10 апреля 2022 в формате Zoom-конференции состоялась 74-я серия литературно-критического проекта «Полет разборов». Стихи читали Серафима Сапрыкина и Александр Астрин; разбирали Надя Делаланд, Антон Азаренков, Ростислав Русаков, Ирина Кадочникова, Ирина Чуднова и другие. Вели мероприятие Борис Кутенков и Ника Третьяк. Представляем подборку стихотворений Александра Астрина и рецензии на нее Нади Делаланд, Василия Геронимуса, Ирины Кадочниковой и Ирины Чудновой.
Видео обсуждения смотрите здесь.
Рецензия 1. Надя Делаланд о подборке стихотворений Александра Астрина
Первое стихотворение подборки «прозрение жизни гамаюн на плече…» задает ей генеральный смысловой вектор. Ему предпослано посвящение Ad Avgvstam, которое переводится с латинского как «к Августу» и может быть отсылкой к epistolae ad Constantinam Avgvstam. Sermo (послание к Константину Августу. Слова). Константин Август, он же Константин I и Константин Великий, — это римский император, с именем которого связано окончательное установление в Римской империи системы домината, то есть неограниченной власти императора. Существует также латинское крылатое выражение ad augusta per angusta, которое переводится так: «высоких целей достигают, преодолев большие трудности». Возможно, окончательный смысл посвящения высекается как раз на стыке этих двух употреблений.
Я бы сказала, что в этом стихотворении два центральных образа: мифологическая птица Гамаюн, которая сама по себе предвещает падение власти, но и поддерживает образ власти в тексте, заявленный эпиграфом, и образ Саломеи, дочери Ирода, который возникает здесь в связи с отрезанием голов цветам — бутонов. Саломея становится символом смерти — «это смерть нежна и напрасна». Саломея и солома контекстуально соположены, с одной стороны, как важные библейские образы (Саломея, как мы помним, требовала после задавшегося танца голову Иоанна Крестителя, а солома — это те люди, грешники, которые будут сожжены. Вообще, конечно, слово «солома» встречается в Библии 7 раз в разных контекстах, но этот, на мой взгляд, самый близкий по смыслу), и как пасхалка Мандельштаму (стихотворение, посвященное Саломее Николаевне Андрониковой). Волки, по всей видимости, вырастают из этой же ассоциации с Мандельштамом («Мне на плечи кидается век-волкодав, / Но не волк я по крови своей…», «В кустах игрушечные волки…» и т.д.).
Финальные строки «волчата сопят и сладки/ все попытки как рабство» содержат двучтение — сладко спящие волчата и сладкое рабство. И, наверное, вот эта сложная интонация, где-то даже девиантная, которая возникает из страха, ненависти, наслаждения, близости и в то же время неубедительности смерти, — самое ценное в поэзии Александра Астрина. Варьируясь, этот сложный интонационный авторский посыл повторяется и в других текстах.
Например, в следующем стихотворении с тем же посвящением. Стихотворение начинается и длится конфликтом, противоположно направленными состояниями — не могу впустить и не впустить не вправе. Этот конфликт завершается разрушением, распадом. Последняя строфа звучит как хруст и крошево, она не только очень звуковая, но и кинестетическая:
луна
острее чем хрусталь
хрустит песок
трещит эмаль
в молочной бездне
мрака
Но вообще мне кажется, что это тот самый «скрежет зубовный» в аду. Семантическое поле зубов поддерживается словами «эмаль» и «молочный», а также глаголом «хрустит» (на зубах). Сжимание зубов может здесь быть не только библейским, но вполне физиологическим — иллюстрирующим сильное напряжение, боль, борьбу. А также злость — ср. выражение «скрежетать зубами».
Третье стихотворение по-своему объединяет интонацию первого и второго, подчеркивая пассивность и страдательность лирического субъекта, а также извлечение им из этих обстоятельств своеобразного наслаждения:
я — мак
растущий
когда позволят и
когда не позволяют
и я не знаю что слаще
И дальше идет очень удачный игровой фрагмент, в котором на уровне приема слово «хватает» обозначается своим отсутствием:
знаете — они так хватают
что потом воздуха не
памяти не
конечностей не
всего
кроме смелости
так что теперь
трепетать трепетать
т р е п е т а т ь
И снова логически и интонационно абсурдный финал — не хватает всего, кроме смелости, то есть смелости в избытке, но вывод из этого иррациональный: «так что теперь / трепетать трепетать / т р е п е т а т ь». То есть этот вывод закономерен для мака, с которого начинается стихотворение, но не для причинно-следственных отношений, установленных по ходу разворачивания текста.
