26 февраля в формате Zoom-конференции состоялась 72-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Анастасия Кинаш и Евгений Дьяконов, разбирали Валерий Шубинский, Евгения Риц, Александр Марков, Ольга Аникина, Людмила Казарян, Герман Власов, Анна Нуждина и другие. Вели мероприятие Борис Кутенков и Ника Третьяк.
Представляем стихи Анастасии Кинаш и рецензии Ольги Аникиной, Валерия Шубинского, Евгении Риц, Людмилы Казарян, Германа Власова и Бориса Кутенкова о них. Обсуждение Евгения Дьяконова читайте в следующем номере «Формаслова».
Видео мероприятия смотрите здесь (обсуждение Анастасии Кинаш) и здесь (обсуждение Евгения Дьяконова).
Рецензия 1. Ольга Аникина о подборке стихотворений Анастасии Кинаш
Подборка Анастасии Кинаш получилась неровная, в ней отыскались и зёрна, и плевела, и «настоящий свет», и «смешки, шутки и прибаутки». Коротко о языке этой подборки сказала сама Анастасия:
Это всё — исчезнувшие слоги,
Бывшие глаголы, мертвый пласт
Речи — первозданной и убогой
Сделанной не нами, но для нас
На обыгрывании этих самых «шуток и прибауток» построены все представленные тексты. Бедная или неточная рифма здесь хороший помощник автору — видимая небрежность помогает добиться эффекта подлинности высказывания. Автор ставит целью преобразить элементы детской смеховой культуры — образцы устного детского фольклора, внедряет их в поэтику, используя в качестве заговора или «заклички», например такой:
Мы читали, мы писали:
Всё тяп-ляп, наискосок.
Во всех стихотворениях подборки (может быть, за исключением стихотворения «Зря проходим Тютчева и Фета») есть попытка перепеть детский фольклор и прирастить его новым, в основном инфернальным смыслом, причём автор действует по правилам существования этого самого фольклора. Как пишут исследователи, специфика детского юмора реализовывается несколькими способами, основные из которых: смех над чужой неудачей («Рак за руку Греку цап…»), бессмыслица ( «Аты-баты, эник-беник»), перелицовка смыслов («Видит Грека — в речке этой брак»). Психологи и вместе с ними лингвисты считают, что так называемая «смеховая активность ребёнка» как утверждение собственного «я» чаще всего проявляется через создание мировидения, при котором реальность как бы «выворачивается наизнанку».
И Анастасия Кинаш — выворачивает. А какова изнанка жизни? Ответ наготове: изнанка — смерть. И именно поэтому у неё возникает такая «мертвяцкая школа», где и учащиеся и учителя — то ли тени, то ли зомби, то ли уже мертвецы, то ли собираются ими стать.
И сам цикл «Школа», и его персонажи получились любопытными. С одной стороны, это что-то вроде серии «страшилок», с довольно-таки неплохо проработанными образами учительницы, а также некоей отличницы Лизы, которая общается со своей мёртвой бабушкой. С другой стороны, это что-то вроде протестного текста, где современная школа, с её давно уже отмершими педагогическими устоями, приобретает буквальное воплощение этой метафорической «посмертности».
Нельзя не отметить способность автора с помощью короткой фразы, которая уместилась в две строчки, показать речь персонажа и с её помощью высветить его портрет несколькими штрихами — умение, которое пригодилось бы при написании прозы. Также мне нравятся любопытные ходы внутри этого цикла — элементы, на которых, по сути, весь цикл и держится: «Смерть — это форточка», «На уроке географии можно исчезнуть с концами» (приём утрирования, гиперболизации реальности), «Чудовищ и призраков из атласа (географ говорит атла́сА)» — фонетическая игра как составляющая детской языковой культуры; «Детям нужно то, что им пригодится потом. / Они учат язык чёрных птиц <…> а ещё язык мертвецов» — выворачивание реальности наизнанку; «А если получит ответ, то станет гораздо хуже» — вполне себе допустимый драматический ход.
Проблема цикла «Школа», как мне видится, в том, что заканчивается он довольно-таки невыразительным текстом «Сегодня родители забирают детей пораньше…», и этот текст, сам по себе нейтральный, не выводит нас ни к какому открытию, никак не приращивает смысл сказанного выше — а мне как читателю хотелось бы, чтобы именно в финале и случился некий кунштюк. Либо пусть вся эта школа рассыплется прахом, как Макондо у Маркеса, либо из текста пусть наконец уже вылезет серая рука с чёрными ногтями и кончиками пальцев, уже затронутыми тлением, и рука эта пусть уже ухватит читателя за его хлипкое горло.
