На двадцатую неделю вялотекущего карантина мы погрузили в машину что подвернулось под руку: смесь летнего и зимнего, телескоп, корзинку для грибов, собачий корм и самое собаку, — и поехали на северо-восток. Строго говоря, мы стартовали не из Нью-Йорка, а из окрестностей городка в Катскилльских горах, где летом неплохо удается скрываться от нью-йоркской духоты, но ведь дело не только в прохладе. Океан! Океан манил. По направлению к побережью, прочь от отрогов Аппалачей, из летних колоний «Борщевого Пояса», заложенного здесь лет сто назад еврейскими эмигрантами, любителями российской дачной традиции.
Выехали на рассвете, по полупустым дорогам за час домчались до Коннектикута. Мимо Стэмфорда и Дэнбери, мимо Бриджпорта и Милфорда, сначала по неспешным «местным», где слева облицованные серым камнем «под готику» поместья с привольными лужайками, а справа стена деревьев; потом по быстрым, но безликим магистралям. По дороге еще заехали в Сэнди-Хук, почтить память погибших там детей. Сэнди-Хук — это тихая лесная дорога, любовно приколоченные звездочки и флажки из жести на почтовых ящиках у дороги и более новые, бросающиеся в глаза плакаты «Love Succeeds» («Любовь побеждает»). Грустно — потому что пока не побеждает…
Объехали более крупный Хартфорд. Здесь пока еще можно наткнуться кое-где на индейские названия, вроде многобуквенного Нугатука, но уже начинают превалировать городки с британскими названиями: Уотербери, Бристоль, Каннингтон, Манчестер и, всеобъемлюще, Нью-Британ. При переезде границы штатов не меняется ничего, разве что ассортимент в магазинах на заправках сменяет символику на кепках и холщовых сумочках с нью-йоркской на коннектикутскую, с коннектикутской на массачусетскую. Ильф и Петров, задумав ознакомиться с «одноэтажной Америкой», доехали до Олбани и повернули налево — потому что, если повернуть направо, начинается совсем уж бессобытийное побережье Атлантики. Ну что ж, нам именно направо, туда, где лиственные непроходимые леса в шестидесяти милях от побережья неохотно пропускают к воде сосны, расступаются перед ними на песчаных косах. Получается такая атлантическая Прибалтика.
Налюбовавшись на приморские курорты ушедшей эпохи Киттери, Кеннебанк и Огункит, к ночи подъехали к Кэмдену. Ну чем тебе так приглянулся Кэмден? Я задумалась, действительно, чем, и тут вспомнила: Миллей! Вот зачем мы ехали сюда. Это город ее детства и отрочества, город ее ранней поэтики.
Я впервые услышала стихи Миллей на уроке разговорного английского в 1992-м. Неформальные эти уроки проводились волонтерами в крохотной «школе» при ООН, и не спрашивайте, как туда затесалась я. Четверостишие о свече было первым запомненным наизусть стихотворением на английском. По удивительному совпадению, в будущем именно за его перевод я получила свой первый литературный гонорар.
Луиз, одна из наших учительниц, объявила как-то, что вместо урока у нас будет прогулка по Гринвич-Виллиджу — и какое счастье, что была эта прогулка! Многие из этих домов, кафешек, крохотных парков и знаковых местечек Виллиджа давно уже перестали существовать. Так я впервые увидела дом, в котором Миллей провела два замечательных года, 1923 и 1924. Я навсегда полюбила нелепый узенький домишко под номером семьдесят пять с половиной, откуда семь минут ходьбы до легендарного театра, «Провинстаун Плейерс», где Эдна поставила две свои пьесы и сыграла в полудюжине, и еще ближе — до любимого ею подпольного кабачка «Чамлис», где в двадцатых собирались все сколько-нибудь стоящие литераторы и актеры. И театр на Макдугал, и кабачoк были конюшнями конца восемнадцатого — начала девятнадцатого векa. Этих конюшен тоже почти не найдешь, а еще в девяностых они попадались на каждом шагу и в Виллидже, и в Челси. Короче говоря, я навсегда полюбила ЭСВМ. Во всяком случае, раннюю ЭСВМ.