В следующем стихотворении есть замечательные рифмы («вмятин — принять», «ветки — силуэт»), и мне очень понравилось последнее четверостишие:
я выбор сделал; вот окно
за ним в исподней дрожи ветки
и снег ложится как руно
на промелькнувший силуэт
А дальше снова следует стихотворение с тем же эпиграфом, которое полностью сбивает с толку, подменяет те смыслы, которые вычитывались (или вчитывались в) из первых двух. Оптика здесь совершенно иная, оно сфокусировано на любовных отношениях, возможно, с оттенком, как сейчас модно выражаться, абьюза. Вероятно, именно балансирование между любовью и болью связывает эти три текста.
и когда
по прошествии времени
и только его прошествии
я случайно встречу тебя
на перекрёстке
неизвестных мне до этого момента
улицы-города-страны
преодолев все неловкие
рамки привычек
ты дашь мне
незнакомым голосом
незнакомым лицом
чужой незнакомый вопрос
протирая очки
я захочу рассказать
вашему ребёнку
сказку на ночь
взбить подушку
и выключить свет
В следующем стихотворении в меня неожиданно попадает «семикрылое чудо» (все детство хотелось знаменитого пушкинского серафима считать семикрылым) и обращает внимание просто как точность:
вороны сладко
низко поют
Финальный текст мне представляется самым сильным, и в нем это интонационное слияние любви и боли достигает особенной силы и чистоты:
выйти в смерть опалённым
и спеть ей последнее
шёпота дрожь мерцание влага
трепет гортани бледная медь
терпеть и гореть терпеть и гореть
терпеть и терпеть и терпеть
ей о том
как живо всё как сладко всё близко
и какие глаза у неё
Этот текст живет и действует на разных уровнях, например: «трепет гортани бледная медь» — это психомеметическое сглатывание, движение кадыка, а вот суггестивность на уровне звука: «терпеть и гореть терпеть и гореть» — обратный повтор т’ер — рет’, одно слово вырастает из другого, обращается в другое, содержится в другом; «терпеть и терпеть и терпеть / ей о том» — глагол становится переходным как говорить ей, кричать ей, петь ей. И эта окказионально возникшая переходность вместе с повтором бесконечно продлевает терпение.
Итак, поэзия Александра Астрина мне кажется интересной прежде всего интонационно. Многое в ней для меня осталось тайной, не требующей разгадки, но органично вписанной в таинственность поэзии как таковой.
Рецензия 2. Василий Геронимус о подборке стихотворений Александра Астрина
Поэзия Александра Астрина с первых строк способна опровергать кажущиеся очевидности. Например, наипростейшее правило логики состоит в том, что А=A. Но язык, эта таинственная субстанция, скрытно внушает нам, что, считая предмет или явление буквально равным самому себе, мы ни на шаг не уйдем от тавтологии, а значит, A = не-А.
Работая с языком, Астрин устанавливает свои невидимые тире, свои таинственные мостики, свои глубинные связи между явлениями. Поэт пишет:
саломея старается саломея зачем
ты срезала бутоны у дома
не они ли пленили тебя красотой
не они ли учили срезай всё завянет
Вслед за Мандельштамом производя саломею от соломинки (или в данном случае — от соломы), современный поэт обращается к классику лишь для того, чтобы, как бы оттолкнувшись от Мандельштама, пойти путем таинственного уподобления одних явлений совершенно другим. Не потому ли наш современник, в отличие от Мандельштама, пишет саломею с маленькой буквы, подчеркивая ее родство с соломой? Поэт продолжает:
это жаркий тулуп это стылый постой
да роскошный обед на поляне
это стелется вьюн и деревья поют
и сосна и сибирь черноока
В самом деле, несмотря на отсутствие тематической общности между саломеей и поэтической вселенной Астрина, между двумя бесконечными мирами возникает таинственное соответствие, которое напоминает поэтические построения Леонида Аронзона. Но если Аронзон склонен к не-высказыванию, к намеренному молчанию, то наш современник Астрин обнаруживает поэтическую смелость в демонстративно ярких соответствиях между явлениями, казалось бы, не сходными.
