28 марта 2021 года в формате онлайн состоялась 59-я серия «Полёта разборов», организованная поэтами и литературными критиками Борисом Кутенковым и Людмилой Вязмитиновой.
О стихах Натальи Явлюхиной и Константина Матросова говорили критики Валерий Шубинский, Александр Скидан, Татьяна Данильянц, Герман Власов, Мария Бушуева, Валерия Исмиева, Людмила Казарян, Людмила Вязмитинова и Борис Кутенков.
Представляем стихи Константина Матросова и рецензии Валерии Исмиевой, Бориса Кутенкова, Татьяны Данильянц, Марии Бушуевой, Людмилы Казарян, Германа Власова о них. Обсуждение Натальи Явлюхиной и репортаж Николая Архангельского об этой серии «Полёта» читайте в предыдущем выпуске «Формаслова».
Рецензия 1. Валерия Исмиева о подборке стихотворений Константина Матросова
На прошедшем «Полёте разборов» для меня стихи Константина Матросова, с которыми я отчасти знакома, как и с его переводами поэзии и короткой прозы, приобрели неожиданную артикуляцию. Выступление после Натальи Явлюхиной задало неожиданный ракурс восприятия подборки Константина, на который она не была рассчитана и потому выглядела проигрышной. Хотя, на мой взгляд, дело не в сравнении качества, а в принципиальном несходстве вещества, из которого состоят стихи Натальи и Константина. И это при том, что в фокус внимания обоих авторов попадает экзистенция стояния на грани жизнь/смерть.
В чём же причина? Плотность информационной цифровой среды и зафиксированное на экзистенциальном уровне восприятия оскудение пространства физического в стихах Явлюхиной, — только один из аспектов, подразумевающих разный язык, разные интенции, разные стратегии. В стихах Натальи прочитывается постапокалиптическое состояние жизни в прореженных пиксельных пустотах бытия, с которым согласуется форма короткого белого стиха, подсвеченного рифмоидами, и дольников. У Матросова — иные точки отсчётов, иной питательный субстрат, дающий другую оптику, более «защитную», я бы сказала, и верность более традиционным, а не гибридным формам (силлабо-тоника, верлибр). Его стихи отсылают к традиции театра или, что вернее, кинематографа с его лентой событий: даже если применяется монтаж, всё равно целлулоидная лента сохраняет свою непрерывность.
На чём строит свою подборку Константин? Предпочтение отдано типу высказывания, которое Борхес обозначил как telling the Tales (в лекции о книге ТЭЛ (Томаса Эдварда Лоуренса). То есть стихи Матросова построены на рассказывании истории. На театрализации, присущей постмодернистской культуре, и перформатизации формальных структур, внешне привязанных к схеме завязка — кульминация — развязка. Здесь подразумевается двойной мифологизм: автор играет и с собой, и с читателем, намеренно выпячивается даже театральная ритуализация высказывания, за счёт которой можно отнести и композиционную структуру.
Начинается подборка со знакового слова-названия — «Муравейник» с соответствующими коннотациями на страшные антиутопии (муравейник=человейник), а завершается она в последнем стихотворении (с не менее знаковым названием «Разрыв») словом «Никуда». Тут невольно вспоминается «Quouth the Raven Nevermore» Эдгара По. Между этими двумя словами — своего рода каталогизация устойчивых архетипов мифологии и истории культуры: смерть, цивилизация, катастрофа, «гибель богов», одиночество, вечное небо, мать, друг, телесность, любовь, утрата, надежда.
Подборка Матросова рассчитана на тех, кому интересно считывать знаки и ценить обертоны иронии, искать неявные связи и на них — ответ на вопрос: «Для чего»? Константин — поэт более интровертный, чем может представиться, и его высказывания завёрнуты в герметичные одежды стилизации и самоиронии, создающие эффект отстранения, а не остранения. Искушённый читатель обнаружит, что автор свободно задействует архаику и футуроархаику, гностический миф и немецких экспрессионистов с их остротой, монтажом, ретроспекцией, и, что любопытно, у него скорее проявляется связь с такими авторами «второго ряда», как, например, Рихард Демель; возможно, отзвуки интонаций Хайма, а если Тракля, то скорее его прозы (тот же «Муравейник», в котором можно уловить и интонации «Зелёного ведра» Антона Чёрного); акварель и тушь чаньской живописи в истории двух величайших китайских поэтов времён династии Тан (8 в.) ( «Ду Фу»), где для меня слышатся интонации Таврова; витализм как одно из художественных течений фан де сьекль («Первобытное»); арткабаре и шансон времён ар деко («Попугай», где слышится отзвук Вертинского); немецкий фильм ужасов начала XX и хорроры 80-х и 90-х («Встреча»). В подборке много вкраплений превращённых интонаций абсурдистов (например, Хармса) и концептуалистов (у меня прямые ассоциации с Приговым), но облечённых в «правильный» метр, что усложняет считыванье интонаций нерадостного сарказма (чего стоит «душа, похожая на стерха» в «Разрыве»).
