31 октября в формате Zoom-конференции состоялась 66-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Марина Марьяшина и Даниил Артёменко, о стихах говорили литературные критики: Евгений Абдуллаев, Константин Рубинский, Татьяна Грауз, Гора Орлов (очно), Роман Шишков, Алексей Колесниченко (заочно). Представляем рецензии Алексея Колесниченко, Константина Рубинского, Евгения Абдуллаева, Татьяны Грауз, Горы Орлова и Романа Шишкова о стихах Даниила Артёменко.
Рецензия 1. Гора Орлов о подборке стихотворений Даниила Артёменко
Долгое время я пытался найти какое-то правильное обозначение для подсмотренного в стихах Даниила Артёменко. Найти то, что бы могло что-то рассказать о поэте до знакомства с ним. Чтобы дать его какую-то выжимку и интерпретацию. Как и поэт, делающий выжимку из мира до поэтических строк, критик сцеживает мыслителя строки до какого-то словесного образа.
Эта поэзия и вообще подобный поэтический язык для меня — неродной. Поэтому мне нужно вслушиваться в него куда пристальнее, ведь там многие вещи — непроговорены, а значит, неочевидны. Эти пропуски следует восстанавливать через подробное чтение.
Первое стихотворения начинается со строки «в небе что-то». Здесь опять заметна эта непроговоренность и неопределенность. Но локативное «что-то» весьма условно, потому что мы знаем, что там может находиться. Бог, небеса, солнце.
Небо — ясно, что не просто небо, оно дано вместо заглавия, поэтому и — оттенено паузой, поэтому и обособлено в отдельную строку. Небеса, до которых непросто дотянуться. Эту сложность также иллюстрирует пауза. Из-за удаленности порой трудно считать смысл того, что нам говорит Господь.
Первая и последняя строка являются концептуальной рамкой всего текста, макровыводом пытливого поэтического исследования. «В небе что-то — должно быть змей на тонких проводах», а остальные строчки как попытка расшифровать послание Бога, данное в первой строке. Общение со Всевышним — дело небыстрое. Потому что он делает ответ неявным, а стихи являются одним из способов понять, туда ли мы двигаемся.
Строка «не за дела твои а за слова твои за осколки» читается как «воздастся по делам своим». Этот глагол ненаписан и умолчан, но мы его восстанавливаем по смыслу. Автору также свойственен осколочный формат повествования. Его строки-осколки, неполные предложения, односоставные, ряды однородных членов. Он вопрошает, что за них вообще может быть? За то, что они кому-то сделали, может быть, больно фактом своего существования, но написаны для того, чтобы изъять эту боль из твоего сердца. Будет ли за это наказание — вопрос открытый и широко трактуемый. Автор, очевидно, пытается в этом разобраться на письме.
В стихотворении важную роль играют паузы. Некоторые — чрезмерные и чрезстрочные. Они делают молчание еще одним инструментом, вторым голосом после словесного. Отсутствие пунктуации в части фраз сближают стоящие рядом слова в смысловые облака, что делает повествование внутри строки более динамичным, тогда как другие межстрочные паузы растянуты. Таким образом, внутри текстов нарастает аритмия подобного рода.
«бежишь по залу шуршание пыль…» — выглядит довольно киногенично, будто бы снято одним кадром, без пауз на монтаж.
Однако в стихотворении «плакать по себе стыдно…» эти умолчания заходят настолько далеко, что не понятно, кто действующие лица в тексте. Непонятно, кто «ты» и «ты»
плакать по себе стыдно
ты возьмешь жесткий воздух в горло
а там уже твой голос
Кто этот «ты»? Это может быть обобщенно-личное, как «каждый», ну то есть и я возьму голос, а там твой — не мой, а чей-то иной, чужой. Поэтому я бы здесь подумал над соседством этих двух твоих.
Но если «твой» и «твой» — равны и об одном человеке, то противопоставление становится ложным. Только если человек не хотел обнаружить себя же. Тогда его недовольство может это «а» порождать. Недовольство в том, что он еще не изменился.
Первая строка в тексте напоминает об Ахматовой. Лирический герой, для которого плакать по себе — как реквием по себе, единственно возможное.
Умолчание проявляется и в тексте про «Феофана», где вообще неизвестно, кто такой главный герой. На мой взгляд, это иконописец Феофан Грек. Это слышно и по строчке «фреска сырая», и по «линии». «опусти руку феофан» это, возможно, мольба о ненаписании божественного лица. Некий трижды его просит сделать это. Возможно и вероятно, это дьявол, прикинувшийся волей божьей, ведь после последней фразы уже нет никакого действия. Рука опущена? Вполне допускаю.