Мотель выбрали на полдороге между Кэмденом и Роклендом, с учетом того, что с нами собака. Но вообще-то по Мэну хорошо путешествовать с псом. Собаки везде: на пляжах, без поводков, до девяти утра и с пяти вечера (самый веселый — Гуч Бич в Кеннебанке), в кафе-мороженицах для собак и в многочисленных pet-friendly гостиницах. И правильно, без собак человеку лицом к лицу с природой сложно.
Кэмден — городок непростой. Кроме очаровательной бухты (осмотр займет от силы пять минут, разве что вы помешаны на шхунах), здесь есть свой собственный оперный театр, а значит, и театралы, и вообще — культурная жизнь. Здесь выросла Эдна. Такова традиция, что выпускная церемония проводится в самом престижном зале города. Выпускной Миллей состоялся как раз в Кэмденском оперном театре. Мы подходим к афише и вдруг понимаем, что числа на ней сегодняшние и завтрашние. Театр работает! Бродвей замер еще в марте и не скоро откроется, а потому театральная афиша кажется поистине магическим окном в доковидный мир. Эх, знать бы заранее, оставили бы свободный вечерок для театра…
Горa Битти высится за коваными воротами в конце центральной улицы, здесь сестры Миллей, по воспоминаниям младшей, Нормы, любили собирать цветы. Во времена Миллей никакого забора, конечно же, не было, беги себе с холма до самой воды. Кэмденцы уверяют, что это чуть не единственное такое место на побережье, где горы спускаются прямо в океан.
Счастливой нет другой такой —
Лицом в траву!
Я ста цветов коснусь рукой
И не сорву.
Обрыв и облака — гляжу,
И тих мой взгляд.
Здесь бриз баюкает траву
Вперед, назад.
Когда ж огни из городка
Прорежут тьму,
Свой отыщу средь них — и вниз,
Вниз по холму!
(«Afternoon on A Hill»)
Вот он, этот «холм», с которого виден и городок, и гавань. Я стою на Битти, и ветер, прохладный даже в разгар лета, ласкает мои побледневшие от масочного режима щеки.
Валуны, травы, кустарники и хвойные огромные деревья приглашают пройти по тропкам. Всего шаг в сторону от тропы, и видишь нескончаемые, как сианьские армии, ряды грибов. Держим себя в руках! — нет, в основном виднеются грузди. Не солить же грузди в мотеле! Но, уже спустившись, у самого подножья встречаем молодого, насколько можно судить под маской, азиата:
— Вы собираете грибы?! Вот, это вам!
Он протягивает целую кепку лисичек:
— Берите, я не удержался и собрал. Я повар, хорошо знаю эти грибы. Тут их не собирают, а зря, они очень дорогие.
Случайная эта встреча почему-то наполняет меня дурашливой радостью. Грибы горят оранжевыми огоньками, освещая тропинку. Под горой — прекрасный парк и библиотека, где находится часть архива Миллей, но с шапкой грибов в библиотеку не пойдешь. Хотя совсем не факт, что грибы сохранятся до возвращения домой. В них больше поэзии, чем во всех библиотеках Новой Англии. В конце концов, мы ищем ощущений, а не фактов, ну ее, эту библиотеку, которая, скорее всего, закрыта. Проходим мимо. А на противоположной стороне, ближе к причалу, парк, и там я вижу… Эдну! Ошибки быть не может, это она. Она стоит в кустах, недалеко от скамейки, готовая то ли присесть на нее, то ли сбежать вниз к воде с бронзовой копной безумных волос. Она была маленькой и изящной, карьера пианистки не состоялась именно из-за маленьких рук… Я сажусь у ее ног, хотя бы посидеть рядышком.
