13 февраля 2022 в формате Zoom-конференции состоялась 71-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Лиза Хереш и Илья Вересов, разбирали Валерий Шубинский, Ростислав Амелин, Богдан Агрис, Светлана Богданова, Ирина Чуднова, Ирина Кадочникова, Ростислав Ярцев и другие. Вели мероприятие Борис Кутенков и Ника Третьяк.
Представляем стихи Ильи Вересова и рецензии Ростислава Ярцева, Светланы Богдановой, Ирины Чудновой, Ирины Кадочниковой и Ростислава Амелина о них.
Обсуждение Лизы Хереш и рецензии Валерия Шубинского, Ирины Кадочниковой, Богдана Агриса и Ирины Чудновой читайте в предыдущем номере «Формаслова».
Видео обсуждения смотрите здесь и здесь.
Рецензия 1. Ростислав Ярцев о подборке стихотворений Ильи Вересова
За творчеством поэта Ильи Вересова я слежу три года. Подглядываю, выискиваю что-то для себя, учусь свободе оптики и мифотворчества. Соглядатайствую Илье Вересову я не менее жадно, чем стихам других молодых, чему-то в них ужасаясь, чему-то завидуя. Стихи моих ровесников — представителей поколения родившихся в 1990-е годы, а росших в нулевые — теперь формируют поэтический ландшафт ближайших десятилетий, нащупывают зоны будущих исканий, потенциальных открытий. Илья Вересов видится мне в этом отношении поэтом трагическим и весёлым одновременно. Кажется, никакая из школ, никакое из течений не пропущены им через себя так, чтобы остаться чужими, не освоенными вполне, но и не надломленными, цельными, — пресловутыми вещами-в-себе.
Да, о Вересове следует сразу же заметить, что мы всегда имеем дело: а) с вещами-не-в-себе и б) с вещами-не-для-себя. «Быть собой» здесь было бы подлостью, областью, внеположной поэтической работе. Носитель речи и сознания у Вересова ищет, как не быть собой, не остаться (с) собой окончательно. Влипнув в мир, преобразиться в нём до случайного отблеска, который был бы вне и над, являя кому-то кроме себя временное утешение, короткое пристанище, обещание, наущенье. Таким видится в целом мне план идеологии этой поэзии. Чтобы сказать о плане фразеологии в стихах Вересова и о том, какой род поэзии они представляют собой в самом широком смысле, обращусь к текстам.
Первое же стихотворение из подборки диалогично, слово в нём двунаправленно, если не беспутно, если не безрассудно. Его организует мотив догадки о творческом безумии универсума, который не ограничен диалектикой мира/мифа. Его творец вырывается из порочного круга культуры благодаря метаморфозам внимательной, чуткой души.
Дело совсем не в том, что старославянизм «ветр» превращается в собеседника Сократа Федра и добавляет интертекстуальности (см. одноимённый сократический диалог Платона, где раскрывается идея прекрасного). Сократовские кони, управляемые возницей-разумом, — герои, выбранные так же интуитивно, наугад, как и Петрарка с монахами в финале. Неслучайными они становятся лишь в порыве их превозможения.
«Душа моя» (хочется продолжить Адриановым: «скиталица нежная») — душа здесь — обращение к собеседнику, которое пресекается на подступе к попытке что-либо объяснить, найти уподобление. Руки оказываются просто «твоими же руками», а не ветром. А Петрарка, глядящий на монахов, — герой, рассматривающий всего-навсего лес. (Целый лес!) Вот — код нащупываемого героем языка. Этот язык борется с поэтической атрофией, с деланным «поэтизмом» лирической речи. (Как часто величие замысла разбивается о злостную привычку использовать загодя припасённые прецедентные культурные образы!)
Работа Вересова может по праву считаться иллюстрацией слов Григория Дашевского: «Нет уже никаких цитат: никто не читал того же, что ты; а если и читал, то это вас не сближает. <…> Работает та речь, которая уместна в данной ситуации: мгновенной ситуации, как она сложилась между нами, которую мы оба видим одинаково, — и только на это мы можем опираться».