Внутренняя динамика этих соответствий, авторская воля и авторская изобретательность в умении их открывать — все это определяет у Астрина почти полное снятие границ между действием и созерцанием. Например, роскошный обед на поляне есть некоторое действие, изображая которое, автор, однако, обходится без глагола. Это происходит потому, что и действие становится определением того, что являют собой саломея и солома (а также их многочисленные атрибуты или спутники).
Анафорическая фигура «это есть то» у Астрина напоминает нам об одной из постоянных причуд языка: отвлеченные понятия легче логически упорядочить, нежели феномен быта, — например, упомянутый поэтом жаркий тулуп. Он заведомо не укладывается в прокрустово ложе логики, потому что не является отвлеченным понятием. Значит, быт по-своему больше связан с алогичными глубинами подсознания, нежели круг отвлеченных от реальности идей, к которым относятся, например, холод и жар в отличие от жаркого тулупа, сосны и сибири.
Если дело обстоит так, если окружающая нас житейская реальность глубоко алогична, то от поэта, который обращается к житейским явлениям, нам естественно ожидать, что он пойдет по одному из двух путей — по пути благородной зауми или по пути неслыханной простоты, которой когда-то грезил Пастернак.
Однако наш современник Астрин избирает третий путь. Он прибегает к простым антитезам, однако сближая взаимные противоположности, двигаясь от антитезы к оксюморону. Стихотворение, где упоминается саломея, заканчивается следующими строками:
это волки загоны флажки
это смерть нежна и напрасна
волчата сопят и сладки
все попытки как рабство
Семейство хищников и нежность, сладость и рабство — явления внешне взаимно противоположные и внутренне взаимосвязанные.
В другом стихотворении поэт пишет:
я не могу впустить
и не впустить не вправе
Приведенные строки содержат признаки развернутого оксюморона и повторяются рефреном. Внешне они несут в себе противоречие: в самом деле, как можно впустить и одновременно не впустить? Но благодаря стихам Астрина оказывается, что только так — двояко — поступить и можно. Ведь впустить — значит, нарушить свою суверенность, а не впустить — значит замкнуться от реальности или, подобно страусу, спрятать голову в песок.
В стихотворении «я — мак…» поэт пишет:
я — дикость
робкая дикость
дрожащая дикость
домашняя дикость
Словесный повтор, частотный у Астрина признак минимализма обуславливает простоту. И, однако, за ней кроется своя сложность. Домашняя дикость — это состояние человека, отчужденного от суеты внешнего мира, а значит, немножко одичавшего, но при всем том сохранившего родство с Аполлоном, а значит, в прямом или переносном смысле наделенного домом — средоточием внутренней упорядоченности.
В одном из своих стихотворений поэт пишет:
выйти в смерть опалённым
и спеть ей последнее
Быть может, на краю пропасти певец способен быть особо выразительным, особо проникновенным.
Признаки, по которым поэт сближает взаимно противоположные явления, в принципе, доступны нашему пониманию. Но недоступна нашему пониманию и не уловима с помощью логики та высшая естественность, с которой поэт готов петь перед лицом смерти.
Рецензия 3. Ирина Кадочникова о подборке стихотворений Александра Астрина
Начальное стихотворение подборки вызывает в памяти прежде всего имя Осипа Мандельштама, чью поэзию Виктор Жирмунский, пользуясь терминологией Фридриха Шлегеля, назвал «не поэзией жизни, а “поэзией поэзии” («die Poesieder Poesie»), т. е. поэзией, имеющей своим предметом не жизнь, непосредственно воспринятую самим поэтом, а чужое художественное восприятие жизни». Образы Гамаюна, сада, Саломеи, сам эпиграф «Ad Avgvstam», корреспондирующий с названием цикла Иосифа Бродского «Новые стансы к Августе», задают культурологические координаты, в пределах которых самоопределяется молодой автор (в ряду очевидных претекстов — мандельштамовское «За гремучую доблесть…», «Охота на волков» Владимира Высоцкого). Эпиграф «Ad Avgvstam», предпосланный трем стихотворениям подборки, позволяет прочитывать большую часть текстов в аспекте любовной проблематики. Ясно, что эпиграф важен в качестве указания на своего рода культурную универсалию: любовь понимается и раскрывается как высокое чувство. Но в повторе одного и того же эпиграфа есть определенная доля навязчивости: возможно, от его отсутствия стихотворения бы только выиграли. Работая с культурными кодами, Александр Астрин не всегда мотивированно их вводит в текст. Так, в стихотворении «я не могу впустить…» «сарацин» как будто вырастает из ниоткуда, его появление ничем не продиктовано. Образ Беатриче («Беатриче лети») коррелирует с эпиграфом «Ad Avgvstam»: в обоих случаях имеется в виду универсальная проекция, однако увлечение подобного рода универсалиями приводит к искусственности самой ситуации, репрезентированной в тексте.