Судя по количеству текстов, в которых современные поэты прибегают к обыгрыванию темы «смертушки», есть опасение, что скоро эта тема приобретёт статус топоса, общего места. Надо бы как-то поаккуратнее с этим делом. А если серьёзно, мне кажется, что Анастасия Кинаш давно уже переросла уровень заигрывания с темами, лежащими на поверхности. Например: «Мне давиться горечью довелось», говорит автор, а у читателя невольно в ушах звучит продолжение: «Не буди того, что отмечталось, / Не волнуй того, что не сбылось». Вот ей-богу, чужой голос здесь появляется неосознанно, и от него никуда уже не деться. Хотя, бесспорно, автор в финале «вытягивает» это, на мой взгляд, провально начатое стихотворение — и если читатель всё-таки поверит поэту и дочитает текст до конца, его в конце настигнет катарсис и подарок, одна из лучших цитат этой подборки:
Но зачем тогда эти дети здесь?
Но зачем клубятся в стекле лучи?
Говорят молчи, говорят не лезь,
Значит лезь назло,
значит не молчи.
К сожалению, приходится говорить о вещах, которые составляют слабую сторону подборки: в отдельных текстах автор склонен к излишней риторике и многословию — скорее всего, это получается из-за попытки сохранить ритм и заполнить ритмические лакуны недостающим количеством слогов, не несущих никакого принципиального смысла:
Ехал Грека,
Ехал через реку.
Видит Грека — в речке этой брак:
Не качают воды её ветку,
Ивой обронённую во мрак.
На мой взгляд, здесь лишние слова: второе «ехал», «этой», «её». Вроде лишнего немного, а на судне перегруз.
Здесь, из этого окошка
Видно город за рекой.
Потерялись мы немножко
В этой песенке смешной.
Дважды повторённое «это» создаёт эффект избыточности.
Никому не верь на свете, Боже,
Да и мне не доверяй вовек.
Избыточность создают: «на свете» (потому что — а где ещё? Вне бытия? В космосе, что ли?), «не доверяй» (слово «доверять» имеет совершенно иной смысл, нежели «верить»), а «вовек» — и подавно лишнее, во-первых, потому что «век» Божий гораздо дольше, нежели «век» человеческий, и от этой неравности слово теряет свой вес; а во вторых — скажем прямо — потому что поставлено оно сюда исключительно ради рифмы.
Этими примерами я ограничусь. Исправить недочёты, о которых я говорю — очень и очень легко (если автор захочет, конечно, ко мне прислушаться). Тексты стоят того, чтобы с ними поработали. За время чтения я уже успела их полюбить, и буду рада, если моё мнение окажется полезным для них и для автора.
Рецензия 2. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Анастасии Кинаш
Я с большим интересом прочитал эту подборку и сразу заинтересовался самим поэтом. Перед нами абсолютно сложившийся автор, которому, как я понимаю, 24-25 лет. Стихов Анастасии я раньше не видел. В Интернете я нашёл другие её стихи, и какое-то представление у меня возникло. Я понимаю, что этот поэт пишет по-разному и о разном, но здесь все стихи объединены по большей части темой школы. Очень интересный сквозной лирический сюжет.
В этих стихах замечательно то, что в них бытовое, посюстороннее, житейское очень легко и нечувствительно переходит в иное качество. В первом цикле это какой-то хтонический, инфернальный, мистический мир, где живые и мёртвые существуют в одном пространстве, явь переходит в навь и обратно, и всё это начинается с первого стихотворения, в котором речь идёт об учительнице, о её жизни. О том, что будет дальше, нам намекает строчка: «”Смерть — это форточка” — написано на третьей парте». И действительно, смерть — это форточка: урок географии становится окном в инфернальные пространства. Вместо английского дети учат язык чёрных птиц и язык мертвецов, вместе с живыми родителями приходят мёртвые забирать детей. Здесь посюсторонняя реальность переходит в странный, жутковатый бред: в этом есть и своя ирония, и в то же время интересная поэтическая игра.
Во втором стихотворении уже другая игра. «Зря проходим Тютчева и Фета, / Пушкина, Тургенева. / Всех-всех». Дальше оказывается, что жизнь в школе — это вечная, может быть, загробная, жизнь, которая так проходит. Человек никогда эту школу не заканчивает, и непонятно, зачем он всё это учит. Это тоже замечательная история.
Третье стихотворение — диалог учителя с учениками — тоже замечательное, и здесь уже какая-то более тонкая реальность проступает через эту реальность посюстороннюю.
Мне давиться горечью довелось.