Впрочем, есть у Вересова и другой регистр интертекстуальности: разыгрывание чужого (музыкального!) текста в своём, так что некоторые стихотворения вполне допустимо читать в свете музыкальной композиции. Речь о тексте «нет мы не people мы ветхий пепл…», апеллирующем к песне М. Щербакова «Once in our lives» («Мы прах. Мы явный прах…»), или о стихотворении «в мягкоугольной пластике грибов…», перетекающем в финальный стих католического гимна «Те Deum laudamus» («Тебе, Господа, хвалим»). Я бы сравнил такое использование прецедентных текстов с иллюстрациями, ниспосылаемыми Андреем Тарковским его кинокартинам (ср. Хоральная прелюдия Баха в «Солярисе»).
Обратимся ко второму стихотворению, «в мягкоугольной пластике грибов…». Лирический хронотоп разъят на множество соположённых частей, невозможных к слитию в условиях привычной земной гравитации. В этой гравитации поработали искажения пространственно-временного континуума в духе Ерёменко (мицелий грибов, врезывающийся в мир фонем, «перелюдья» вместо перелесий и, наконец, человек, который готов быть исполнен «на манер угасающих католических гимнов»). Работа с дефектными фразеологизмами и идиомами («на тихий ляд») лишь усиливает ощущение языка-мутанта, реальности-урода. Герой-юрод идёт к возлюбленным, герой-Иов, обречённый на одиночество и невозможность довольства собой и своими язвами, хочет уповать на судьбу, на Бога, явленного в других, в другом («вот моё непреложное право»), даже если другое ведёт к исчезновению. Потонуть в трясине дней, обстоятельств, людей. Эта честная позиция — выхода к другим, другому — движет героя постоянно, и движет явно не к радости.
наевшись лимфы дождевой
свистят прозрачно ноги
в потемках бредишь бог ты мой
(а это спит убогий)
луну под нижнею губой
катаешь хлебным шаром
как будто с детства на убой
растил её в кошмарах
Кошмарно заканчивается и это стихотворение, но в нём проклёвывается выход в надчеловеческую семью с «сотней глаз»: не мандельштамовской Айя-Софии, а панельно-постсоветской.
Думается, топосы пред- или постапокалипсиса, прочитывающиеся в творчестве Ильи Вересова, требуют от автора детальной проработки своих ландшафтов. Язык поэта, формирующийся на наших глазах, обещает явить русской поэзии горький и точный в детализированных частностях синтез, срез времени и пространства, пожирающий всё, что не успело быть узнанным и названным, приглашённым на разговор.
Рецензия 2. Светлана Богданова о подборке стихотворений Ильи Вересова
Хочу сразу оговориться: это быстрые заметки, а не полноценная критическая статья. Отсюда — лоскутность текста, его непричесанность, а местами даже тезисность.
Поначалу мне показалось, что поэзия Ильи Вересова прежде всего антитезная. Это — то, что лежало на поверхности. И с этого я, пожалуй, хотела бы начать.
Судя по всему, любимый прием Вересова — сшивать, склеивать противоположные понятия, ощущения, цвета. И даже направления.
Здесь городские мотивы оттеняют природные, здесь, например, холод порождает особое ощущение перегревания, здесь архаичные формы, такие, как «ветр», «пепл», становятся сильнее из-за англицизмов. И, наконец, модернистское здесь скреплено намертво с постмодернистским, и настроение мандельштамовой бессонницы оказывается сведено с текстуальными играми, в которых литературные авторитеты становятся лишь аллитерацией, а имена классиков используются как культурные коды, как — буквально — пароли. Назвал, узнал, — прошел, понял.
это кровавая пена с губ тех коней
надо тянуть узду, пока пена не смоет
ты же, федр, так сказал? Нет
Федр ли то платоновский? И тогда, видимо, речь может здесь идти об истинной любви. Федр ли баснописец? И тогда, конечно, речь идет об изначальном проигрыше сильных, если они не стратеги.
Или вот, Петрарка — в том же стихотворении. Это вовсе и не Петрарка, но, скорее, аллитерация, усиливающая грохот, грай, грозу этих слов:
видишь бесцветные сосны с балкона,
тромбы в запястьях времени —
смотри на них как петрарка
на тела монахов в процессии
В стихотворении «нет мы не people…» так же точно внезапно, схематично, клишированно, возникает пушкинский Державин, а потом этот образ обесценивается, сходит на нет:
в действительности — что мы?
Старик державин нас заметил?
В тамбов уйдя, благославил?