Плакать по себе стыдно, а не рисовать по богу (по его образу) — больно, когда для этого предназначен.
Рецензия 2. Константин Рубинский о подборке стихотворений Даниила Артёменко
О текстах Даниила Артёменко кто-то сказал, что они похожи на молитвы. Да, автор читает их именно так: слитно, без пауз между строками, строфами, как бы заговаривая сам себя. Тем не менее, есть противоречие между тем, как он это произносит, и тем, как это им же написано. На листе бумаги есть разбитие на строфы, есть паузы.
И мне как раз важны эти пробелы и паузы, потому что во время пауз много чего происходит, важно разобраться в пустотах. А в молитве всё проносится очень быстро, ты произносишь её залпом, как заклинание, как «программу» (слово Ростислава Амелина).
В текстах Даниила много звукописи, аллитераций, автор так ею увлекается, что почти злоупотребляет: «шипение слушай», «временем и врением и прением», «утраты и рати её», игра с «ф» в «Феофане». Где-то звукописный приём специально обнажается автором: «пыль от слова пыланье на солнце».
Кстати, о «пыли на солнце». Это о первом впечатлении детства — пыли в солнечном луче, пересекающем комнату. У меня первое впечатление схожее, даже есть текст об этом. И через эту схожесть я нащупал как бы свою личную близость, родственность с этими текстами, сперва показавшимися мне далёкими.
Сквозная линия текстов Артёменко — детство. Точнее, обращение к детскому опыту, взаимодействие с ним. В этом смысле, как мне кажется, эти стихи и «юродивы», как сказал кто-то из критиков, потому что юродивый — это отчасти вечное дитя. Кажется, что автор, как в детстве, ощупывает себя, небо, человека рядом, делая это осторожно и любопытно. Сформулировать ему что-то чересчур конкретное пока не хочется или боязно, поэтому он ходит вокруг мира (в том числе своего детского мира), осваивая его звукописью, как это делает ребёнок — пробуя на язык, на жалость, на страх, на любое чувство, боясь, сорадуясь, но ничего принципиально-фиксирующего о мире не сообщая. Мир слишком текуч (или сознание ребенка таково). Многочисленные христианские детали в этих текстах их не дисциплинируют, не делают более законченными — детали эти тоже участвуют в празднике непостоянства. Тексты Артёменко разновекторны, образы спонтанны, они легко торчат в разные стороны, будто иголки из подушки. Если и есть тут фиксация, то мгновенного опыта, детского воспоминания, картинки: солнечный свет, крутящаяся юла, «волосы у меня густые, говорит мама», «в небе что-то». И если высвободить стихотворение от некоторых преднамеренных нагромождений звукописи, а где-то просто оставить первую и последнюю строку, получится, что в тексте уже почти всё сказано, как в хокку, просто автор как будто убоялся минимализма, или как ребёнок, не смог вовремя остановиться и сказать кратко, но вернулся взглядом туда, откуда начал:
в небе что-то
…………….
должно быть змей на тонких проводах
Самый интересный, на мой взгляд, текст — «Это стихотворение написано светом предстоящего причастия…». Тут есть история, развитие и движение чувства, композиционная внятность.
Заметно, что автор всегда начинает с простого слова, с довольно безыскусной фразы: «в небе что-то», «опусти руку Феофан», «плакать по себе стыдно», «это стихотворение написано комнатным светом». Приём, цепляющий нас на эту удочку мнимой простоты, иллюзорной лапидарности. А затем начинается «долгая дорога в дюнах» — простые слова, разговорная фраза, живой жест усложняются, обрастают ассоциативными механизмами, сцепками, причём иногда такими, что не всегда лично у меня текст выстраивается в смысловое целое. Но, может быть, для автора это сейчас и не так важно, потому что прежде всего он стремится передать (прежде всего для самого себя) некоторое чувственное содержание. И это, как представляется, главная цель текстов Артёменко на сей момент: разговор со своим детством, проговаривание бытия перед самим собой, попытка собрать золотую пыль в солнечном луче.