Мне никак нельзя разместить себя
В кабинетах, в скобках, в покойном сне,
В разговорах злых, в пелене дождя.
Плохо им со мной.
И со мною мне.
Ну а дальше — метафорический образ Греки, едущего через реку, проходит через всё стихотворение, и, в общем, этот путь — это путь в какие-то иные пространства, тёмный, странный, инфернальный мир. За этим стоит целая традиция отечественной поэзии — можно вспомнить и Марию Галину, и Полину Барскову, и Екатерину Боярских, и Линор Горалик (признана Минюстом РФ иностранным агентом). Я почему-то назвал только женщин, но есть и мужчины-поэты, которым всё это присуще в очень большой степени.
Следующее стихотворение, «Морось жжётся, бормочет в листве…», — хорошее, но чистая лирика без какого-то сквозного балладного начала оказывается менее индивидуально окрашенной.
Дети прыгают в лужи с качель,
Звон цепей колоколен и важен.
Обещаю, вернётся апрель —
Мы запустим кораблик бумажный.
Тут редкий у этого автора случай, когда сбивается голос. Не бывает хороших или плохих рифм самих по себе, это зависит от контекста, но здесь рифма «важен — бумажный» не работает. «Серый день, серый свет, серый волк / В мой бочок хочет цепко вцепиться» — вот это хорошо.
Пожалуй, это относится и к следующему стихотворению, хотя написано оно в каком-то смысле безупречно — лирически уравновешено, интонационно «сделано», с пуантом в конце.
Никому не верь на свете, Боже,
Да и мне не доверяй вовек.
Ветер хриплый облака тревожит,
Смотрит в небо грустный человек.
Но такие стихи могут все же написать многие поэты, а то, что было в школьном цикле, — индивидуально, своеобразно и более значительно.
Последнее стихотворение подборки к этому циклу примыкает, хотя в нём нет какого-то внутреннего сюжета, нет истории, как в стихах про Греку или про школу. Но тем не менее школа здесь, конечно, присутствует. «Мы читали, мы писали: / Всё тяп-ляп, наискосок. / Вот и пальчики устали, / Тонкий сдался голосок». Стихотворение относится к тем, где авторский голос более отчётлив, более индивидуален и где перед нами поэт, который говорит именно то, что он хочет сказать, — а не некий «хороший поэт вообще».
Рецензия 3. Евгения Риц о стихах Анастасии Кинаш
Представленная подборка Анастасии Кинаш напомнила мне о стихах Николая Кононова из книги «Пловец» — там перед нами тоже лирический дневник молодого учителя, правда, учителя математики. Но это ни в коем случае не вторичность, допускаю, что Анастасия и не знала об этой книге. Однако это сходство важно именно для меня — те стихи Николая Кононова были для меня одним из важнейших открытий юности, они меня поразили не только своей красотой, не только тем, что и так можно, но и что и об этом можно, о том, что и здесь есть поэзия. И Анастасия тоже совершает для меня это открытие — что в школьной жизни, в жизни учителя тоже есть поэзия.
Сегодня родители забирают детей пораньше.
Техничка и охранник на вахте решают кроссворд
И обсуждают всех: красивую маму Паши,
И дедушку Ивановой (кажись, что вот-вот помрёт).
Некоторые гости топчутся на пороге,
Прислоняют белые лица к дверному стеклу.
Их велено не пускать — безжизненных и убогих,
Оставляющих грязные следы от ступней на помытом полу.
Здесь потрясает эта ясность, пронзительность смерти в бытовом, в рабочем и как будто детском. И каждый раз это пронзительность страшного и нескучного в скучном. И в стихах уже не о школе это тоже так, отчасти само по себе, отчасти как предзаданное этой «школой жизни». Дмитрий Данилов говорит, что скучное — это самое интересное. Это вообще всегда так, а когда это скучное вдруг вспыхивает, ранит, живёт в стихах Анастасии, — ещё больше так.
Рецензия 4. Людмила Казарян о подборке стихотворений Анастасии Кинаш
Цикл «Школа» задаёт настроение всей подборке, остальные тексты фактически к нему примыкают. Основная — вечная — тема: детство и смерть. Нельзя считать её запретной: именно в детстве человек так или иначе узнаёт, что смертен — и учится жить с этим знанием…
Сейчас мне хочется не анализировать стихотворения Анастасии, а размышлять о том, каким образом поэту удаётся попасть в главный нерв эпохи, иногда — с опережением.
Вот они, детские страхи, обретающие плоть и кровь:
На уроке географии можно исчезнуть с концами,
Так говорят старшеклассницы и техничка.