Или мы то, что соскребать с открытки
где кижи где ты пробыл летом
под типографской краской
нащупать ногтем тесто наших лиц
Кстати, обратите внимание, здесь мы имеем дело с окказионализмом благослАвил: возможно, и ударение в этом слове надо бы ставить иначе, на второе «а». Этот окказионализм как раз и служит маркером постмодернистской деконструкции текста. И тогда Державин становится не тем-самым-Державиным, но лишь очередным паролем, а вопросы в конце каждой из трех строк процитированного отрывка указывают на увлечение чистой риторикой, такой, которая демонстрирует красоту языка и не заботится о смысле.
Илья Вересов закончил филфак Петрозаводского государственного университета и проживает в Петрозаводске. Возможно, именно потому его стихи очень северные, очень городские. И те природные мотивы, которые в них появляются, играют, опять же, исключительно риторическую, вспомогательную роль. Лирический герой не созерцает природу, он ее словно бы подбирает где-то на улице, на асфальте, на каменном парапете набережной, на балконе многоэтажки, — подбирает лишь затем, чтобы завершить некую описательную практику, дополнить картину собственного мира. Словно бы ему не хватало в городе красок, и вот, некий цветной клочок дает возможность эти краски использовать.
храп крапивы на розовой коже
это ты, душа моя? Нет
это руины романов,
глотки и больничные флуоресценты —
всё, что ты любишь, хоть раньше,
помнишь, любил суккуленты и набережные
(«тише, ветр»)
в мягкоугольной пластике грибов
дыхание расписанное по коробкам
не ровен час отлепит рот от язв иов
и сделает глоток с улыбкой масляной и робкой
порхание от спор затекший взгляд
нежнеющие капли скал в губе
я отыскал лишь хворост слов пока спешил к тебе…
(«в мягкоугольной пластике грибов»)
И вот здесь — особенно. Природа как просто подобранная метафора, как случайный мазок на городской палитре:
пока мицелий тянет за вихры фонемы
и этим взроет в предъязычье борозду
(то же стихотворение)
В стихотворениях Ильи Вересова много аллитераций, все перекатывается, грохочет, и даже переходя на шипящие (будь то «шепот», «опухшие», «божественный», «сгнившая» — в «тише, ветр…» или «наевшись», «свистят», «бредишь», «катаешь хлебным шаром» — в «наевшись лимфы дождевой…»), автор позволяет своей поэзии звучать громко, грозно, так, как звучит то ли урбанистический монстр столетней давности, то ли осиротевшая постапокалиптическая галька.
Как сквозь бескровную слюду
я смотрю сквозь тебя на гриппозное солнце
на замерзшие в кислой возне перелюдья
и вздымаются вены как волны
и болезнь всего лишь мясистый виток правосудия
я готов быть тягуче исполнен
на манер угасающих католических гимнов
и истопнуть в трясине и терниях первым…
(«в мягкоугольной пластике грибов»)
Или — в стихотворении «каморка-улица звезда провал»:
вдаль дребезжа землёй кидает тёс
сосед
его расклад размечен ленью
родному слуху choose грубей чем чёс
и параллельно падают поленья
и опускает девушка колени
из края воздуха на горизонт воды
седьмой воды на киселе и дым
и пар
и паром покрываются колени
Это уже такая попытка стимпанка, урбанистические видения размываются любимой автором игрой в слова, смысл почти ускользает, остаются лишь чистые образы, и эти образы кажутся столь же протестными, столь же альтернативными, сколь и романтическими.
Рассуждая о поэзии Ильи Вересова, я постепенно прихожу к выводу, что вся ее антитезность — лишь механический прием, позволяющий создать иллюзию единства произведения, единства смысла. Вчитываясь в урбанистические образы, вслушиваясь в аллитерации, собирая по крупицам игры в эдакое северное почвенничество, я начинаю видеть, что все это — исключительный постапокалипсис, к тому же сдобренный элементами альтернативной реальности, поданной под романтическим соусом. И здесь риторические игры подчеркивают уязвимость и даже какую-то разочарованность лирического героя. А приемы деконструкции приводят к мысли о том, что и прошлое, и будущее, пугающие настолько, что лучше бы их и не было вовсе. Да их и нет. Есть лишь слова. И эти слова очень красивы.