Рецензия 3. Татьяна Грауз о подборке стихотворений Даниила Артёменко
Неизвестно что будет дальше и какими путями это сияние/шуршание слов Даниила Артемёнко будет проявляться в его будущих, пока ещё не существующих стихах. Когда поэту только двадцать, а голос обретает свою внутреннюю силу в акустическом пространстве не только повседневности (актуальной для поэта современности), но и в литургическом пространстве древних текстов — что будет, когда пройдёт пять лет?
…и сам я теперь известь
и не вижу тебя в инее не раскрытого лика
Однако сейчас (от строки к строке) в стихах Даниила Артёменко накапливается какое-то особое светоносное звучание. Звуковые аллитерации, внутренние рифмы, некоторая свобода строки и тёплая (домашняя) интонация поэтического разговора хранят в себе свежесть и неуловимую глубину.
бежишь по залу шуршание пыль
пыль от слова пыланье на солнце
мышка и камыш — как их выпрямишь
/…/
и будешь чуять как кружится запах
один ты его помнишь
Этот мир будто замер (или движется с другой/иной скоростью), когда такие ещё «книжные» страхи проплывают мимо (лови не лови эти рыбки-слова), меняя оттенки мыслей и чувств — эти нежные оттенки юности, в которых столько восприимчивости и ничем не замутнённого чуда и таинства жизни. А пространства между словами будто расширяются, впуская в межсловесные и межстрочные пробелы неведомые энергии, поэту неподвластные, благодаря чему внутренний (неартикулируемый) объём поэтической строки увеличивается — и возникает что-то ещё (смиренное и смирением возвышенное): возникает особое энергетическое поле стиха.
/…/
сказал и сошли ещё трое
и вот я говорю их и ничего
я только безумен
сказал и кущи три легли на гору
а дальше кушанье подобное спасителю уготовьте
ему скоро отходить
ко сну
Здесь мне вспомнилась моя любимая Елена Гуро (1877—1913) и её стихотворение «И один говорил — завершаем, а другой отвечал — верю». От произнесения её оживающих на глазах слов, сквозь которые проступает таинственная суть вещей и явлений мира, внутри читателя (вроде меня) рождается тёплый жар сердца. И хочется вернуться к началу стихотворной подборки Даниила Артёменко, чтобы ещё раз погрузиться в неторопливое течение/свечение строк и порадоваться мудрой юности, для которой слова не пусты, смыслы не случайны, а время только начинает свой тайный ход.
как захлебнулись судьбой
теперь живем в ней
и никогда не соберемся
обратно
Рецензия 4. Алексей Колесниченко о подборке стихотворений Даниила Артёменко
Стихи Даниила Артёменко напоминают попытку плести кружева железным ломом. Парадоксально, что попытка — успешная. По крайней мере, частично. Мысль автора преследует натуральную акустику языка:
волосы у меня густые мама говорит а глаза будто остыли
замостили улицы: сунь между брусьев в торф бересту и
помолись христу… —
чтобы заблудиться в ней и неожиданно выйти в пространство бытового, где «должно быть змей на тонких проводах» или «шелудивая пластмассовая юла».
В некоторых стихах погоня за звуком и есть нарратив. На бегу предметы на фоне сливаются в полотно, пропадают, глаза цепляются за случайные вспышки и пробелы в стройной картине мира и выстраивают из них структуру — настолько шаткую и нестабильную, что вызывает удивление — и это удивление приятно, как неожиданная встреча или инсайт:
слова эти забудьте и прореците
уже после
и вот я помню а много ли оттого
сказал и его одежды выблели
как бывает только солнце
Впрочем, бывает Даниил и пристальным, сконцентрированным. В этих стихах виден точный подбор метафор:
это стихотворение написано
комнатным светом
предстоящего причастия
и достаточно напряженная работа с темой. Что-то стихи от этого выигрывают: алогизмы становятся острее, слова прорастают друг в друга и достигают даже некоторой афористичности:
все закончилось
и думай об этом как
утонувший пловец
помнит себя рыбой
С другой стороны, так стихи теряют очарование случайности, приобретая местами почти нарочитую связь с традицией, пусть даже условной или придуманной:
откуда эти колыбельные не правда ли
человек впервые находит поэзию
в колыбельных
мир снаружи страшен а уют не нарушен
Говорить о сложившейся поэтике, на мой взгляд, рано, поскольку опыты лавирования Артёменко между субстанцией и акциденцией все еще очень часто приводят к первой, а не к последней. Впрочем, для другого читателя это, может быть, плюс: выдержать напряжение повествования тоже нужно уметь. Важное другое — то, что эти стихи полны сочувствия к своему предмету, сочувствия почти сентиментального:
и помню мама
подметала в комнате
и пыль вздымалась
вихрем на солнце
была весна и ещё что-то
Писать сочувственно и не уйти в профанное — очень сложно в наш терапевтический век. Автору удается, и за это ему спасибо.
