Подписаться на Telegram #буквенного сока
Михаил Квадратов // Джулиан Барнс. «Нечего бояться». Роман. Издательство «Эксмо», 2011
Часть 1. Заметки о книге
Книга «Нечего бояться» Джулиана Барнса вышла в 2008 году, в 2011 ее опубликовали на русском языке. В 2021 году перевод был отмечен литературной премией «Ясная Поляна» в номинации «Иностранная литература». Кто больше всего боится смерти, в каком возрасте человек чаще о ней думает? Как продержаться в самый болезненный отрезок жизни — перед смертью. И тесно связанное — об отношении современного человека к религии — а ведь она помогает не бояться, обещает существование после смерти. Мы реагируем на предметы культа предыдущих религий как на произведения искусства. Фигурки древних богинь — теперь экспонаты музеев, содержания же тех религий уже не узнать. И предназначены эти статуэтки для того, чтобы класть в могилу вместе с уходящим. Сейчас они на полках, предмет любования. И уже сцены из христианских действ на знаменитых классических полотнах комментируются отдельно, на стене висит табличка с описанием, кто и что делает, а ведь раньше сюжеты знал практически каждый. В книге приведены случаи умирания, высказывания о смерти, просто истории из жизни известных людей: Монтеня, Шостаковича, Флобера, Стендаля, Золя, Доде, Стравинского, Тургенева. Они даны вперемешку с автобиографическими наблюдениями, писатель вспоминает детство, брата, а главное, отца и мать, их жизнь, и, наконец, время их умирания. Часто наиболее подробно нам известен именно смертный опыт близких родственников. Параллельно в книге обсуждается вопрос об аберрации памяти, ее природе и сохранности. Ведь каждый запоминает по-разному и разное. И иногда стоит просто повспоминать проходящую жизнь, обсудить эпизоды с кем-то из близких. «Мы должны свыкнуться со страхом смерти, и один из способов — писать о ней», — говорил Шостакович. При этом есть возможность перебрать теоретические варианты всего, что может произойти после наступления смерти, и даже успокоиться. Ведь ничего нового не может приключиться под луной. «Все не так уж и страшно». Хотя в мозгу участок, ответственный за боязнь смерти, отключается последним. И, похоже, страшно бывает до самого конца.
Часть 2. Художественные приложения
«Каждому танатофобу требуется временное утешение в лице кого-то, кому еще хуже. У меня есть Дж., у него есть Рахманинов, человек, приходивший в ужас и от перспективы смерти, и от возможности загробной жизни; композитор, чаще всех использовавший в своей музыке тему Dies Irae; кинозритель, выбегавший из зала со сцены на кладбище в самом начале “Франкенштейна”. Рахманинов удивлял своих друзей, только когда он не хотел говорить о смерти. Типичный случай: в 1915-м он посетил поэтессу Мариэтту Шагинян и ее мать. Первым делом он обратился к матери с просьбой погадать ему на картах, чтобы (разумеется) выяснить, сколько ему еще осталось жить. Затем он завел с дочерью разговоры о смерти: в тот день он выбрал для этого рассказ Арцыбашева. На журнальном столике стояли фисташки. Рахманинов съел пригоршню фисташек, поговорил о смерти, придвинулся поближе к блюду, съел еще одну пригоршню, поговорил о смерти. Неожиданно он откинулся на стуле и рассмеялся. “Эти фисташки прогнали мой страх смерти. Интересно куда”. Ни поэтесса, ни ее мать не знали ответа; но когда Рахманинов уезжал в Москву, ему дали с собой в путешествие мешок орехов, “дабы избавить его от страха смерти”.
Если бы мы с Дж. играли в русских композиторов, я бы ответил ему (или повысил ставки) Шостаковичем, более великим музыкантом, но столь же зацикленным на смерти. “Мы должны больше думать о смерти, — говорил он, — и приучать себя к мысли о ней. Мы не можем позволить страху смерти подобраться к нам неожиданно. Мы должны свыкнуться со страхом, и один из способов — это писать о ней. Не думаю, что сочинения и мысли о смерти характерны только для стариков. Я считаю, что чем раньше человек начинает думать о смерти, тем меньше дурацких ошибок он совершит”. Он также говорил: “Страх смерти, может быть, — самое сильное чувство. Иногда я думаю, что сильнее переживания просто нет”. Эти взгляды не выражались публично. Шостакович знал, что смерть — кроме примеров жертвенного героизма — не была подобающим сюжетом для советского искусства, что это “было бы равносильно тому, чтобы прилюдно вытирать нос рукавом”».