Список метатекстов и экфразисов можно было бы составить внушительный, но читателя поэзии всегда волнует вопрос метакода. Для меня он катастрофичен и рассказывает скорее о шоке, а не о скуке: текстовые ритмизированные длинноты, метафоризация высказывания, его встраивание в традиционную форму не только составляют контраст с содержанием, но и служат своего рода средством заговаривания боли, её пеленания. Возможно, я ошибаюсь. В любом случае, Константин Матросов, на мой взгляд, имеет потенциал очень интересных вариантов развития своей техники письма. И опыт разрывов может оказаться здесь плодотворнее, чем опыт связи.
Рецензия 2. Борис Кутенков о подборке стихотворений Константина Матросова
Константин Матросов создаёт мир, с одной стороны, инфернальный, а с другой стороны, полюсный, — с его акцентуированным разделением на «было» и «больше нет» и ситуацией внезапного уничтожения в каждом стихотворении. Можно сказать, что первое стихотворение — «Муравейник» (читаемое как вполне актуальное, в ключе цивилизационной катастрофы 2020 года) — уже задаёт лирическую тему автора: «бог убивает мир», — а остальные — всё с той же контекстуальной полярностью продолжают её: «цель процесса — важнее процесса», «ты есть — она была» — развивая этот сюжет и скрепляя его в единое полифоническое целое.
Разумеется, имеет значение не только тематический вектор, но и та интонация, с которой всё это произносится. Давно напрашивается статья о «минус-приёме» бесстрастности в современной лирике, о лирической ситуации надрыва, когда страшное произносится с намеренно ненадрывной интонацией: доверию в этом случае способствует документализация повествования, сближение стихотворения с нарративным началом. Но, кажется, в данном случае мы имеем дело с чем-то большим, вряд ли укладывающимся в рамки рационального сознания (хотя, безусловно, мы можем говорить в случае Константина о преобладании мощного и умствующего рационального начала). Дар Константина Матросова как поэта — персонажность с её способностью проникать в чужое сознание; его способность как создателя стихотворения — выстраивать архитектонику этого сознания, его наглядные и подземные этажи — с точным соотношением «подземности» и «наглядности», и всё же этим дело не ограничивается. Эту лирику нельзя назвать традиционной, она в определённом смысле новаторская, повёрнутая к читателю некоторым странным углом; здесь не только переосмыслена граница между миром наглядно-человеческим — и хтоническим, но и, во многом благодаря этому, заданы новые отношения между текстом и автором. Способность Константина Матросова выйти из рамок стихотворного нарратива и подчеркнуть присутствие «я» (а с ним и вызвать ощущение читательского соприсутствия) вполне укоренена в фольклорности; «…я и сам / Это видел, когда — современный пиит — / поклонялся его небесам», «Как зовут его, я не скажу вам, / Но, наверное, тут подойдёт / «Нао», пусть будет «Нао» мой друг») — всё это вызывает ощущение веселья авторского и передаваемого коммуникативно, целенаправленно, но и какой-то химической реакции между текстом и читателем, которая за пределами приёма, за пределами сознательного и вряд ли нацелена на сознательную попытку выйти из рамок документалистики и акцентировать внимание на самом присутствии лирического «я».
Такой выход из нарративных рамок — не единственный способ для представленного автора преодолеть инерцию, накопленную русской поэзией за долгие годы её существования. Один из таких способов — в том, что стихотворение Константина Матросова часто последовательно обретает контуры конкретики: так, в стихотворении «Игорь» мы видим последовательное движение к реалистичности — за счёт того, что имя одноклассника появляется во второй строфе (да, оно заметно и в заглавии, но после абстрактного «одноклассника» строка «Куда пропал внезапно Игорь?» действует особенно ударяюще), далее следует его портрет, следом — преподносится само произошедшее; текст развивается по принципу детективизации повествования, но с жуткой перспективой в конце: «Но знаю, встретимся мы с ним / Когда-нибудь, поговорим / О девочках, велосипедах / О мультиках по выходным». Почему встретятся? Имеется в виду самый поверхностный пласт ассоциаций — встреча на том свете — или мы имеем дело с чем-то большим? Стихотворение не даёт нам ответа на это, но тут, опять же, играет роль контраст: последняя строфа произносится с такой видимой беспечностью, что непонятно, что, собственно, пробирает больше, — жуткие детали гибели одноклассника, на которые автор не скупится, или, собственно, беспечное, но уверенное обещание будущей встречи. Уровень фантастического в стихотворениях Константина Матросова различен, и если в стихотворении «Встреча» мы видим киборгов и бластеры, то, в принципе, сила действия «Игоря» — в том, что в нём нет ничего, что не могло бы произойти в реальности; на обсуждении «Полёта разборов» говорили, что это стихотворение о заболевании раком, — пожалуй, что так, хотя и не вполне очевидно, на это указывают отдельные детали вроде «он был лысый». Пожалуй, именно последняя строфа выводит на