Одна девочка исчезла, но иногда пишет маме
Смски про то, что у нее всё темно и отлично.
Географ не пропивает глобусы, он редко смотрит в глаза,
Рисует странные карты на ватманах и обоях.
Кто его знает, где на свете всё время идёт гроза,
А где под землёй раздается пение злое.
Английский язык директор отменил в апреле.
Детям нужно то, что им пригодится потом.
Они учат язык чёрных птиц (неохотно и еле еле),
А ещё язык мертвецов, не путайте с мертвым (ха-ха) языком.
И на них же, на детей — надежда:
Но зачем тогда эти дети здесь?
Но зачем клубятся в стекле лучи?
Говорят молчи, говорят не лезь,
Значит лезь назло, значит не молчи.
И ещё:
Дети прыгают в лужи с качель,
Звон цепей колоколен и важен.
Обещаю, вернётся апрель —
Мы запустим кораблик бумажный.
Аты-баты, эник-беник,
Будут резать, будут бить.
Но горит огонь над всеми.
Страшно,
Больно,
Но горит.
Сейчас я могу говорить о стихах Анастасии только на языке этих же стихов…
Рецензия 5. Герман Власов о подборке стихотворений Анастасии Кинаш
В основе подборки, как это первоначально представляется, есть интересный замысел — представить портреты одноклассников, да и вообще — дать задним планом впечатление о времени, эпохе.
Однако сама идея реализуется как-то слишком вчерне и неглубоко. И очень жаль — ведь такие портреты (а по своим школьным товарищам — единству неоднородностей — мы в дальнейшем выстраиваем модель социума) — могли бы быть куда глубже и драматичнее.
Я говорю, например, о подобном же цикле Владимира Гандельсмана «Школьный вальс», персонажи которого гораздо выразительнее, трагичнее, эротичнее, упрямее. Они как будто заявляют: «Мы были и есть, от нас никуда не денешься». В цикле же Анастасии Кинаш большинство текстов написаны в одной ритмике и размерности, а между тем, как хорошо бы еще дать каждому из персонажей свой шаг и интонацию.
Или можно обратиться к циклу «школьных» стихотворений Бродского, где почти в каждом тексте есть приговор — жесткий, нелицеприятный, безжалостный. Например, «Э. Ларионова» («Из школьной антологии», 1969»).
То есть для Бродского имя одноклассника — отправная точка, одинаковый возраст, от которого берет начало витиеватая тропинка судьбы. Причем каждая судьба непохожа и непредсказуема (это мой класс, моя эпоха). Кажется, подобное переплетение, букет судеб, сад разбегающихся тропок есть у Толстого в «Войне и мире».
Но, вероятно, для такой подробности, лаконичности и глубины просто необходимо время. И дать вескую и лаконичную оценку бывшим школьным друзьям можно лишь спустя пару десятилетий. Вино должно настояться, а сыр затвердеть. Тогда в нем и проявится свой вкус.
Впрочем, если школьный цикл кажется поверхностным наброском, автор просто передает атмосферу классной комнаты, — то в подборке найдется пара текстов более самостоятельных и интересных.
В следующем стихотворении слышится ритмика позднего Заболоцкого или (что ближе) Гумилева:
Никому не верь на свете, Боже,
Да и мне не доверяй вовек.
Ветер хриплый облака тревожит,
Смотрит в небо грустный человек.
<…>
Для сравнения:
Он стоит пред раскаленным горном,
Невысокий старый человек.
Взгляд спокойный кажется покорным
От миганья красноватых век.
(Гумилёв, «Рабочий»).
Пожалуй, самое удачное в подборке — следующее стихотворение. Хотя бы потому, что написано оно с оглядкой на прошлое. Школа, уроки — позади и автор оглядывается на здание школы с улицы, из пучины жизни. Гранат — созревший, готовый расколоться, обнажить созревшие зерна — не есть ли он некий образ класса, когда бывшие ученики готовы «разлететься кто куда», ведь «детство кончится когда-то»?
И еще: семечки граната давались Персефоне, чтобы та проводила треть года в подземном мире и лишь потом могла возвратиться к Деметре с наступлением весны:
Позади урок. Я даю гранат:
— Вот вам, дети, чтобы светлей жилось!
Этот фрукт по первости горьковат…
Мне давиться горечью довелось.
Мне никак нельзя разместить себя
В кабинетах, в скобках, в покойном сне,
В разговорах злых, в пелене дождя.
Плохо им со мной.
И со мною мне.
Я сомнусь вот-вот. Я сомкну глаза,
Добровольно выгорю до углей.
Но гудит волшебная стрекоза
В моей речи с каждым увечьем злей.