Но если культурные коды в некоторых случаях искусственно встраиваются в текст, то сама поэтическая речь весьма естественна. Просодии Александра Астрина свойственна столь важная для подлинной поэзии органика.
Стихотворение «я — мак…» показалось одним из самых важных и сильных в подборке: оно максимально полно раскрывает образ лирического героя — со свойственными ему хрупкостью, смирением, с одной стороны, и стойкостью, смелостью, с другой. Игра слов («сильных хватает — / знаете — они так хватают»), умолчание («воздуха не», «памяти не», «конечностей не»), аллитерации, имитирующие трепет, дрожание («так что теперь / трепетать трепетать / т р е п е т а т ь») делают текст интересным с поэтологической точки зрения.
В стихотворениях, составивших подборку, — две основные темы: любовь и смерть, Эрос и Танатос. Главная внутренняя установка лирического героя, которая определяет его духовный поиск, — это установка принятия. Возможно, именно поэтому, несмотря на трагизм, свойственный поэзии Александра Астрина, в этих стихах много света, воздуха, гармонии, и даже лицо смерти оказывается прекрасным:
как живо всё как сладко всё близко
и какие глаза у неё
Рецензия 4. Ирина Чуднова о подборке стихотворений Александра Астрина
Среди текстов Александра Астрина в представленной подборке, на мой взгляд, интереснее те, что с неточными рифмами, так как точные рифмы слишком частотны и ожидаемы, вплоть до архетипичности. Такие рифмы очень активно использовались в русской поэзии вообще и особенно дискредитированы за последние 20-30 лет массовой поэзией. Здесь они зачастую не очищены, не обновлены лирическим движением. Например,
мороз укол больничный свет
молочного пустующего рая
палата местная запрет
курить играть подумать умираю
Рифма «рая / умираю» слишком частотна для искушенного читателя современной поэзии и поэзии вообще, накопленной за последние 200 лет, ожидаема. И потому смыслы, которые должны быть считаны, здесь переходят уже в разряд прежде виденного. Поэтому ухо и глаз читателя не просыпаются, и драма оказывается почти несчитываемой.
Говоримое не просто слишком впрямую, но уже не впервые, утрачивает контекст личного переживания, клишируется, повисает в воздухе.
Напротив, там, где читательское ожидание не впадает в прокрустово ложе, смыслы быстрее достигают восприятия. Например,
я выбор сделал; вот окно
за ним в исподней дрожи ветки
и снег ложится как руно
на промелькнувший силуэт
Здесь две рифменные пары, точная «руно / окно», и менее точная «витки / силуэт». Первая пара создает каркас, вторая придает статичности колебание, в котором жизнь стихотворения. Построенные таким образом рифмопары — дышат, и за этим дыханием приятно следить.
Общее читательское ощущение от этой подборки — это ощущение серебровекового декаданса перед Первой мировой войной. В то время довольно активно в русской поэзии использовались и переосмыслялись образы из греческого и римского корпуса классических текстов. В данной подборке мы видим стихотворения с подобными мотивами. Обращение «к Августе», вынесенное в посвящение многих стихотворений этой подборки, придает ей ощущение единого цикла, объединенного одним адресатом, и, таким образом, стихотворения могут быть прочитаны как единая последовательность с общей событийной канвой, повествующая о развитии любовной драмы лирического субъекта. Разумеется, мы не понимаем все хитросплетения событий в этой драме, но нам этого и не нужно, ибо здесь главное — лирическое переживание, данное нам через внутреннее осмысление.
Адресат этих стихотворений — женщина, и одно из них нам довольно точно об этом говорит:
Ad Avgvstam
и когда по прошествии времени
и только его прошествии
я случайно встречу тебя
на перекрёстке
неизвестных мне до этого момента
улицы-города-страны
преодолев все неловкие
рамки привычек
ты дашь мне
незнакомым голосом
незнакомым лицом
чужой незнакомый вопрос
протирая очки
я захочу рассказать
вашему ребёнку
сказку на ночь
взбить подушку
и выключить свет
На мой взгляд, данное стихотворение — ключ ко всей подборке. Женские образы стихотворений, представленных в подборке, — лирическое переосмысление архетипичных женских образов далекой и недоступной возлюбленной через конкретный прототип.