Егор Фетисов // Алексей Сальников. «Оккульттрегер». Роман. Издательство «Редакция Елены Шубиной», 2022
Часть 1. Заметки о книге
Сальников решил не мелочиться: «Оккульттрегер» — роман о добре и зле, о человеческой душе и судьбе, о выборе и предопределении, в общем, обо всем существенно метафизическом и духовном. Не в последнюю очередь это и социальный роман о проблемах русского города на примере нескольких уральских городов с их низкими зарплатами, преступностью и сравнительно низким качеством жизни. Впрочем, автор намекает на то, что материальная неустроенность — следствие выбора, который человек делает сам и делает его в пользу духовного. Стоит кому-то соприкоснуться с гомункулом, который в романе прописан смутно, — это что-то вроде души или связи человека с небом, — как такое соприкосновение немедленно приводит к материальным и бытовым проблемам. Впрочем, своего гомункула можно распылить и обрести богатство и практически бессмертие (с некоторыми оговорками), но это наихудшее из того, что человек или оккульттрегер (человек, вернувшийся к живым из ада) может совершить. Хотя и такой поступок в романе Сальникова тоже заканчивается всепрощением, как видно на примере судьбы одного из героев — Егора. Он получает новый шанс, хотя, подобно Понтию Пилату, обречен теперь на вечное смутное сожаление о чем-то содеянном в прошлом. Пытается Сальников и ответить на вопрос, мучивший многие поколения писателей: стоит ли противиться злу насилием. Ответ такой: не стоит, потому что это нарушает некоторую гармонию между добром и злом, которая и без того шаткая, а если в нее еще и вмешаться — вообще жди беды. Поэтому главная героиня Прасковья, убивая маньяка из 14 квартиры, ставит под удар не только себя, но и свое ближайшее окружение, состоящее из демонов и херувимов. Херувимы почему-то представлены непрерывно бухающими полубомжами, наверное, чтобы подчеркнуть их пренебрежение к материальным благам. В чем же тогда задача оккульттрегеров и херувимов, если не бороться со злом? А задача следующая — поддерживать угасающее тепло города. Для этого надо переосмыслять муть и отдавать городу тепло людей-угольков. Иносказательно, естественно. Порой, читая этот роман, думаешь, что затронутые темы тянут на котлован поглубже, чем переосмысление мути, но в целом нельзя отрицать, что Сальников выстроил интересный мир, во многом похожий на мир «Петровых в гриппе», с характерными персонажами и довольно динамичным сюжетом.
Часть 2. Художественные приложения
«Муть — это такая идея, такая часть действительности, которую действительность из себя исторгла, оформленная в виде, не знаю, ну, вот стоит забор, а это некая идея, которую надо полюбить, принять, прочитать, понять, заронить в голову какому-нибудь человеку, который тоже способен с ней что-нибудь сделать. Вот гомункул примерно и знает, какому человеку ее в голову заронить. Если получится, то этот человек становится угольком. Он песню напишет, картину нарисует, пост опубликует. А если эту идею не перерабатывать, она постепенно расползается по городу и всех… э-э-э… угнетает, что ли. А херувимы от нее постепенно слепнут. Сейчас понятия о кладах несколько изменились, в прошлом херувимы, например, знали, где золото и серебро люди хранят, а сейчас больше по цветмету угорают. Из-за мути херувимы перестают видеть, где бутылки и алюминиевые банки лежат, ну и всякое другое, соответственно, не могут купить себе выпить и могут загнуться.
— Они бичи, что ли? — спросил Егор.
— Ну не совсем, но типа да.
— Странные какие ангелы, — сказал он с сомнением.
— Ну так ангелы не для того, чтобы нравиться. Это демонам нужно всячески людей охмурять. А дело ангелов — правду нести, остальное их не интересует почти. Правда, как правило, неприятна и есть. Истина — да, ничего себе, вполне радует. Но если разобраться, то ведь она за пределами абстрактного, всегда одна.
— Это с христианской точки зрения, — возразил Егор.
— Да пофиг, — сказала Прасковья. — В общем, дело оккульттрегера — узнать у херувима, в чем заключена муть, переосмыслить, закинуть в голову какому-нибудь человеку, сделать уголька, обогреть город, а иначе он остынет и исчезнет. И, судя по раскопкам, такое происходило многократно, судя по тому, что цивилизации сменяют друг друга, много где оккульттрегеры исчезали под корень».