уровень поэзии и не даёт стихотворению остаться в границах документальной, страшной, но обыденной в своей жутковатости истории об однокласснике. Тут стоит заметить, что стихотворения Матросова часто ненавязчиво мистичны: в них живут предсказания и суеверия, но нигде это наглядно не проявлено — скажем, само лирическое портретирование Игоря, сравнение его с крысой добрыми одноклассниками и худоба только опосредованно связаны с этим «не зная, что там за кулисой». «Что за кулисой» — не уточняется, однако в следующей строфе проявляется собака, что позволяет провести параллель уже не просто между человеческим и животным — но животным и животным миром, сообщает самому документальному портретированию нездешние контуры. Так же и попугай, похожий на словарь, «живой и бестолковый», в соответствующем стихотворении, какой-то неявной ассоциативной логикой связан с разрывом героя и его «другой» — можно видеть в этом сочетании эпитетов «живой и бестолковый» какую-то проекцию супружеских ссор, их «звукового зеркала»; можно плодить домыслы вроде того, что обычно женщина «недовольна обновой» и обратить внимание на это попугайски-пародийно-отзеркаленное «неож»; параллель между «ругался, недоволен был обновой» и «закончилось у нас всё с ней неож» наглядно не проявлена, но тем интереснее, — стихотворение Матросова, по Мандельштаму, «живёт воздухом неожиданного», и никогда точно не знаешь, где подстережёт нас это дуновение.
Отдельно хотелось бы остановиться на стихотворении «Встреча»: оно интересно построено — поначалу видится чистый верлибр (что подчёркнуто, опять же, плавным течением нарратива: «просидел около трёх лет дома, / ни разу не выходя, / Тут звонит мама»), затем начинаешь различать рифму, которая видится полуслучайной. В другой ситуации я бы сказал, что рифма здесь выполняет функцию подпорки для сближения со стихотворением в «традиционном» (разумеется, заключаю это слово в кавычки) смысле, и предложил бы вовсе от неё избавиться. Однако сюжет — с его родством, которое последовательно и трудно обретает само себя — не даёт сосредоточиться на движении фабульных колёсиков, когда повествование было бы самодостаточно; стихотворение вновь обманывает нас, будучи гораздо тонко устроенным, нежели поначалу кажется, — как в случае с выходом из рамок документалистики вряд ли дело ограничивается попыткой приёма, так и в случае с этим стихотворением рифма выполняет функцию утрачиваемого родства, которое постепенно обретает само себя и вновь теряет, трудно встраивается в ритм разговорной речи. Кроме того, при ближайшем чтении заметно, что рифмуются не только концевые созвучия: «пулемётом/кто там», но и, например, соседствующие «привет» и «пулемётом», а с ними — и присутствующие в предыдущей строфе «мутантом», «провиантом» создают целостный ассоциативный ряд. Таким образом, стихотворение как бы задаёт нам три уровня прочтения, освобождая путь для удобного восприятия: с одной стороны, это путь чисто нарративный, где можно следить за отношениями героя и мамы и где стихотворение легко может скатиться либо в нудное выяснение отношений (и остаться в чисто биографической плоскости), либо в фантастику (и остаться в плоскости экшна с непредсказуемостью фабульных ходов), но тонко удерживает баланс. Второй уровень — это уровень, скажем так, версифицированного прочтения, когда в этом нарративе различаешь контекстуально обусловленный рифменный элемент и воспринимаешь всё написанное именно как стихи, не особо вдаваясь именно в филологическую обусловленность стиховых элементов. И третий — уровень неявной, гораздо более сложно обусловленной ассоциативной логики, когда, например, можно поговорить о цветовом фоне стихотворения, где «белеющие кости» странных людей ведут за собой «дорогу на сиреневый свет» и спасеньем оказывается «домашнее варенье то ли с вишней, то ли с малиной».
Последнее стихотворение в подборке — «Разрыв» — может показаться излишне традиционным; оно отсылает к целому пласту эпитафической лирики, отчётливее всего вспоминается Смеляков — первая строфа почти повторяет его: «Когда умру, мои останки, / с печалью сдержанной, без слез, / похорони на полустанке / под сенью слабою берез». Но тут вновь ощущается индивидуализация — я бы сказал, что она в точном чувствовании соотношения между метафизикой символизма и акмеистской предметностью. Вновь сказывается то самое последовательное сближение с реальностью: если первая строфа с его «силуэтом души» и довольно-таки традиционно закреплённым в русской лирике её полётом не способна оставить пронзительного впечатления, она словно бы для разгона, то в дальнейшем автор усиливает именно предметность, контрастирующую с этой абстрактно пролетающей «душой», и добивается последовательных моментов свидетельства: от «соседей сверху» до «соседей на четвёртом» — и усиливая этот акцент: «Я сам лишь раз в призывах чаек / Её прозрел в гриппозном сне». Стихотворение сходит с метафизических котурнов — и приближается к нам со всей «арматурой» и «кафелем», не минуя лексики в виде «прозрел» и самого гриппозного сна, неотделимого от сна автоэпитафического.