Рецензия 5. Роман Шишков о подборке стихотворений Даниила Артёменко
Будет очевидностью сказать, что Даниил — поэт тонких материй. Он присматривается к малым, почти незаметным вещам — настолько они затёрты повседневностью взгляда. Собственно, взгляд его лирического героя не срастается с окружающей реальностью, но смотрит на неё как бы сквозь стекло — окно или очки, но в любом случае отдалённо; а сам лирический герой не актор, но реципиент, наблюдатель:
я грелся и читал какую-то
энциклопедию
и дивился пыли
из окон главки храма
светил тополиный пух
Присматриваясь к миру, лирический герой хочет видеть в нём поэзию, ту самую, которую «впервые находит в колыбельных». Поэтому так часто описывается атмосфера детства — первого удивления от встречи с миром. И в дальнейшем поэт учится находить поэзию даже в незамысловатых зарисовках вроде:
и помню мама
подметала в комнате
и пыль вздымалась
вихрем на солнце
была весна и ещё что-то
Вот это «и ещё что-то» вмещает в себя одновременно две вещи: боль отсутствия так почему-то необходимого элемента пазла «а что же там ещё было?»; и вариативные жизненные ситуации, оказавшие на лирического героя воздействие — от новой игрушки до развода родителей. Схожий мотив встречается в ещё одном стихотворении:
теперь знаю
что слышал я в этих пылинках
колокольный звон
Происходит переплетение религиозного и поэтического — одно неотделимо от другого. Стихи Даниила вообще насыщены многообразием религиозных отсылок и аллюзий. Например, образ Христа — рыба (Ихтис):
всё закончилось
и думай об этом как
утонувший пловец
помнит себя рыбой
В данном случае Ихтис может опознаваться не сразу, но этот утонувший пловец, помнящий себя рыбой, и есть Христос, пожертвовавший своей жизнью ради других. В другой раз образ рыбы встречается в одном из лучших, на мой взгляд, стихотворений «опусти руку феофан…». Этот цветущий и напряжённый текст отлично встраивается в традицию такой школьной, но неотменимой темы «поэт и поэзия», разве что переосмысляя её в русле иконописи:
опусти руку феофан
не наступит сухой а фреска сырая будет ждать не срывая — тьмы
резких два придыхания одно пропало и спишь ты
глаза вязнут и слипаются пальцы от пихты
в губах ихтис
Феофан Грек становится обобщающим образом творца, причастившегося телом христовым («в губах ихтис»). Позиция, в которую его ставит поэт, импонирует мне своим стоицизмом:
опусти руку феофан
не будь грустен и слушай извести треск её шипение слушай
Т.е. творцу завещают учиться быть счастливым даже вне творческой деятельности. Это жизнеутверждающая установка, и лично мне эти слова («не будь грустен и слушай извести треск») напоминают концовку «Степного волка» Германа Гессе со схожим смыслом:
«Вы должны научиться слушать проклятую радиомузыку жизни, должны чтить скрытый за нею дух, должны научиться смеяться над её суматошностью. Вот и всё, большего от вас не требуют».
К слову, об отсылках. Пока я читал подборку Даниила, меня удивила близость этих стихов (выражаясь пафосно — метафизическая родственность) стихам известного ленинградского поэта Василия Филиппова. Открылась мне эта родственность после строк Даниила:
больше всего молчание похоже на
потерянную кошку
вдруг скажешь а ничего в ответ
У Филиппова схожее сравнение кошки с тишиной:
Пыльца ресниц осыпается на буквы страниц книги,
Вздыхает горло под тяжестью тела.
За окном слеза фонарей.
Тишина — будто кошка крадётся к приютившему меня дому
Мне кажется, что подобное сравнение уместно, т.к. помогает отыскать может и несознаваемые, но интуиционные корни поэзии Даниила. Его и Василия Филиппова роднят несколько вещей (если угодно, можно считать этот список неполной и неточной характеристикой стихов Даниила):
1. Отстранённость от мира (взгляд извне, «Смотрю в окно — и презираю. / Смотрю в себя — презрен я сам» — Ходасевича);
2. Религиозная система образов;
3. Христианская жалость к людям;
4. Юродивость, детскость.