В трех минутах езды от бронзовой Эдны — «Уайтхолл Инн», гостиница, где Норма подрабатывала официанткой, благодаря ее протекции на концерте самодеятельности Миллей впервые прочитала вслух «Ренессанс». Белая усадьба на холме, три длинные горы и лес. Совсем как в знаменитой поэме, по существу, оплатившей ее образование в престижном Вассаре (точнее, услышавшая то самое авторское исполнение Кэролайн Дoу собрала средства для того, чтобы Миллей могла поступить в Вассар).
Еще три минуты по дороге на Белфаст (вот она, Ирландия, куда эмигрировала-то!) и Линкольнвилль, и мы сворачиваем в тихий тупик под названием Миллей-роуд. Наверное, они жили и тут. За семьей Миллей не угонишься: выставив папу Генри, Кора, отважная эмансипированная мать трех дочек, переезжала из города в город, объездив все окрестности и сменив десяток адресов. История, то есть доступные туристу веб-сайты, сохранила только информацию о домике на берегу реки Мегантикук, что тоже, впрочем, неважно, потому что его снесли давным-давно, но мы все равно проходим и по Вашингтон-стрит. Проникаться тут особо нечем, разве что двухфасадным масонским храмом, нынче гостиницей.
Теперь ничего не остается, как ехать в Рокленд, чтобы посмотреть на дом, в котором Миллей родилась. Нагулявшись по немногим открытым магазинчикам, торгующим индийским текстилем, местным мылом и свечками и другими бесполезными, но симпатичными поделками, мы возвращаемся к мотелю, но не останавливаемся, а продолжаем дальше. Налево будет дом Кристины Ольсон, прославленный Эндрю Уайетом, но пока едем прямо и в конце концов оказываемся на тихом и пустынном Бродвее. Смешные эти городишки: так уж и Бродвей!
Сдвоенный дом на квартале между улицами Масоник и Лаймрок не примечателен ничем, кроме скромной мемориальной таблички. Собирались здесь открыть музей, да так и не открыли. Белые стены, темно-голубая крыша, застекленная веранда. Она родилась «в сорочке», то есть в мембране, а это очень редкое явление. Когда ей было пять, семья потеряла дом и переехала в комнату соседей напротив. Вот и вся история. Купив кофе и булочки, продающиеся в окне книжного магазина на Мэйн-стрит, разворачиваемся ехать назад в прелестный Кэмден, там гораздо веселее.
А между тем Рокленд — очень даже культурный городок, если б не ковид. На Мэйн-стрит жизнь если и не кипит, то хотя бы теплится. Половина магазинов (в основном книги и антиквариат) и все картинные галереи закрыты, но люди прогуливаются, ветер с океана продувает, столбы украшены живыми цветами. Хотя неизвестно, вернутся ли хозяева в свои магазинчики, оживет ли афиша событий перед музеем Фарнсуорт, где выставлены не только самое полное собрание местной знаменитости Уайета, но и вообще очень достойная коллекция новоанглийских художников и мастеров гудзонской школы.
В Кэмдене ждал довольно вкусный обед. Здесь везде вкусно, потому что омары и свежая рыба, потому что сезон кукурузы, потому что ирландская кухня и густой суп-чаудер. И, конечно, знаменитый черничный пирог на десерт, ну как же без него? Август — время урожая черники. A Мэн — это храм поклонения душистой, чуть разочаровывающей на вкус, чернящей пальцы при сборе и зубы при поедании ягоде. Впрочем, омары в августе тоже самые нежные, с новым мягким панцирем.
Пир
Бродила вдоль стола,
Пила из рюмки каждой,
Но не нашла вина
Прекраснее, чем жажда.
Грызя земли плоды,
Пришла я к убежденью,
Что в мире нет еды
Вкуснее вожделенья.