В свой шаг узлом
до магазина прок
купить — или забыть уж наконец-то
море фильтры водка яблочный пирог
или не их
уже не помнишь с детства
(«каморка-улица звезда провал»)
Рецензия 3. Ирина Чуднова о подборке стихотворений Ильи Вересова
Если Лиза Хереш обживала пространство культуры напрямую, как пространство своей квартиры, то Илья Вересов обживает напрямую пространство языка, и даже более того — саму ткань языка, то есть он опускается в гораздо более глубинные языковые пласты. Для него важны звук и семантический ореол слова. С этим напрямую связана попытка соединить как бы не соединимые (но Илье это чудесно удаётся), далеко отстоящие друг от друга элементы, даже лексемы. Мы можем видеть это по своеобразному синтаксису стихотворений Ильи, своего рода мерцающему синтаксису, когда автор то разлагает слова на отдельные кирпичики, то соединяет в более крупные единицы текста — строфы или фразы (такие длинные синтаксические конструкции более характерны для прозы, чем для поэзии).
Это можно сравнить с даосской практикой — есть известная притча про остро наточенный нож, который входит в пустоту между волокон мяса, легко отделяя одно волокно от другого, ножу нет необходимости ранить волокна, нарушать их целостность, и он находит границу между ними. И наш автор тоже озабочен поиском этих границ и на их маркеры настроен. То есть ему очень важна мельчайшая разница между словами. Например, когда Илья пользуется синонимами или словами, которые, по сути, взаимозаменимы, ему очень важна мельчайшая разница смысла, так как важно, как слово встроится в пространство между других слов.
Я бы назвала это свойство особенностью поэтики представленных стихов Ильи Вересова. Этот поиск границы проявляется как бы в двух смежных поисках — с одной стороны, автор ищет предельность в каждом отдельном смысловом и контекстуальном облаке слова и звука, а с другой стороны, пытается подобрать к уже до него застолблённым кирпичикам языка (устойчивым сочетаниям слов, цитатам, сложившимся в поэзии построениям) новое окружение, как если бы небогатый портной сшивал себе костюм, соединяя лоскутки ткани разных заказчиков, причём виртуозность его (как рассматриваемого автора, так и портного из моего примера) состоит в том, чтобы новая ткань оказалась полностью цельной.
Это условие-ограничение, которое автор сам себе поставил и себя по этому пути ведёт. Тут нельзя сказать, что он в чём-то ограничен, он сам себя этим ограничил. В таком поиске есть много силы, но в этом же и слабость, ведь не всегда такие лоскутки хорошо подходят друг к другу, так как когда ты предельно идёшь по узкому коридору, отбрасывая всё, что не попадает в это твоё ограничение, ты рискуешь дойти не «до самой сути» по Пастернаку, а до уже неразличимой с точки зрения стороннего наблюдателя (читателя) границы неразличимости собственно границ между рассматриваемыми предметами и явлениями. Потому, что если автор будет бесконечно идти по этому пути поиска пределов смежного, то он бесконечно измельчит объекты до полной герметичности, непроникаемости в систему снаружи.
Для стихов Ильи характерны смещения синтаксиса. А также смещение от высокой темы к сниженной. Причём зачастую это в соседних строках, словно бы автор немного прихватил модус операнди Бродского. Бродский тоже так делал — поднимет в одной строке и тут же себя окоротит. Но у Бродского это было как раз в постмодернистском дискурсе. А у Ильи, на мой взгляд, этот постмодернистский дискурс случаен. Он может быть удобен на каком-то этапе, и потому стихи напоминают характерные для постмодернизма, но это не постмодернистские стихи в чистом виде. Для автора это одна из возможных дорог, вот он сейчас пошёл по ней, а потом пойдёт по какой-то другой, потому что желание Ильи — это обретение языка, и через это обретение языка отыскивается понимание прежде всего самого себя и, как следствие, понимание и обретение своего места в культуре.
Вот эти две строчки очень хорошо раскрывают то, чего взыскует автор через практику поэтического текста, хорошо иллюстрируют этот модус операнди:
пока мицелий тянет за вихры фонемы
и этим взроет в предъязычье борозду
Мы видим здесь и Мандельштама, и кого только не видим, в этих двух строках, в ограниченном количестве слов. Здесь автор намеренно сгущает, спрессовывает текст до состояния, когда мы уже только краем глаза отмечаем эту близость туда или сюда, но не можем фокусироваться, настолько этих сближений много, и настолько они плотны.
Основной поиск автора — это поиск брюсовского: «есть тонкие властительные связи меж запахом и контуром цветка». Это то, чего Илья Вересов пытается добиться через поэзию, сперва это познание самого себя, а потом познанием мира, в котором он существует.