Михаил Квадратов // Евгений Чижов. «Темное прошлое человека будущего». Роман. Издательство «Редакция Елены Шубиной», 2023
Часть 1. Заметки о книге
Роман «Темное прошлое человека будущего» появился в 2000 году, сразу был признан. В этом году книгу переиздали — и на расстоянии от происходящих там событий отчетливо видна ее значительность. В романе описывается время штурма Белого дома, 1993 год. Гражданская война уже длилась почти век, к ней привыкли, военные действия в центре столицы не особо пугали, любопытствующие граждане буднично получили смертельные пули. В очередной раз все пришло в движение, забурлило, осколки времени увлекли персонажей за собой, беги, уворачивайся, главное выжить, какие там высокие цели. «В собственной комнате я не могу найти себе места, не занятого мною, — не остается ничего иного, как надеть пальто, ботинки и скорее выйти на улицу, хлопнув дверью». Бандиты, колоритные, хорошо выписанные (такие они и сейчас, если посмотреть трансляцию какого-нибудь заседания, только обновили спецодежду), смешные и страшные, застрелят же. А вообще-то это большая книга о любви. Роман многоуровневый, хорошо разработана символическая составляющая. Ирина — всемирная душа. Ее бывший муж, Андрей Некрич — дух, трикстер, бессмертный, демиург среднего градуса, хотя кто может этот градус определить. Он все время находится в поисках Ирины, бредит ею, даже заранее, до их расставания. Эта пара — символ всемирной любви, притяжения и отталкивания, а чем больше любовь, тем она трагичнее. Ирина погибла — и Некрич в поисках любви уже в стране мертвых, где теперь скрывается от банды убийц под чужим именем с новеньким паспортом. Герой-автор — медиатор, участник всего происходящего, его тоже сводит судьба с Ириной, а перед этим — с Некричем, но роль писателя Чеснокова скорее всего — быть лакмусом великой любви, по которому мы можем судить о Ирине и Некриче, быть отпечатком на восковой пластине, приёмником великих колебаний. В романе происходят великие и страшные события, но чаще всего они даны намеками, например, тайное московское метро, в котором спасаются персонажи — это явный символ бессознательного. А дух, каким бы он ни был (един, не един) — зачем ему объясняться с людьми. Он сам в себе и бессмертен.
Часть 2. Художественные приложения
«— У него были глубокие глазные впадины на худом лице, и когда он закрыл глаза, вместо них остались две ямы, два темных провала, как будто глаз у него вообще не было, — рассказывал я Ирине про старика, искавшего в Останкино свои очки под пулями. — А на подростке убитом была каска надета, которая велика ему была, он ее поправлял то и дело. Когда он упал, она свалилась и в сторону откатилась… Мне это так в память врезалось, что вряд ли когда-нибудь забуду…
Я был весь еще там, на площади у телецентра, и моя комната, вещи в ней выглядели непривычными, какими-то уменьшившимися, почти игрушечными. Особенно странной была белизна чистого постельного белья. Но, создавая своей нерасторжимой принадлежностью друг другу круговую поруку обыденности, вещи в моих четырех стенах как бы стремились доказать правоту слов Некрича, что все случившееся в Останкино было лишь длинным страшным сном. Вещи были на его стороне. И только Ирина… Обняв руками колено, она сидела рядом со мной и смотрела телевизор. Ее волосы пахли яблочным шампунем. Ирина была намертво связана для меня с мыслью о Гурии, о Некриче, о Коле и Толе, а тех уже не существовало без Останкино, без “мы им дадим проссаться!” и “мы их насмерть умоем!”. Закрыв глаза, я приблизил лицо к ее волосам, втягивая в себя длинную ленту щекочущего запаха, наполнявшего меня постепенно ощущением чистоты и сказочной легкости, от которой тем более таяло сердце, что плечи еще ныли от тяжести раненого, которого мы несли с площади в подземный переход. Казалось, стоит вдохнуть еще глубже, до крайнего предела внутренней пустоты, а потом еще совсем немного, и я исчерпаю запах, его длинная лента наконец оборвется, и я перейду тогда в совсем уже невесомое, тающее и неописуемое состояние.
На экране телевизора продолжался в сиэнэновской трансляции все тот же сон, но теперь он был уже не страшным, а только скучным. Там подолгу ничего не менялось, группы каких-то маленьких людей перебегали, пригнувшись, от постоянно находившегося в кадре Белого дома, иногда трещали выстрелы. Поскольку все совершалось на телеэкране, казалось, что это происходит где-то далеко и не имеет к нам никакого отношения.
За несколько шагов до границы кадра один из бежавших упал на асфальт и застыл. Разгоняя сиреной многочисленных зрителей, в его правлении поехала скорая, но даже с того расстояния, на котором находилась камера, видно было, что она, вероятнее всего, зря торопится: крохотный человечек лежал абсолютно неподвижно.
— Вот и все, — сказала Ирина. — Был — и нет. Легкая смерть, сказали бы тетки в сауне, можно позавидовать.
Она встала, подошла к окну, и просеянный сквозь желтую листву свет лег на ее лицо.
— Я раньше боялась, думала о ней, — произнесла она, — а после смерти Некрича поняла, что тут и думать не о чем: самая простая вещь на свете. Был — и не стало, как будто не было его. Проще смерти и быть ничего не может.»