В стихах Константина Матросова мотив уничтожения неотделим от обещания встречи, но само обещание встречи проявлено на разных уровнях — и привносит в этот довольно жуткий инфернальный лирический мир ноту экзистенциального ободрения; в нём есть кого взять за руку и сказать о варенье «то ли с вишней, то ли с малиной», а беда, хоть и нечасто, но всё же обходит стороной — хотя бы ту девочку из стихотворения «Первобытное», — а значит, можно коснуться не только смерти, но и чего-то радостного, что есть помимо неё. Может быть, как раз таким образом происходит её экзистенциальная отмена.
Рецензия 3. Татьяна Данильянц о подборке стихотворений Константина Матросова
Мне показалось интересным всмотреться и предположить, из чего, из какого момента и состояния написаны эти стихи, найти своего рода ключ. Т.е. это был своеобразный опыт расследования. Мне было интересно всмотреться в игровое пространство автора, в его разыгравшиеся «я». И, в конечном счете, понять: он ли это играет или им играют другой/другие, а может быть, даже, другое.
О поэтической подборке Константина Матросова
Здесь мы имеем дело с особого рода моментом метаморфоз, изменений, где смешиваются частные реалии жизни и так называемая объективная реальность, и главным становится вопрос: а что, собственно, является и, внимание, — объявляется реальным?
И еще:
Как соединить видимое-настоящее и не-видимое будущее; прошлое со всем его багажом-грузом, с его неубиваемым и не всегда удобоваримым наследием и необоримость грозно-страшно (и это тоже вопрос, грозно ли, страшно ли) наступающего и уже частично наступившего будущего? Как обратиться с самим собой, носителем этого самого прошлого, разбегающегося наподобие центробежного муравейника под пристальным и стремительным расстрелом уже-здесь будущего?
Работа в стиле фэнтези и вербального фильма-«катастрофы» — выход, потому что отчасти снимает огромное внутреннее напряжение, обостренное впечатлительностью и интуицией автора, связывает и примиряет все со всем, прошивает время и нанизывает его на леску осознания и, возможно, понимания, включая туда, как распластанного паучка в янтарную лаву, — и свою собственную растерянность перед будущим.
Рецензия 4. Людмила Казарян о подборке стихотворений Константина Матросова
Нарративная природа текстов Константина Матросова бросается в глаза, это своего рода баллады того типа, который существовал в советской литературе, повествования о каком-то важном событии, героическом или таинственном, отчасти — с мистическим оттенком. В подборке присутствуют тексты, в каждом из которых рассмотрен какой-то аспект существования: гибель в войне или катастрофе по воле жестокого божества («Муравейник»), традиционная триада «поэт+царь+народ» («Ду Фу»), иррационально-звериное в человеке («Первобытное»). Авторской удачей мне представляется стихотворение «Игорь», где за ужасом детской страшилки прячется обыденный ужас детской смерти от страшной болезни (видимо, от рака), раскрывая психологический механизм рождения слухов — и бегства пусть в страшную, но сказку. Откровенно фантастическое стихотворение «Встреча» с нагнетанием ужасов, возможно, поставлено перед «Игорем» в том числе и ради того, чтобы читатель подборки ощутил себя ребёнком и поверил в «собаку Баскервилей».
Кажущаяся простота текстов Константина Матросова даёт возможность и воспринять их глазами «наивного читателя», и уловить авторский посыл: в мире и в человеке есть трагическая тайна.
Рецензия 5. Мария Бушуева о подборке стихотворений Константина Матросова
Читала — и чаще всех других поэтов вспоминался Николай Глазков. Это не подражание — родственная поэтика, сейчас достаточно редкая. И радует, что сохранилась она не только в стихах Константина. Поэтика не в стагнации, а развивается и преобразуется, порой решительно, обогащаясь как тематически, так и лексически.
Наверное, одно из лучших в подборке стихотворений — «Попугай». Очень «глазковское»:
Здесь до тебя со мной жила другая
И мы купили с нею попугая,
На звуковое зеркало похож,
Он был словарь — живой и бестолковый:
Ругался, недоволен был обновой…
Закончилось у нас всё с ней неож.
Обрыв слова — приём, который может быть как расхожим, так и оригинальным — в зависимости от семантического наполнения или образного окружения. Здесь он просто к месту.