Топология сегодняшней серии «Полёта разборов» — важность пространства внутреннего и внешнего — причём за внутреннее в этой паре «отвечает» по сродственности к материалу Илья, а за внешнее Лиза. И движение тут, на мой взгляд, для Лизы из внешнего контура во внутренний, а для Ильи — напротив, от внутреннего вовне. Время — вот эта категория практически никак не проявлена в поэзии Ильи, он как бы существует вне этой категории. А вот поэзия Лизы время присваивает.
Рецензия 4. Ирина Кадочникова о подборке стихотворений Ильи Вересова
Целый ряд стихотворений Ильи Вересова, составивших подборку, читается как репрезентация внутреннего травматичного опыта («душа моя… перекрученные перила»; «и болезнь всего лишь мясистый виток правосудия»). При этом внутреннее часто выражается через внешнее, через физику, через телесность («красным льдом опухшие руки», «храп крапивы на розовой коже», «вздымаются вены, как волны»). Метафорика болезни, сквозь которую проступает семантика пустоты и страдания («горе», «стыд», «печень мучений»), присутствует в большинстве стихотворений: «тромбы», «хворь», «простуды», «язвы», «гриппозное солнце», «больничные флуоресценты». Даже творческий акт — результат «божественного, перегретого, багрового» дара — переживается как болезненный, мучительный опыт, который сопровождается большим внутренним напряжением: «надо тянуть узду», «речь кончается из-за теплопотерь». Пессимистический пафос прорывается у Вересова в самоиронию — по крайней мере, этот прием обнаруживается в начальном стихотворении подборки и в цикле, состоящем из стихотворений «нет мы не people мы ветхий пепел…» и «далекий опыт преодоления хвори…». Так, «божественный дар» оказывается в одном ряду со «сгнившей клюквой», а пушкинская формула «старик Державин нас заметил / и, в гроб сходя, благословил» трансформируется в риторический вопрос, подразумеваемый ответ на который и раскрывает всю горечь авторской самоиронии («старик державин нас заметил? / в тамбов уйдя, благославил?»). Кроме того, начальное стихотворение подборки и цикл объединяет идея самоопределения. Первое стихотворение вообще строится как разговор героя с самим собой, и в центре этого разговора — проблема слова, сказанного и в то же время несказанного, возможно, еще не найденного («ты же, федр, так сказал? нет…»). Смысловое ядро цикла составляет рефлексия по поводу места провинции (во время обсуждения подборки автор обозначил, что этот цикл именно об умирающей провинции) — в истории, в культуре страны, на ее карте. И вновь Илья Вересов обозначает трагическую перспективу, и вновь почти каждая строка наполнена пессимистическим пафосом: «мы ветхий пепл», «нелепый слепок дней былых», «мятый лист газеты». Неслучайно в подтексте цикла — лермонтовское «Нет, я не Байрон…», задающее эмоции разочарования, безысходности, отчаяния.
Стихотворение «Наевшись лимфы дождевой…» тоже звучит как текст о болезненном состоянии, состоянии на грани бреда («в потемках бредишь», «кошмары»). Но интересно, что автор здесь говорит не только об индивидуальном, личном и даже интимном (вообще Илью Вересова можно назвать поэтом монологичным, замкнутым на лирическом «я»), но и об эпохальном: «густеет от земли страна / комком земли слежалым / не зря гниенью отдана / спаленная пожаром». В этих строках узнается и лермонтовский, и бодлеровский подтекст. Но, в отличие от Лермонтова, никакого патриотического пафоса в стихотворении Вересова, конечно, нет. От Бодлера же, судя по всему, автор унаследовал сюжет разложения («не зря гниенью отдана»). Кстати, на метафорике гниения, разложения строится стихотворение «в мягкоугольной пластике грибов…», конституирующим для которого становится образ плесени.
