка,
Там теплая наполнена вода.
Снаружи слышно,
Кто молчит повсюду,
Но говорит всегда.
***
Зачавший дракон
Идет по гладким водам;
То вниз подымется,
То дымом выдохнет
Мембрана его крыльев.
Свое подобие во чреве
Он качает, пока оно хранит
Несчетны семена ему подобных.
Волна расходится, ожидая чуда,
И возвращается,
Чтобы продолжить путь хвоста —
На нем идет турнир межвидовой.
Там, за гербами, выкликивают имя
Рыцаря, что милостивей всех
Любил своих соперников копьем;
Там даму сердца взгляд возносит выше.
Внимают схватке вековой
Ладони, расщепленные
Железными когтями;
Из них, как будто шагом,
Гемоглобин целительный идет
Белку навстречу. И целятся они
Попасть во рты смотрящим
На бои потомкам.
Идут в конце толпы отец и мать,
В одном и том же теле
Себе они и семя, и земля;
И ветер надвое их плащ вздымает,
И проступает соль на поясах.
Терновая корона времени соединяет
Их обоюдную главу. Она гласит:
«Роди себя в делах,
Они зачнут последствия тебя;
Тогда вовеки не остановить
Ни воду между пальцев,
Ни речь, звучащую поныне».
Идут отец и мать, несут себя друг в друге —
И почва приняла резцы дракона.
И всходов ждем у моря.