Так же, как Николай Глазков, Константин Матросов сочетает, на первый взгляд, лёгкий, даже чуть ироничный нарратив с драматическим подтекстом. Строка стихотворения «Её слова в нём навсегда застряли» скажет читателю гораздо больше о пережитом чувстве, чем любой открытый эмоциональный монолог.
Когда автор выступает как сюжетник, он должен помнить: поэтическая новелла или баллада не прощает неточных слов: при такой поэтической технике, в отличие от смутно-ассоциативной, абсолютно все промахи на виду. В стихотворении «Разрыв» есть неточные строки:
Но девочка, в машинки с братом
Играющая, как с ножом,
С ней встретится невинным взглядом,
Плывущей верхним этажом.
Здесь «с ножом» откровенно ради рифмы. И чуть дальше такие же натяжки, хотя концовка хорошая:
И девочка, коснувшись смерти,
Застынет, глядя сквозь года.
А на вопрос «куда ты смотришь?»
Она ответит: «никуда».
Многократное удлинение момента действия придаёт любому тексту дополнительное временное измерение.
Есть неточные строки и в «Муравейнике».
Мне тоже (да и не только мне) муравейник в детстве казался образом человечества, и думалось, что, возможно, стоящий над ним человек воспринимается муравьями как бог. По-моему, сходную метафору увидел Бернард Вербер, показав параллельно существующие цивилизации муравьев и людей…
Но Константин переосмысливает образ: «биомассу» муравейника уничтожает сам бог.
Никто не верил в этакую ересь,
И вот сейчас бог убивает мир.
Правда, возможен (хотя и не раскрыт) подтекстуальный мотив печального события: лето кончилось, мальчик, наверное, должен вернуться в город. Не уничтожает ли он муравейник как свой мир, чтобы он никому не достался? Эта версия, скорее, психологическая, в стихотворении мальчик (бог) уничтожает муравейник бесцельно, ради игры. В последнем четверостишии — посыл к философской трансформации событийного плана: единственный выживший муравей превращается в бессмысленный миф. Прочитывается вопрос: не станет ли и человек когда-нибудь мифом опустошённой Земли? Второй план размышлений: муравей (читай — человек) как функция. На мой взгляд, стихотворение нуждается в доработке: функция и миф — явления разные; второе может стать следствием первого, — но мысль в этом направлении не развивается.
И всё-таки главная черта стихов — попытка выхода на какое-то новое плато осмысления жизни или на очередной виток рефлексии, и это ценно.
Поэт Ду Фу, заключенный за свой язык в тюрьму, после освобождения выбирает в ключе китайской древней традиции жизнь отшельника и уносит от власть имущих — не от народа — язык.
И теперь у правителя нет языка:
Он уплыл по низовьям Янцзы,
Где он хижину выстроил из тростника
Внемля стрёкоту крыл стрекозы.
Стихотворение разворачивается как сюжет жизни:
В бедной джонке на сгибе великой реки
Обнаружили мёртвым Ду Фу
Проплывавшие мимо в Чанъань рыбаки,
Чем закончили эту строфу.
И в конце любопытная параллель: автора (рассказчика) и Ли Бо:
Я на склоне, уткнувшись в колени, сижу,
Тело к бездне глухой накреня,
И на горы — их пики и шапки — гляжу,
Ну а горы глядят на меня.
В известном переводе из Ли Бо Александра Гитовича чуть иначе: «Гляжу я на горы, и горы глядят на меня, И долго глядим мы, друг другу не надоедая».
«Игорь» — стихотворный хоррор. Более редкий, чем прозаический. Направление — в моде, наверное, потому, что отражает высокую степень напряжения в обществе. Несколько особняком формально (но не тематически) в подборке верлибр «Встреча»: антиутопия с бегающими киборгами, мамой в противогазе и воскресшим котом в венерианских лесах.
Как выясняется, Константин ещё и переводчик. В «Журнальном зале» можно найти его переводы с немецкого, в Сети — с английского.
Рецензия 6. Герман Власов о подборке стихотворений Константина Матросова
Удивительно то, что, используя общедоступный повседневный материал — сценки быта, школьные эпизоды, случаи из детства — автору удается ставить масштабные, эсхатологические вопросы. Например, в первом стихотворении, где мальчик сжигает муравейник:
На палочку надетая игрушка —
Зелёный танк — шипит, дымит, горит.
Зияет люк мехвода, гнётся пушка.
А муравей мальца боготворит.
Но мальчик убивает муравейник,
Хоть был ему всё лето бог и царь:
В заботах возлагал благоговейных
Хрущей, сломав им крылья, на алтарь.
Солдаты мечут кислоту, ощерясь,
Бежит стремглав в укрытье фуражир.
Никто не верил в этакую ересь,
И вот сейчас бог убивает мир. <…>
Вообще, при кажущейся простоте языка возникает ощущение, что всё видимое — лишь тонкий слой реальности. Стоит копнуть чуть глубже или взлететь выше и мы обнаружим, как тлеют угли и хаос шевелится, или быстро окажемся в разряженном мертвом космосе, где могут передвигаться только ангелы.