Вообще художественный мир Ильи Вересова весьма мрачный и темный: в нем много холода, ветра, сквозняка. Человек здесь поставлен лицом к жуткой изнанке бытия, грозящего «маленьким ножом». Ноты безысходности, беспомощности, отчаяния звучат и в стихотворении «отходит пар…». Герой Вересова словно находится в каком-то «нигде» («ещё больше росло и таяло это нигде»): он смотрит в «провал», «полость», ощущает дыхание пустоты. Отсюда вновь образ ветра, мотив сквозняка («он сортирует зубами ветер / из боковых стеклотар»). Финал стихотворения «отходит пар…» строится на приёме параллелизма: «говорю и воздух беззвучно сыплется с языка / и пар слетает с щеки земли». Все-таки герой, несмотря на драматичность мироощущения, чувствует свою связь с бытием, свою вписанность в бытие — и возможно, это и есть для него путь преодоления внутренней дисгармонии.
Финальное стихотворение подборки, первая строка которого отсылает к блоковскому «Ночь, улица, фонарь, аптека…» («каморка улица звезда провал»), строится как перечисление деталей мира, связанных с идеей пустоты, тесноты, холода, нехватки воздуха: «каморка», «провал», «ветер». Целостный образ мира воссоздается в сознании героя благодаря единству ощущений — слуховых («дребезжа», «родному слуху choose», «родному слуху плеск»), зрительных («смотрел пока», «сквозь зренье»), обонятельных («табак»), тактильных («а щупаешь вблизи»). Семантика неуюта, неустроенности, потерянности («уже не помнишь с детства») противопоставляется семантике красоты, которая, почти по Достоевскому, оказывается спасительной: «и опускает девушка колени / из края воздуха на горизонт воды».
Если говорить о поэтическом языке Ильи Вересова, то следует отметить органичное вплетение в ткань стихотворения стилистически разнородной лексики — окказионализмов («муравейни»), архаизмов («ветр»), высокой («истопнуть», «терния», «взроет») и низкой («утырок»), даже специальной лексики («мицелий», «лимфа»). В основе сложных метафор Ильи Вересова зачастую лежит работа не столько со смыслом, сколько со звуком («взроет в предъязычье борозду», «стучась в ее торф прикладом ружейным», «храп крапивы на розовой коже», «капли скал в губе», «роялью осиных гнезд схлесту»). Автор идет за аллитерациями иногда в ущерб смыслу, который оказывается затемненным. О стихотворениях Ильи Вересова можно сказать, используя предложенную автором метафору, — «осколки прозрачья», которая в контексте данной художественной системы имеет смыслообразующую роль. Язык оказывается настолько же непрозрачным, насколько непрозрачен, темен и тесен мир, в котором существует герой (даже словам тесно в строке: «не ровен час отлепит рот от язв иов»). Да, это именно существование, и до конца непонятно, что стоит за болезненным состоянием героя — или внутренний бунт, или смирение с безысходностью.
Рецензия 5. Ростислав Амелин о подборке стихотворений Ильи Вересова
Илья Вересов в своих стихах выказывает большое внимание поэтическому звучанию, и в этом отношении стихи, которые выглядят пока не очень смелыми, тем не менее обладают уникальностью авторской манеры. Что касается содержания, то хочется по-человечески пожелать Илье преодолеть аутоагрессивную (саморазрушительную) тему, которую он развивает, и направить послание не вовнутрь, а наружу — от этого выиграет и читатель, и автор.
Подборка стихотворений Ильи Вересова, предложенных к обсуждению
Илья Вересов о себе: «Филфак Петрозаводского государственного университета, организовывал местные поэтические вечера. Много (возможно, слишком много) духовных и материальных исканий и метаний связывал с родством/отторжением места, малой родины, локальной культуры. Связывал с этим проекты, тексты, сердечные нити, но так и не понял, что я нащупал: настоящие камни и тени карельских топосов или просто скамеечку на набережной».
***
тише, ветр — у тебя же все руки во льду,
душа моя, словно из мягкого чугуна
перекрученные перила
нет, убери свой шепот в карманы
это твои же руки,
посмотри на себя,
красным льдом опухшие руки
вот твой божественный дар, как в духовке
перегретый, багровый,
весь горячая сгнившая клюква
это кровавая пена с губ тех коней
надо тянуть узду, пока пена не смоет
ты же, федр, так сказал? нет
это лампа сжигает, уставши, пыль
речь кончается из-за теплопотерь
оседает розовым хрустом
храп крапивы на розовой коже
это ты, душа моя? нет
это руины романов,
глотки́ и больничные флуоресценты —
всё, что ты любишь, хоть раньше,
помнишь, любил суккуленты и набережные
неужели я всё придумал? нет,
не всё,
видишь бесцветные сосны с балкона,
тромбы в запястьях времени —
смотри на них как петрарка
на тела монахов в процессии
***
I.