Это тонкие стихи, содержащие лично для меня ощутимые «уколы» (по Ролану Барту) там, где появляются отражения современности. Например,
я не выжил бы
если бы
не оптовое время
или:
это волки загоны флажки
Эти образы выбрасывают нас из «античного» дискурса в наше время и в хронотоп русской культуры.
В этом смысле интересно первое стихотворение подборки:
Ad Avgvstam
прозрение жизни гамаюн на плече
спелый звук чёрный сад и солома
саломея старается саломея зачем
ты срезала бутоны у дома
не они ли пленили тебя красотой
не они ли учили срезай всё завянет
это жаркий тулуп это стылый постой
да роскошный обед на поляне
это стелется вьюн и деревья поют
и сосна и сибирь черноока
человеки уходят человеки в краю
где тропа не дорога
это волки загоны флажки
это смерть нежна и напрасна
волчата сопят и сладки
все попытки как рабство
где в начале разрабатывается образ Саломеи, срезающей цветы у дома, а затем приходят вполне мандельштамовские «жаркий тулуп», «сосна и сибирь черноока», «волки загоны флажки», отсылающие от «века-волкодава» Осипа Мандельштама к «Охоте на волков» Владимира Высоцкого. Таким образом, рабство в последней строке это как бы вывернутое библейское рабство как статус человека в обществе, в рабство духа, в предощущение юдоли естества.
Другие «пунктумы» (по Барту же) подборки — отсылки к средневековым мотивам поэзии о прекрасной даме сердца, переплетенные с мотивами современности, пусть и не в одном стихотворении, но в соседних:
когда тебя оставил
кропил уста
пустынный мёд
и сарацин поёт
как сталь
и в следующем:
я — дикость
робкая дикость
дрожащая дикость
домашняя дикость
я не выжил бы
если бы
не оптовое время
но и сильных хватает
Для меня это попытка через классические образы осознать моменты современности, и попытка очень в этом смысле дорогая.
Очень важная особенность этой подборки — ее сверхкультурное свойство. По аналогии с известным из биологии постулатом «онтогенез повторяет филогенез» (то есть «развитие отдельного организма повторяет в общих чертах развитие вида в целом»), у молодых авторов это часто возможно наблюдать по их ранним стихам, работающим с паттернами более ранних (зачастую очень архаических) поэтик — античной, средневековой западноевропейской, русской поэзии золотого и серебряного века и т.д. Нам случается часто наблюдать ту или иную точку этого развития и выхода автора на индивидуальную точку рождения своего голоса.
В этом смысле образ «оптового времени» мне видится ключевым для всей подборки: точкой приложения усилия. Он вытягивает подборку в целом в современность.
Это стихотворение как бы распадается на две части:
я — мак
растущий
когда позволят и
когда не позволяют
и я не знаю что слаще
я тот
чье молчание высится
а слова размывают выси
так что я помолчу
а потом скажу
я — дикость
робкая дикость
дрожащая дикость
домашняя дикость
— эта часть видится мне поэтически вполне классической.
а вот эта:
я не выжил бы
если бы
не оптовое время
но и сильных хватает
знаете — они так хватают
что потом воздуха не
памяти не
конечностей не
всего
кроме смелости
так что теперь
трепетать трепетать
т р е п е т а т ь
кажется уже разрабатывающей поэтические приемы нашего века. Тут и игра с подразумеваемым, но не произносимым словом: что потом воздуха не памяти не [хватает], и с разными значениями слова «хватать» — они так хватают и памяти не [хватает], и графическая разрядка слова «т р е п е т а т ь», которая указывает на повышенную его важность. Здесь и богатое слово «трепетать», которое раскладывается и подразумевает другие слова-смыслы, такие как «трепет», «терпение», «питание», «пение» (петь); мы видим, как молодой автор с большим удовольствием катает на языке это слово, наслаждаясь этим катанием, вплоть до полного закатывания. И вполне возможно, что уже через полгода он скажет себе, что достаточно, хватит, и перестанет так писать, а станет делать что-то иное. Но если на данной точке роста и развития хочется этим заниматься, то почему бы не дать насладиться этим процессом?