Такая черта, которую перешагивает подросток в двенадцать лет, обозначена в стихотворении «Первобытное». Двое мальчиков пускаются преследовать от реки девочку и, прижав ее к забору, вдруг понимают, что игра зашла далеко — на них смотрят глаза почти взрослой девушки — из-за границы, которую они сами начинают ощущать. Возможно, на Константина Матросова оказали влияние его занятие немецкими переводами — уж слишком схематично (как у Гессе в «Сиддхартхе») размечен ландшафт текста. Имя второго мальчика — Нао (автор — наоборот?), наверно, также неслучайно.
Представленные тексты, скорее, можно назвать балладами — растянутость им вредит; самое удачное — короткое стихотворение «Попугай», где действующих лиц также трое: отсутствующую бывшую подругу заменяет говорящий попугай. Один образ воплощается в другой, делая финал удачным:
<…> Её слова в нём навсегда застряли.
Внимания с тобой не заостряли
На этом мы: ты есть, она — была.
Теперь накрыта чёрной тканью клетка,
Как будто занавесила соседка-
Вдова в квартире мужа зеркала.
С другой стороны, длинные с подробным описанием деталей стихотворения схожи с киномонтажками, где прописаны все сцены. В стихотворении «Разрыв» лирический герой, подобно лезвию ножа, поднимается сквозь этажи соседей. Причем замечен он будет лишь играющими в машинки детьми. Интересно, что машинка тут сравнивается также с ножом — две линии сходятся в одной точке:
<…> Она уронит синий «Вольво»,
Осев у вытертой стены,
Уставясь на меня безвольно
Среди внезапной тишины.
Душа не знает, то ли к богу
Лететь ей, то ли в темноту —
Она придумает дорогу,
Из тела выйдя, на лету.
И как двоюродные сёстры
Друг друга чувствуют они…
Но, как булавки, светят остро
Над домом звёздные огни.
Оцепеневший от испуга,
Заплачет бессловесно брат,
Но всё ж изучит тёмный угол,
Взглянув через плечо назад.
И девочка, коснувшись смерти,
Застынет, глядя сквозь года.
А на вопрос «куда ты смотришь?»
Она ответит: «никуда».
Подборка стихотворений Константина Матросова, предложенных к обсуждению
Константин Матросов родился в 1987 году в городе Нерехта Костромской области. Учился в КГУ им. Некрасова на филологическом факультете (отделение «литература»), ушёл с 3 курса. Несколько лет ходил на «Литературную пятницу» к поэту Ивану Евгеньевичу Волкову. Совместно с Антоном Чёрным перевёл книгу новелл Георга Гейма (Хайма) «Вор» (2020), издательство «libra». Лонг-лист «Лицея» 2018, Шорт-лист Волошинского конкурса 2018 в поэтических номинациях. Дипломант Волошинского конкурса 2019. Участник и стипендиат 19 форума молодых писателей в Ульяновске. Публиковался в журналах «Prosōdia», «Формаслов», «Интерпоэзия», «Прочтение», в поэтическом альманахе «45-я параллель», «Новой реальности», «Homo Legens», «Studia Litterarum», «Textura», «Полутона» и др. Победитель конкурса «Музыка перевода» в номинации «Лучший перевод с немецкого языка». Переводы можно найти на сайте «Общества Георга Гейма» и в ЖЗ. Работал пастухом, грузчиком, разнорабочим в конном клубе.
Муравейник
На палочку надетая игрушка —
Зелёный танк — шипит, дымит, горит.
Зияет люк мехвода, гнётся пушка.
А муравей мальца боготворит.
Но мальчик убивает муравейник,
Хоть был ему всё лето бог и царь:
В заботах возлагал благоговейных
Хрущей, сломав им крылья, на алтарь.
Солдаты мечут кислоту, ощерясь,
Бежит стремглав в укрытье фуражир.
Никто не верил в этакую ересь,
И вот сейчас бог убивает мир.
Бессмысленно скрежещут их хопеши,
Их не спасёт хитиновый покров,
И феромоны разнесли депеши,
Заполнив весь многоэтажный кров.
Пылает миллионник, биомасса
Не знает, как отсюда убежать.
Свистящая, как бластеры, пластмасса
Красиво продолжает убивать.
Вот только что бежал, виляя, стражник,
А вот, в кипящей капле заключён,
Уже возносит тщетно в муках страшных
С мольбой усы и лапки к небу он.
В бомбежке из инопланетной плазмы
Их мегаполис — всё ещё живой —
Дрожит, похож на мышечные спазмы
От передозировки спорыньёй.
Их больше не займут вопросы веры —
Они убиты божеством всерьёз,
И лишь последнего легионера
Гнетёт один-единственный вопрос:
Зачем теперь, при умерших царевнах,
Он до сих пор здоров, силён и жив?