Последний пункт хочется пояснить. Юродивость — понятие исключительно русско-православного мира. Это не столько про обезумевших, просящих копеечку, сколько про сознательный отказ не только от материальных ценностей, но и от своего тела. Это осознание себя малой частицей Божественного, стремление к этому Божественному вернуться. Конечно, за это стремление почти всегда приходится платить небольшим «сдвигом крыши», что, как мне кажется, должно произойти (рано или поздно) с любым поэтом. Разумеется, я имею в виду не безумие (хотя так удобно было бы апеллировать к строке Даниила «я только безумен»), а любой резкий отход от того, что для человека является «нормой», грубо говоря — о покидании пределов своей зоны комфорта. Потому что, оставаясь в этой «норме», поэт не сможет почувствовать холодного, но оживляющего ветра инобытия.
Даниил интересный поэт, и хотя некоторые строки его стихотворений мне кажутся лишними, чувствуется, что он всеми силами вырывается из пут своей нормы, из ловушки человеческой инерции (в которую время от времени попадаем мы все), и за одно это усилие его стихи заслуживают внимания.
Рецензия 6. Евгений Абдуллаев о подборке стихотворений Даниила Артёменко
Мне трудно говорить о стихах Даниила Артёменко: они мне близки. А на то, что близко, трудно отзываться; тем более — разбирать. Не хватает отстраняющей, объективирующей дистанции.
Кажется, мы идем близкими путями. Разве что, будучи старше, я дольше проходил силлабо-тонический искус, и это продолжает сказываться. Артёменко пишет так, как если бы русская поэзия уже с Пушкина была вся верлибром.
Дело, впрочем, не столько в верлибре — сколько в работе с паузами, с недосказанным. Без этой работы верлибр остается просто «прозой в столбик».
Из небольших био-данных в сети следует, что Артёменко два года изучал японский и немного китайский. И все, как сказано, забыл. Утверждаю, будучи сам потерпевшим (два с половиной года изучал японский и немного китайский), — забываясь, это не забывается. От этих языков остается повышенное внимание к тишине, к «пустой бумаге», которая тоже должна работать — не меньше, чем слова.
Много молчания. «вдруг скажешь а ничего в ответ». «радуга молчала на газетной / двери». И особенно в стихотворении «плакать по себе стыдно». Много как бы сознательно неточного, неопределенного, «не в кадре». «в небе что-то». «была весна и ещё что-то». «я грелся и читал какую-то / энциклопедию». Много текучих, эфемерных, ускользающих субстанций. Пыль, тополиный пух, песок, солнечный свет… Словно сам стих, как пыль или пух, стремится к исчезновению, растворению в солнечной тишине.
Хотя сам Артёменко — мы сейчас слышали его чтение — читает почти без пауз. Скажем так: не выделяя их дополнительно, не «форсируя» их. Оставляя их как бы за кадром.
И еще, в общий дискуссионный котел: было сказано о влиянии Гронаса. Я его не услышал. Вообще, можно говорить о разных влияниях (были названы еще какие-то «влиятельные» имена), но мне кажется в разговоре о стихах (любых) это неважным — за исключением явно слабых, вторичных текстов; но о них и говорить нет смысла. А так — всё похоже на всё. Настоящий разговор начинается не с отыскивания влияний и интертекстов, а с поиска индивидуального, своего. К счастью, в стихах Артёменко «своего» хватает.
Возникло лишь несколько вопросов. Я не понял, почему «зала» («сланцы у входа и залá в корешке»), что это за слово. Может, «зола» — и это просто опечатка? Из этой же серии «надиваются» и «сказал и его одежды выблели». (В публикуемый вариант подборки автор внёс изменения. — Прим. ред.) В последнем случае, насколько понял, речь идет об одеждах Иисуса в момент Его Преображения; я даже заглянул в церковно-славянский текст (в трех Евангелиях), но там такого слова нет. Может, «выбелели»? («Выблели» и звучит не очень удачно, вызывая в памяти другой, явно не подходящий глагол…).
И последнее, просто редакторская мелочь: «в губах ихтис». Насколько могу догадаться, речь идет о византийском иконописце, Феофане (возможно, Феофане Греке). Но тогда и «рыба» должна быть в византийском, а не в эразмовом чтении: «ихфис». Вот, собственно, все.