Первое и последнее стихотворения в подборке работают в виде своеобразной рамки — последнее стихотворение о смерти замыкает этот цикл (я вижу подборку все же как единый цикл), а первое показывает нам все тематическое разнообразие подборки.
Эта идея «филогенеза в онтогенезе» приходила мне в голову и раньше на последних «Полетах разборов», где мы рассматривали стихи молодых авторов. Кажется, что каждый находит какой-то свой способ пройти этот период, как восемь даосских святых из притчи о переправе через море — где каждый нашел свой способ, вплоть до самых причудливых, но в итоге все успешно переправились, каждый в собственной манере.
Подборка Александра Астрина, предложенных к обсуждению
Автор о себе: «Родился и проживает в городе Саранске, Республика Мордовия. Окончил 11 классов МОУ «Лицей №26», учился в политехническом классе. Читает мало, много спит».
***
Ad Avgvstam
прозрение жизни гамаюн на плече
спелый звук чёрный сад и солома
саломея старается саломея зачем
ты срезала бутоны у дома
не они ли пленили тебя красотой
не они ли учили срезай всё завянет
это жаркий тулуп это стылый постой
да роскошный обед на поляне
это стелется вьюн и деревья поют
и сосна и сибирь черноока
человеки уходят человеки в краю
где тропа не дорога
это волки загоны флажки
это смерть нежна и напрасна
волчата сопят и сладки
все попытки как рабство
***
Ad Avgvstam
я не могу впустить
и не впустить не вправе
дрожащею рукой
я волосы твои заправил
стерег покой
ночь мерно зрила
и мрак поила
молоком
я не могу впустить
и не впустить не вправе
они устали ждать
когда тебя оставил
кропил уста
пустынный мёд
и сарацин поёт
как сталь
я не могу впустить
и не впустить не вправе
под ноги с головы
пусть сыплет прах
в степи ковыль
устало воет
и пахнет кровью
пыль
я не могу впустить
и не впустить не вправе
я не могу впустить
и не впустить не вправе
я не могу —
луна
острее чем хрусталь
хрустит песок
трещит эмаль
в молочной бездне
мрака
***
я — мак
растущий
когда позволят и
когда не позволяют
и я не знаю что слаще
я тот
чье молчание высится
а слова размывают выси
так что я помолчу
а потом скажу
я — дикость
робкая дикость
дрожащая дикость
домашняя дикость
я не выжил бы
если бы
не оптовое время
но и сильных хватает
знаете — они так хватают
что потом воздуха не
памяти не
конечностей не
всего
кроме смелости
так что теперь
трепетать трепетать
т р е п е т а т ь
***
как первый снег на грудь
на простыне телесных вмятин
я знаю что когда-нибудь
всё неизбежное смогу принять
мороз укол больничный свет
молочного пустующего рая
палата местная запрет
курить играть подумать умираю
единственно известный ей глагол
оскалься и на том спасибо
молчащие халаты молчанием в упор
попытку превращают в выбор
я выбор сделал; вот окно
за ним в исподней дрожи ветки
и снег ложится как руно
на промелькнувший силуэт
***
Ad Avgvstam
и когда
по прошествии времени
и только его прошествии
я случайно встречу тебя
на перекрёстке
неизвестных мне до этого момента
улицы-города-страны
преодолев все неловкие
рамки привычек
ты дашь мне
незнакомым голосом
незнакомым лицом
чужой незнакомый вопрос
протирая очки
я захочу рассказать
вашему ребёнку
сказку на ночь
взбить подушку
и выключить свет
***
Беатриче лети
Беатриче лети
знать не надо
спелого яблока
золотого песка
щели в руке
и кругов на воде
это χθών это то
что зовёт за собою
сожжены пятки
ладони кровят
ты умыт, Омавят,
и раздет при толпе
всюду дрожь говорит
пузырится слюда
и набухшие веки
вороны сладко
низко поют
семикрылое чудо
мой хищный отец
твоя сабля в руке
твоя кровь на губах
как земля через дно
как потерянный дом
Беатриче лети
***
выйти в смерть опалённым
и спеть ей последнее
шёпота дрожь мерцание влага
трепет гортани бледная медь
терпеть и гореть терпеть и гореть
терпеть и терпеть и терпеть
ей о том
как живо всё как сладко всё близко
и какие глаза у неё