Бессмысленный, как функция, как евнух.
Оставшийся от факта миф.
Ду Фу
Император Суцзун пил байцзю, ел дрофу,
Только прыгал по горлу кадык.
Уж забыл, что в темницу он бросил Ду Фу
За его непомерный язык.
Ну а как поднебесной-то без языка?
Не опишешь ни горы, ни лес.
Ни в бамбуковой роще смешного зверька,
Что наверх по суставам залез.
Правда, есть и замена — хороший поэт,
Друг Ду Фу — гениальный Ли Бо.
Впрочем, подвиг военный на лире воспеть
И ему — демиургу — слабо.
Его больше пленяет вершин мрачный вид,
Суть природы, её естество.
Взгромоздившись на склон, он на горы глядит,
Ну а горы глядят на него.
И Суцзун отпустить из тюрьмы приказал,
Предложив мир и место, Ду Фу.
Но в ответ, обведя взглядом весь тронный зал,
Он сказал лаконично: «да фу».
И теперь у правителя нет языка:
Он уплыл по низовьям Янцзы,
Где он хижину выстроил из тростника
Внемля стрёкоту крыл стрекозы.
И Ду Фу вечерами стихами поёт,
А Суцзун скорбно лёг почивать.
Потому что язык не утратил народ,
А утратила только лишь знать.
И китайский народ, и природу страны,
Их калёный в поэзии сплав,
Смог вобрать не безумная сяо войны,
А Ду Фу, тростником вскоре став.
В бедной джонке на сгибе великой реки
Обнаружили мёртвым Ду Фу
Проплывавшие мимо в Чанъань рыбаки,
Чем закончили эту строфу.
Но он до сих пор всё же норд-остом гудит,
Тростники шевеля, я и сам
Это видел, когда — современный пиит —
Поклонялся его небесам.
Я на склоне, уткнувшись в колени, сижу,
Тело к бездне глухой накреня,
И на горы — их пики и шапки — гляжу,
Ну а горы глядят на меня.
Встреча
…Просидел около трёх лет дома,
ни разу не выходя.
Тут звонит мама:
«сынок, я приехала в гости,
встречай».
На улице в накрапе
капронового дождя
странные люди, у которых
из-под дырявой одежды
белеют кости.
Как же всё изменилось.
В аллеях колониями разрослись грибы,
возможно, с Марса или квинтяне.
Некие мешковатые существа
оседлали столбы.
Интересно, что это светится там
внутри них, но проверять
не тянет.
Власть захвачена хипстерами,
город оглох
от стрельбы из бластеров по мутантам.
В воздухе иприт, сделав глубокий
вдох,
жители перебежками от дома
к дому отправляются за
провиантом.
Мама, мама. Давно не виделись,
как ты, привет.
Неужели тебе не тяжело с таким
пулемётом.
Здравствуй, милый, давай перейдём
дорогу на
сиреневый свет.
Как жизнь?
У власти в городе каннибал,
минотавр или кто там?
Я говорю,
мама,
а какой сейчас год?
2016, говорит, а что,
ты не помнишь, что ли?
Кстати, недавно воскрес
твой любимый кот,
правда, он наполовину из никеля,
бегает себе в венерианских лесах на воле.
Даёт мне потёртый бластер,
привычным движением надевает противогаз,
пробираемся через баррикады.
И путь до дома такой ещё длинный.
Мама, я надеюсь,
что те два киборга впереди
не заметят нас.
Пойдём скорей, у меня там
до сих пор варенье твоё
в холодильнике
то ли с вишней,
то ли с малиной.
Игорь
Куда пропал мой одноклассник?
Он был, как все, как мы — проказник.
С ним каждый день был не как день,
А натурально — новый праздник.
Куда пропал внезапно Игорь?
Он вместе с нами бегал, прыгал,
Непревзойдённо, лучше всех
Ногой, на парте сидя, дрыгал.
Он был какой-то странный — лысый
Последний месяц, звали крысой
Его мы все за худобу,
Не зная что там за кулисой.
Друзья сказали, что за виллой,
Где галки в кронах гнёзда свили,
Он съеден был живьём на днях
За час собакой Баскервилей.
Он был обглодан до костей,
От пальцев ног и до кистей.
Такое не покажут людям
В вечерней сводке новостей.
Мы заняли свои места.
А там, где был он — пустота.
Теперь урок не тот, конечно,
И перемена уж не та.
Но знаю: встретимся мы с ним
Когда-нибудь, поговорим
О девочках, велосипедах,
О мультиках по выходным.
Первобытное
Лет в двенадцать то было примерно:
В одних плавках мы с другом пошли
К бочагу, предварительно оба
Полотенцами вооружившись.
(Ведь закрученное полотенце
Может вправду оружьем служить,
И особенно если оружье
Намочить хорошенько водой).