Подборка стихотворений Даниила Артёменко, предложенных к обсуждению
Автор о себе: «Родился в 2001 г. в Москве. В 18 лет поступил во МГИМО, ушел с первого курса и перевелся в МГУ на классическое отделение филфака. Три года провел в кадетском классе. Какое-то время учил китайский, два года — японский. Состою в творческом объединении без названия. Одна его треть лечится в психбольнице от шизофрении и пишет православный роман. Другая — уже выпустилась. Оставшаяся написала этот мой портрет. Он, я думаю, красноречив».
***
в небе что-то
а всё же не важно глаза да скважины
что же мигаешь пространством — и временем — да, и врением и их прением
волосы у меня густые мама говорит а глаза будто остыли
замостили улицы: сунь между брусьев в торф бересту и
помолись христу чтоб вспомнили тебя хоть и не за дела твои
— а за слова твои за осколки
подумай: одни слова
должно быть змей на тонких проводах
***
плакать по себе стыдно
ты возьмешь жесткий воздух в горло
а там уже твой голос
помолчав человек
понимает и смиряется
но обычно молчание есть молчание
предвестник утраты и рати ее топчут
уголки и иголки строчáт
вот и говорю что нет его
больше всего молчание похоже на
потерянную кошку
вдруг скажешь а ничего в ответ
бежишь по залу шуршание пыль
пыль от слова пыланье на солнце
мышка и камыш — как их выпрямишь
сланцы у входа и зола в корешке
ты ждешь ее к вечеру а она
прячется в сукновом мешке
и наконец
не важно найдется вместо
и будешь чуять как кружится запах
один ты его помнишь
ты мила мне как когда-то была мила
шелудивая пластмассовая юла
та юла отдавалась всему
детскому саду: я жалею тебя юла
***
опусти руку феофан
не будь грустен и слушай извести треск её шипение слушай
проследятся пути на песке растворятся виски
что кисти брать в руки прескве-
рны пути твои и замыслы твои на воздухе глыбой
говорит и чернит капелей на зрачках — и бо-
рцы: злого звука флейт на итаке впредь не услышишь —
ангелы его говорят всё не то и не так
опусти руку феофан
не наступит сухой а фреска сырая будет ждать не срывая — тьмы
резких два придыхания одно пропало и спишь ты
глаза вязнут и слипаются пальцы от пихты
в губах ихтис
мне точка забылась и сам я теперь известь
и не вижу тебя в инее не раскрытого лика
отвечает: линия
опусти руку феофан
***
так он заговорил
слова эти забудьте и прореците
уже после
и вот я помню а много ли оттого
сказал и его одежды выблели
как бывает только солнце
и вот я читаю а много ли читаю
сказал и сошли ещё трое
и вот я говорю их и ничего
я только безумен
сказал и кущи три легли на гору
а дальше кушанье подобное спасителю уготовьте
ему скоро отходить
ко сну
***
откуда эти колыбельные не правда ли
человек впервые находит поэзию
в колыбельных
мир снаружи страшен а уют не нарушен
и слов почти нет скрипит корабельная ось
не знаешь закрыть глазами и
слышать шуршанье шин и мельтешение
игрушек
прошуршали шины деткам надо спать
и вот в детских колготках
(мне сложно было понять
как они надеваются)
я видел как свет проносится
в грузовике
и думал: прошуршали шины
и помню мама
подметала в комнате
и пыль вздымалась
вихрем на солнце
была весна и ещё что-то
***
это стихотворение написано
комнатным светом
предстоящего причастия
сейчас я боюсь только что
вожделение и украденный томик рэмбо
из читай-города
это не грехи вовсе
но святой дух до меня:
до меня молодостью
шалостью жизни и вещей
но батюшка
ничего не спросил
колокольный звон
было горячим покрывало
я грелся и читал какую-то
энциклопедию
и дивился пыли
из окон главки храма
светил тополиный пух
радуга молчала на газетной
двери зеркало отражало
дверь поскрипывала шуршала
штукатурка за обоями
из 90-х газет
тогда я забыл вкус кагора с просфорой
я думал кагор будет вроде варенья
теперь знаю
что слышал я в этих пылинках
колокольный звон
***
любовь моя
мы вместе будем помнить
видеть и чувствовать
я буду есть просфору
а ты лепить из теста
маленьких человечков
все закончилось
и думай об этом как
утонувший пловец
помнит себя рыбой
ты ведь думаешь
как захлебнулись судьбой
теперь живем в ней
и никогда не соберемся
обратно