нет мы не people мы ветхий пепл
нелепый слепок дней былых
не volk а только мятый лист газеты
случайно съетый госасфальтом
с вчерашней новостью
в действительности — что мы?
старик державин нас заметил?
в тамбов уйдя, благославил?
или мы то, что соскребать с открытки
где кижи где ты пробыл летом
под типографской краской
нащупать ногтем тесто наших лиц
нет мы не то нет мы не «это»
возможно в этом наша правда
II.
далекий опыт преодоления хвори
привыкший к завтраку из святых простуд
и очи горе не поднять проглотивши горе
какие тут горы разве что чертов стул
и чертов стыд и черта за которой полость
и греющий душу постиндустриальный оскал
мы тело? мы волос? мы центр? мы волость?
нет мы не питер мы другое вскл.
***
томные ульи и муравейни
я так объяснял её извиняясь
стучась в её торф прикладом ружейным
чего же ещё у меня есть
кажется в детстве меня перебило
роялью осиных гнезд схлёсту
теперь мне всегда с угасающей силой
грести эти гнёзда колючие гнёзда
какой ты глухой и хитиновокожий
я щупаю — извиняясь…
вот печень мучений почувствуешь может
её под щекой у меня есть
и волосы ширма (спокойствия лишена)
в кишащие лампами будуары
багор тебе в руки и вспарывай вспарывай
а я только помню: вода, пустота, тишина.
***
в мягкоугольной пластике грибов
дыхание расписанное по коробкам
не ровен час отлепит рот от язв иов
и сделает глоток с улыбкой масляной и робкой
порхание от спор затекший взгляд
нежнеющие капли скал в губе
я отыскал лишь хворост слов пока спешил к тебе
а до тебя дойдет и вовсе только хруст на тихий ляд
покуда небо гулко немо
пока мицелий тянет за вихры фонемы
и этим взроет в предъязычье борозду
как сквозь бескровную слюду
я смотрю сквозь тебя на гриппозное солнце
на замерзшие в кислой возне перелюдья
и вздымаются вены как волны
и болезнь всего лишь мясистый виток правосудия
я готов быть тягуче исполнен
на манер угасающих католических гимнов
и истопнуть в трясине и терниях первым
вот моё непреложное право
in te, мой осколок прозрачья, speravi
non confundar in aeternum
***
наевшись лимфы дождевой
свистят прозрачно ноги
в потемках бредишь бог ты мой
(а это спит убогий)
луну под нижнею губой
катаешь хлебным шаром
как будто с детства на убой
растил её в кошмарах
густеет от ступни страна
комком земли слежалым
не зря гниенью отдана
спаленная пожаром
шагов ломает за углом
и тело ждет утырка
с готовым маленьким ножом
а там огромная семья
вращая сотней глаз
гудя тепла соблазном как её края дрожат
но в дверь подъезда ох едва дыша пролезешь ты один
как в горлышко бутылки
***
отходит пар
отходит беспомощный пар
с щеки земли
мои горелые черные ясли
такси эконом и сгорбленный уголь плеч
водителя он сортирует зубами ветер
из боковых стеклотар
он тоже всё видит но ему всё предельно ясно
он говорит
это ещё что вот раньше
ещё больше росло и таяло это нигде
сминая судьбы надежды на манер свинца
сминая наматывая их на вал горизонта вдали
сминая их в скисший мед на пластинах ногтей
я смотрю сквозь прозрачные листья его лица
говорю и воздух беззвучно сыпется с языка
и пар слетает с щеки земли
***
каморка-улица звезда провал
нагроможденье
стёкла
наважденье
сквозь ветер и витрину куковал
смотрел пока не осветилось тенью
вдаль дребезжа землёй кидает тёс
сосед
его расклад размечен ленью
родному слуху choose грубей чем чёс
и параллельно падают поленья
и опускает девушка колени
из края воздуха на горизонт воды
седьмой воды на киселе и дым
и пар
и паром покрываются колени
родному слуху плеск вдали претит
а щупаешь вблизи — сухие книги
табак и кость стекла – того гляди
окно чердачное предстанет телескопом
сквозь зренье сникнет
вновь перезакопан
в свой шаг узлом
до магазина впрок
купить — или забыть уж наконец-то
морс фильтры водка яблочный пирог
или не их
уже не помнишь с детства