По дороге мы встретили девочку,
Что ещё, не успевши просохнуть
До конца, возвращалась с купанья.
Она мельком на нас посмотрела,
Тут же спрятав испуганный взгляд,
Это даже не столько испуг был,
Сколько робость, стеснение, что ли.
Возраст девочки этой таков
Был, что девочкой всё ж её поздно
Называть уже было, пожалуй,
Ну а девушкой всё-таки рано.
Но уже набухавшие груди,
Нерешительно что выделялись
На ещё не оформленном торсе,
Были тканью закрыты купальной.
Лес вокруг обступал нашу встречу,
В то мгновение мне показалось,
Что мы все — первобытные люди,
И что девочка эта всего лишь
Из соседского племени самка,
Дичь и жертва, добыча, трофей.
А из леса смотрели, прищурясь,
Очи огненные саблезубых
Тигров, дупла реликтовых пихт,
Флора с фауной плейстоцена,
Сколопендры ползли через папоротники,
Двухметровые, перебирая
Мелко каждой конечностью; змеи,
Как лианы свисали с ветвей,
Где-то там вдалеке громко мамонт
Протрубил, призывая к себе
Двух кокосообразных детишек,
Что, друг с другом совсем заигравшись,
Убежали далёко от луга.
Прочь она побежала от нас,
Что и стало внезапным сигналом
Из реликтовых дебрей пришедшим,
Сквозь века в молодые тела:
«Убегает, а, значит, слабее.
Убегает — давай догоняй!»
Мы погнались за ней бессловесно,
Не сговариваясь, устремились
И она, будто всё осознав,
Но подспудною памятью генов,
А не тем, что сознаньем зовём —
Узким слоем божественных грёз
Над невидимой бездной звериной —
Убегала от нас, задыхаясь.
Мы тогда разделились: мой друг
(Как зовут его я не скажу вам,
Но, наверное, тут подойдёт
«Нао», пусть будет «Нао» мой друг)
Побежал, чтобы путь ей отрезать,
По оврагу, а я в березняк.
Две минуты продлилась погоня.
Мы прижали её у забора,
Обступили, но не прикоснулись
И стояли друг напротив друга,
Пот стирая и трудно дыша.
А теперь пробуждённый инстинкт
На коричневом фоне забора,
Как при признаке цивилизации
Удивительно вдруг спасовал.
Цель процесса — важнее процесса,
Если цель не есть самый процесс,
Что, по-видимому, и имело
Место в этой погоне тогда.
Мы её отпустили, конечно.
Ничего не сказала она
Никому. И об этой погоне
Кроме нас так никто никогда
Не узнал…
Сколь же тонок налёт
Человечности всё же на нас!
На животных, особенно в детстве.
Попугай
Здесь до тебя со мной жила другая
И мы купили с нею попугая,
На звуковое зеркало похож,
Он был словарь — живой и бестолковый:
Ругался, недоволен был обновой…
Закончилось у нас всё с ней неож.
Её слова в нём навсегда застряли.
Внимания с тобой не заостряли
На этом мы: ты есть, она — была.
Теперь накрыта чёрной тканью клетка,
Как будто занавесила соседка-
Вдова в квартире мужа зеркала.
Разрыв
Когда умру, порвутся цепи,
И силуэт моей души,
Махая крыльями нелепо,
Взлетит, пронзая этажи.
Душа, похожая не стерха,
Увидит жизнь их без прикрас:
Сначала лишь соседа сверху,
Что заливал нас пару раз,
Потом соседей на четвёртом,
Тех, что кричат по выходным,
Пуская в ветре распростёртом
С балкона сигаретный дым.
Потом старик, пацан с собакой,
И гости дома, и свои;
Душа, ослепшая во мраке,
Пробьёт бетонные слои.
Как лезвие сквозь тесто вафель,
Разрезав именинный торт,
Минуя арматуру, кафель,
Она к поверхности плывёт.
Никто её не замечает,
Как и при жизни было с ней.
Я сам лишь раз в призывах чаек
Её прозрел в гриппозном сне.
Но девочка, в машинки с братом
Играющая, как с ножом,
С ней встретится невинным взглядом,
Плывущей верхним этажом.
Она уронит синий «Вольво»,
Осев у вытертой стены,
Уставясь на меня безвольно
Среди внезапной тишины.
Душа не знает, то ли к богу
Лететь ей, то ли в темноту —
Она придумает дорогу,
Из тела выйдя, на лету.
И как двоюродные сёстры
Друг друга чувствуют они…
Но, как булавки, светят остро
Над домом звёздные огни.
Оцепеневший от испуга,
Заплачет бессловесно брат,
Но всё ж изучит тёмный угол,
Взглянув через плечо назад.
И девочка, коснувшись смерти,
Застынет, глядя сквозь года.
А на вопрос «куда ты смотришь?»
Она ответит: «никуда».