Я отдам вам смех, этот свет и тьму,
Я смогу понять, как бывает в такт.
Ничему не радуйся,
Никому.
Не тяни руки — здесь нельзя вот так.
Но зачем тогда эти дети здесь?
Но зачем клубятся в стекле лучи?
Говорят молчи, говорят не лезь,
Значит лезь назло,
значит не молчи.
Рецензия 6. Борис Кутенков о подборке стихотворений Анастасии Кинаш
Сразу скажу, что это не рецензия, а скорее довольно разрозненные заметки по каждому отдельному тексту.
Вначале отмечу, что подборка получилась композиционно очень цельной. Школа здесь становится центральной метафорой существования, — я бы сказал, экзистенциальной метафорой. Начинается всё с большого четырёхчастного цикла про школу, заканчивается реминисценцией из детского «школьного» стихотворения, которое выходит на инобытийный уровень. Метафора, как в любой подлинной вещи, перерастает себя — школа становится инфернальным пространством, где на парте написано, что «Смерть — это форточка», «страшно сочится солнце на стены класса», «под землёй раздаётся пение злое», дети учат «язык чёрных птиц» и «язык мертвецов». Отчасти об этом говорил Валерий Шубинский в своей рецензии. Надо сказать, что здесь возникает конфликт, который будет с разной степенью успешности разрешаться на протяжении подборки, — между слегка игрушечными состояниями, которые продуцирует этот лирический герой, то бишь пространством, о котором мы понимаем, что оно ненастоящее, и оно вызывает скорее улыбку (как с этим «страшно сочащимся солнцем»), — и действительным пространством иного бытия. А то пространство, которое возникает, когда Анастасии удаётся выходить на инобытийный уровень, — оруэлловское, в чём-то даже замятинское: мир зомбированных людей: «Иногда они заносят ручками прямо в тетрадь / Чудовищ и призраков из атласа (географ говорит атлАса»)».
Но тут же возникает конфликт поэтической формы, поскольку иногда создаётся впечатление, что рифмы функциональны и в принципе необязательны, — способ мышления нарративный скорее, чем поэтический. Ольга Аникина уже отмечала сегодня, что «способность автора с помощью короткой фразы, которая уместилась в две строчки, показать речь персонажа и с её помощью высветить его портрет несколькими штрихами — умение, которое пригодилось бы при написании прозы». При согласии с этим наблюдением — буду не столь комплиментарен в оценке самой тенденции. Интересно было бы спросить автора, насколько вообще была обязательна поэтическая форма, почему необходимо было излагать всё, что написано про школу, именно стихами? У меня тут своя версия: не знаю, насколько она окажется близкой автору. Мне кажется, что естественность изложения здесь в некотором смысле контрастирует с самой инфернальностью пространства. Слог, где этот нарратив выходит иногда на уровень простой разговорности (как в четвёртой части — кстати, здесь эстетика сплетни чем-то напоминает Олесю Николаеву с её большими циклами), в каком-то смысле и должен быть таким разговорным, т.е. противостоящим своей естественностью инобытийности существования — за счёт чего и создаётся лирический конфликт.
Есть у меня тут и чисто композиционное замечание: мне кажется, что не хватает какой-то метафизической зарисовки, выводящей в финале к чему-то мощному. «Оставляющих грязные следы от ступней на промытом полу» — этого недостаточно для концовки. Если посмотреть разные части цикла, то возможно увидеть варианты, какой логический акцент лучше поставить под завершение. Но, может быть, стоит дописать пятую часть, — я бы предложил автору над этим подумать.
Следующее стихотворение: «Зря проходим Тютчева и Фета…» оставляет довольно противоречивое впечатление. С одной стороны, мне непонятен месседж этого стихотворения: тут есть некий пассеизм возвращения к вечным ценностям, причём эти ценности в данном контексте понимаются как что-то общее. На эту тему есть замечательное эссе Марии Степановой о прошлом, которое начинает со временем пониматься как некий клубок, противопоставленный настоящему в идеализированном аспекте. И когда Настя пишет про «Тютчева и Фета, Пушкина, Тургенева. Всех-всех» — я вспоминаю это эссе. Когда Настя говорит: «Вспомним, как мы Тютчева учили / Жалко жить без этого пришлось» — тут хочется уточнить, без чего жить? Без какого именно урока Тютчева? Не олицетворяет ли он некий абстрактный образец классики и насколько его урок для автора психологически осмыслен? Тут возникает сразу много вопросов, важных для этой подборки: это и психологический максимализм, позволяющий делать постоянные обобщения, и вопрос более частный — связанный с пунктуационной небрежностью. В концовке после слова «жалко» не стоит запятая — и строку можно понимать как «жалко жить без этого пришлось» («жалко» в значении наречия — «жалко жить») и в значении сожаления, что, мол, жить без этого пришлось. Пунктуационная небрежность мне видится следствием небрежности к сказанному в целом (можно было бы сказать об этике формы).