Всю эту канитель
Я распродам отважно
И лягу на постель
Из голода и жажды.
(«Feast»)
Её было непросто удовлетворить, невозможно ей угодить, да и надо ли? Она, старшая сестра, биологически, как нынче принято говорить, Эдна, по воспитанию и в силу обстоятельств Винсент, жила на стыке противоречий, EDNAVincent.
Молиться, проклиная косность,
Рыдать и с лестницы катиться —
Все, чтобы нынче блюдом постным
Спать отправляться в восемь тридцать?
(«Grown-Up»)
В оригинале — «kicked the stairs». В 1950 году, в возрасте 58-и лет Эдна, будучи дома одна, скатилась с лестницы и умерла от коронарной недостаточности. То ли падение спровоцировало закупорку сосуда, то ли стало плохо и в результате произошло «kicking the stairs», то ли… Бутылка и бокал остались стоять на верхней ступеньке — поднималась в спальню после бессонной ночи? Умерла на рассвете, и только в полчетвертого дня ее нашла домработница.
Вот и связались воедино Кэмден и черничная ферма Стиплтоп в Аустерлицe. Мы возвращаемся из Мэна, и я начинаю планировать следующую вылазку, но никто не хочет ехать со мной в Аустерлиц. Там абсолютно нечего делать, понимаешь?
И то правда. Ближайшие соседи — в миле от аустерлицкого дома. Что здесь делала утонченная светская Эдна? Писала, читала, принимала гостей, плавала обнаженной в маленьком бассейне. Винсент Шин, мемуарист, сообщает, что Эдна всю жизнь вела дневник, где отмечала, каких птиц она повстречала в тот или иной день.
Наконец сговорилась со знакомым краеведом-энтузиастом, наобещав ему красоты природы и чудеса орнитологии. Всю дорогу до Аустерлица декламировала стихи в порядке компенсации, про себя надеясь, что он любит поэзию (спросить было как-то боязно — вдруг развернется?). Что до красот природы, тут я была совершенно искренна: нет прекраснее осенних гор на север от Нью-Йорка, их холодного запаха, их меняющихся, переливающихся красок.
Сворачиваем с двадцать второй. Холмы Беркшира обступают проселочную дорогу, обещая сельскую идиллию, в свое время прельстившую Миллей. Дом, как ни странно, снаружи выглядит как старший брат того, роклендского, в котором Эдна родилась: белая деревянная обшивка, новоанглийский стиль. Американское захолустье. Нет, еще глубже — американское одиночество.
Кусты окружают вход. И зачем мы сюда притащились, сетует попавшийся в мой манок краевед: дом-музей закрыт, да не на карантин, а в связи с финансовыми трудностями. «Общество Миллей» осталось без средств, в 2018 году пытались собрать методом краудфандинга, но ничего из этого не вышло. Хорошо хоть, дом можно осмотреть снаружи.
Продираясь сквозь живую изгородь все еще не отцветшей спиреи (это в честь спиреи, «стиплбуш» по-английски, Миллей окрестила поместье), в неположенном месте заходим в тыл. За домом — овощные грядки, но за ними, в глубине сада, — «писательский кабинет», то есть хижина, cabin. Ее cabinет.
Как она оказалась здесь? Длинная история. Журнал «Vanity Fair» («Ярмарка Тщеславия») оплатил ее путешествие по Европе. Точнее, друг и поклонник Эдны редактор Крониншильд оплатил. Она называла его Крони. Все сотрудники, наверно, называли его так, учась его фирменному стилю письма «в вечернем туалете», сформировавшему лицо и «Вэнити», и «Вога», и «Нью-Йоркера» на следующие сто лет. Их переписка была обширной и длилась четверть века.
Нэнси Бойд — ее прозаический и журналистский псевдоним. Эдна написала как-то предисловие к книге рассказов Нэнси.