Если продолжать придираться к строке, то опять же хочется спросить, подразумевалось ли двойное прочтение в случае со словом «жалко»? Вообще, пунктуационной небрежности на протяжении всей подборки очень много. Понятно, что поэзия — это то, что подразумевает двойные прочтения, но тут много случаев, когда пунктуационные сбои ведут к ненужности таких прочтений.
Возвращаясь к стихотворению — я уже сказал, что мне не очень понятен его месседж, но в нём есть, как мне кажется, строка, которая распространяется на всю подборку: «Нет на свете никакого света». В дальнейшем мы убеждаемся, что свет в этих стихах есть и что есть сила, которая ведёт лирического героя. В следующем стихотворении: «Позади урок. Я даю гранат» — этот гранат возникает своеобразной метафорой силы преодоления, особенно в сочетании с финальной кодой, где, опять же, появляется сила упрямства, которую педагог вручает своим ученикам. «Говорят молчи, говорят не лезь, / Значит, лезь назло, значит, не молчи». Эта интонация для меня очень ценна в подборке Насти.
А вот к чему хочется придраться — это к строке «Мне давиться горечью довелось». Тут проявляется, на мой взгляд, некий психологический инфантилизм, потому что сразу хочется спросить, а кому из нас не довелось? И тут я написал себе на полях подборки, что где-то стихи выходят к настоящему свету, а где-то ограничиваются ситуативными признаками депрессии, выписанностью своего психологического состояния. В этой подборке стирается грань между дневником и лирическим стихотворением. Разумеется, речь не о том, что не надо выписывать свои состояния — аутотерапевтической функции стихотворения никто не отменял, — но строгий редактор нужен на всех уровнях: и на упомянутом композиционном (как в разговоре о цикле), и на пунктуационном, и на уровне отбора стихотворений — в пользу тех, где состояние лирического героя действительно выходит на уровень сильной метафизики и преодолевает альбомность.
Следующее стихотворение, «Переезд», мне показалось самым сильным в подборке. Тут очень удачно работает характерная для Насти работа фразеологизмов, сказочных архетипов, трансформации пословиц. Если во втором стихотворении автор, как мы уже сказали, начинает с неоправданного обобщения, то здесь известный стишок про Греку, напротив, перерастает на уровень существования частного человека, и это работает более удачно. Есть замечательные моменты, отражающие инореальность: «Это всё — исчезнувшие слоги, / Бывшие глаголы, мёртвый пласт / Речи, первозданной и убогой, / Сделанной не нами, но для нас». Есть и замечательный фрагмент: «В голосе, в прочитанной вскользь строчке, / В стуке металлических колёс, / Если жизнь — последняя отсрочка, / Что от нас останется всерьёз?». (Правда, тут тоже нужен редактор, чтобы не допускать таких сбоев, как сверхсхемное ударение в слове «вскользь»). В конце сбивает восприятие рифма «шелестя / тебя». Что такое «вечность бумажная» — мне не очень понятно.
Следующее стихотворение — «Морось жжётся, хохочет в листве…»: в нём есть довольно привычные общие места, «горький голос», «кораблик бумажный в апреле»; я не вижу, чтобы эти клише были как-то трансформированы. В целом мне кажется, здесь нарушен баланс между частностью и обобщением, который так здорово выдержан в стихотворении про Греку. Констатации психологических состояний слишком преобладают, и всё, что остаётся на поверхности, — опять же, выписанность своего душевного разброда.
В следующем стихотворении — «Никому не верь на свете, Боже…» — по-настоящему сильной мне показалась только концовка: «Боже мой, прости ему, кретину, / Светом настоящим оглуши» — опять же, можно вернуться к вопросу, что свет преодоления есть в этой подборке, но он возникает ситуативно, и хочется его равномерного распределения на уровне стихотворения. В остальном — у меня возникают два вопроса. Первый вопрос — всё тот же: к психологическому максимализму на грани ситуативности («Да и мне не доверяй вовек» — насколько эта строка выдержит проверку временем, скажем, когда автор преодолеет конкретику этого состояния? Не случайно ли она брошена?). Второй — к необходимости снайперской точности, потому что, допустим, строки: «И в тебя не верит и не знает, / Для чего стоит в снегу сыром» заставляют думать, где именно нужна запятая? Последняя строка относится к глаголам «не верит» и «не знает» или всё же к последнему «не знает»? Тут можно вернуться к вопросу о двойных прочтениях, которые предусмотрены авторской небрежностью, а не авторским бессознательным, ведущим к многообразному спектру ассоциаций. Хотя в качестве комплимента надо сказать, что сама лирическая тема Анастасии — то, как она пишет о человеке, грустном, к жизни не готовом, — безусловно, находит и найдёт отражение во многих. Эта интонация трогает.
Заключительное стихотворение: «Мы читали, мы писали…» мне скорее понравилось. Я уже сказал о силе трансформации фразеологизмов и переосмысления архетипов, характерной для Насти, — и о продуктивном движении от обобщения к частности существования человека. Здесь это работает. Очень удачен контраст незабудки и «синего газа», который получился совершенно георгиеивановским, в духе его чёрной меланхолии (вообще, Георгий Иванов часто вспоминался на протяжении подборки). В целом стихотворение показалось мне удачным, но в финале опять подводит рифма: «бить / горит» — потому что она, с одной стороны, глагольная, с другой — неточная. Хотелось бы именно в концовке как в семантически сильной позиции большего внимания к рифме.
Как и обещал, у меня вместо рецензии получились довольно разрозненные заметки, но, надеюсь, автор взял из них что-то полезное. И в целом из нашего обсуждения.
Подборка стихотворений Анастасии Кинаш, представленных на обсуждение
Кинаш Анастасия Александровна родилась в Белгороде. Окончила магистратуру НИ БелГУ по направлению «Педагогика». Работала заведующей библиотекой села Ерик. Сейчас работает в Москве преподавателем в частной школе. Публиковалась в интернет-альманахе «45-я параллель», журналах «Подъём», «Дружба народов», «Арион». Победитель VI Международного литературного конкурса К. М. Симонова, лауреат международного конкурса «Верлибр», Кубка мира по русской поэзии (2018), международного фестиваля «Всемирный день поэзии» (2018), международного конкурса «45 калибр», фестиваля «Нежегольская тропа — 2017». Вошла в лонг-листы международной премии «Белла» и премии «Лицей» (2017). Обладатель Гран-при «Оскольской лиры» (2017). Участник форума молодых писателей в Липках (2018), литературного форума «Таврида».
(Подборка представлена в авторской пунктуации)
ШКОЛА
1.
Ирина Петровна не любит восьмое марта —
Её муж умер восьмого от пневмонии.
«Смерть — это форточка» — написано на третьей парте
Между собакой зелёной и коровой синей.
Жизнь — это детские голоса в коридоре,
Громкое небо, шуршащее ломкой листвой.
И иногда белая коробка скорой,
Которая приехала не за тобой.
Сегодня седьмой Бэ подарит ей коробочку Рафаэлло,
А восьмой доведет до истерики в туалете.
Как бы оно не горело и не болело,
Такая работа.
Не обращайте внимания, дети.
2.
На уроке географии можно исчезнуть с концами,
Так говорят старшеклассницы и техничка.
Одна девочка исчезла, но иногда пишет маме,
Смски про то, что у нее всё темно и отлично.
Географ не пропивает глобусы, он редко смотрит в глаза,
Рисует странные карты на ватманах и обоях.
Кто его знает, где на свете всё время идёт гроза,
А где под землёй раздается пение злое.
Дети боятся шептаться и отвечать,
Слишком страшно сочится солнце на стены класса.
Иногда они заносят ручками прямо в тетрадь
Чудовищ и призраков из атласа (географ говорит атла́сА).
3.
Английский язык директор отменил в апреле.
Детям нужно то, что им пригодится потом.
Они учат язык чёрных птиц (неохотно и еле еле),
А ещё язык мертвецов, не путайте с мертвым (ха-ха) языком.
Отличница Лиза шлёт письма любимой бабушке
Мелким почерком, с тишиной пришитой на белую бумагу:
«Мама совсем не умеет готовить твои оладушки.
Я тебя люблю, ба, но сниться мне больше не надо».
Ирина Петровна тайком подходила к школьной «мертвячке»,
Очень хотела отправить телеграмму для мужа.
Но подумала, что и так постоянно плачет,
А если получит ответ, то станет гораздо хуже.
4.
Сегодня родители забирают детей пораньше.
Техничка и охранник на вахте решают кроссворд
И обсуждают всех: красивую маму Паши,
И дедушку Ивановой (кажись, что вот-вот помрёт).
Некоторые гости топчутся на пороге,
Прислоняют белые лица к дверному стеклу.