Так вот, Европа. В Европе меняла любовниц и любовников, забеременела, пришлось возвращаться в 1923-м. Аборт ей сделала мать-медсестра, но потом последовала болезнь. На вечеринке у Дорис Стивенс она познакомилась с Боссевейном. Юджин Ж. Боссевейн, импортер кофе, сахара и корпы, сын знаменитого амстердамского издателя, все еще оплакивал смерть первой жены. Играли в шарады. Юджину и Эдне выпало разыграть роль влюбленных.
Они поженились за городом, в Кротоне-на-Гудзоне. Знакомы были всего несколько недель, но Эдне предстояла операция. Возможно, это и сыграло роль. Почему в Кротоне? Чтобы такая общепринятая вещь, как замужество, прошло незаметно?
Через два года они приобрели Стиплтоп. Юджин хотел создать некое подобие европейского замка с незаметно появляющимися и исчезающими слугами, с дворецким и виночерпием. Эдна жаждала уединения. Оба проповедовали свободную любовь.
Не умерла от ран,
Не принесли в село на куче веток, в куски
Разодранную мощной лапой, чтобы селяне ахали всю ночь,
Нет — комарами насмерть
Загрызена Любовь.
Каким болотом я брела все годы,
Теперь понятно мне.
(«Not So Far as the Forest»)
Но Эдна всегда оставалась верна Стиплтопу. Что-то удивительно стабильное было в этой светской бабочке, демонстрантке, суфражистке, бисексуалке. Да, верна Стиплтопу и Юджину. Это к нему ее «приносили на куче веток», и он ее выхаживал и в переносном, и в прямом смысле слова. Этот европейский аристократ оказался отличной нянькой.
Все было предсказано еще в ранних сонетах:
И если мне когда-то суждено
О том, что ты ушел совсем, узнать —
К примеру, из оставленной в метро
Газеты объявленье прочитать,
Что нынче в полдень, среди суеты
на перекрестке двух центральных стрит
случайный господин (похоже, ты)
Авто случайным насмерть был убит, —
Я руки не начну в толпе ломать
И не вскричу — я не кричу при всех.
Я лишь смогу внимательно читать,
Чем краситься и где почистить мех,
И с оживленьем видимым следить,
Как мимо мчатся станции огни.
(«If I should learn, in some quite casual way…»)
Но какая разница, что было вначале, жизнь или поэзия? Какая разница, «чьи губы целовала, где, когда», если лирическая героиня поднимается до высот Сафо и возводит новые высоты, если натянутая струна звучит в голосе поэта, если всю жизнь она «ткала на струнах арфы» («The Ballad of the Harp-Weaver»)?
Oна пережила его всего на четырнадцать месяцев. И Боссевейн, и ЭСВМ похоронены прямо за домом. Никаких памятников, просто плита, и другая рядом с ней. Привязка к месту — необходимая часть новоанглийской жизни и смерти, то же самое у Ольсонов с Уайетом. Что-то безумно привлекательное в этом мире, сопротивляющемся технологиям и даже индустриализации. Остается купить один из этих прекрасных, благородно стареющих домов, перетащить древним трактором от дороги подальше и зажить, слушая птиц и подчиняясь извечному циклу жизни. Эдне наверняка понравилось бы такое решение.
Нет, не верьте минутному порыву. Конечно же, я поехала обратно. Но зато теперь зрелые стихи ее тоже открылись мне:
Птичка-бунтарь, чужеродное яркое тело,
Разве неясно? — Полет твой — пропащее дело,
Высокие ветви забудь. Дом твой — тут,
Между амбаром и лесом, на поле холодном.
Хоть Время крыло оперит,
Тот, кто окольцован сидит,
Кто был в заключеньи, как ты,
Не станет уже свободным.
(“Not So Far as the Forest”)
Скоро я стану ее ровесницей.
08.2020 — 10.2020
* стихи ЭСВМ в моем переводе — ГИ