Их велено не пускать — безжизненных и убогих,
Оставляющих грязные следы от ступней на помытом полу.
***
Зря проходим Тютчева и Фета,
Пушкина, Тургенева.
Всех-всех.
Нет на свете никакого света,
Только холод, хлябь земная, снег.
Ничего учить уже не надо —
Нет стихов и нечему стихать.
За чугунной школьною оградой
Будем жить и будем умирать.
И когда совсем иссякнут силы
Перешьются правды вкривь и вкось
Вспомним, как мы Тютчева учили.
Жалко жить без этого пришлось.
***
Позади урок. Я даю гранат:
— Вот вам, дети, чтобы светлей жилось!
Этот фрукт по первости горьковат…
Мне давиться горечью довелось.
Мне никак нельзя разместить себя
В кабинетах, в скобках, в покойном сне,
В разговорах злых, в пелене дождя.
Плохо им со мной.
И со мною мне.
Я сомнусь вот-вот. Я сомкну глаза,
Добровольно выгорю до углей.
Но гудит волшебная стрекоза
В моей речи с каждым увечьем злей.
Я отдам вам смех, этот свет и тьму,
Я смогу понять, как бывает в такт.
Ничему не радуйся,
Никому.
Не тяни руки — здесь нельзя вот так.
Но зачем тогда эти дети здесь?
Но зачем клубятся в стекле лучи?
Говорят молчи, говорят не лезь,
Значит лезь назло,
значит не молчи.
ПЕРЕЕЗД
Ехал Грека,
Ехал через реку.
Видит Грека — в речке этой брак:
Не качают воды её ветку,
Ивой обронённую во мрак.
Не играют водомерки в салки,
Не мелькают в глубине мальки
Смотрятся неправильно и жалко
В той реке рыбачьи поплавки.
Это не про реку, не про руку,
Не про быстротечные слова.
Просто я всё чаще верю звуку,
Что остался, но уже едва
В голосе, в прочитанной вскользь строчке,
В стуке металлических колес.
Если жизнь — последняя отсрочка,
Что от нас останется всерьёз?
Грека едет, Грека осторожен,
Грека смотрит в марево реки.
Вдоль дороги влажный подорожник
Дальше — леса хрип и сорняки
А река ползет змеёй гремучей
Дальше
Дальше
Дальше
По прямой
Грека крестится на всякий случай,
И свернув спешит к себе домой.
Сладкий страх запрятанный поглубже
В наши угловатые стихи.
Ночь чернее, коридоры уже,
За стеной шуршит хи-хи, хи-хи.
Это всё — исчезнувшие слоги,
Бывшие глаголы, мертвый пласт
Речи — первозданной и убогой
Сделанной не нами, но для нас
Грека не вернётся. Мрак овражный
В реку заползает шелестя
Что ты плачешь? В вечности бумажной
Слишком мало места для тебя
***
Морось жжётся, бормочет в листве:
«…всё пройдёт как смешки, прибаутки»
Жизнь ужасна в своем естестве,
В человечьем своём промежутке.
Серый день, серый свет, серый волк
В мой бочок хочет цепко вцепиться.
Горький голос осип и умолк,
Смотрит в тучи замученной птицей.
Дети прыгают в лужи с качель,
Звон цепей колоколен и важен.
Обещаю, вернётся апрель —
Мы запустим кораблик бумажный.
Пусть он стойко плывет по ручью
Исчезая из вида навеки.
Сколько силы иссякнет вничью?
Сколько нужно её в имяреке?
***
Никому не верь на свете, Боже,
Да и мне не доверяй вовек.
Ветер хриплый облака тревожит,
Смотрит в небо грустный человек.
И в тебя не верит и не знает
Для чего стоит в снегу сыром.
Тишина холодная, живая,
Плещется под мягким языком.
Все слова подброшены на ветер.
Птичьи строки, песенки из снов.
Верить смерти, человечьей смерти,
Страшно. Он и к жизни не готов.
Смотрит зло сквозь веток паутину,
Убежденный в тщетности души.
Боже мой, прости ему, кретину.
Светом настоящим оглуши.
***
Мы читали, мы писали:
Всё тяп-ляп, наискосок.
Вот и пальчики устали,
Тонкий сдался голосок.
Отдохнём теперь. Как будто
Жизнь придумана за нас.
В чистом поле незабудка,
А на кухне синий газ
Здесь, из этого окошка
Видно город за рекой.
Потерялись мы немножко
В этой песенке смешной.
Аты-баты, эник-беник,
Будут резать, будут бить.
Но горит огонь над всеми.
Страшно,
Больно,
Но горит.
