Рассказ Яны Карпенко — это не совсем проза в привычном, классическом понимании, это верлибровый танец в трех секундах от одиночества, в трех метрах от пропасти. Абсолютная свобода превратилась в поток и несет автора через водопад ассоциаций. Кружит, кружит щепочку читательского восприятия — то радость охватывает, то страх. Любовь, Байкал, память, чай с чабрецом. Цветные лоскутки чужой жизни вдруг превращаются в родное бабушкино одеяло, пахнущее морозом и молоком. «я держу тебя за руку, танцующие ветки и кроны, танцующие корни, звенящие кедры, радостные кедры, танцующие друг с другом, всё время по-разному, каждый раз всё по-новому, кусочки цельного мира, танцующие друг с другом, раз-два-три, раз-два-три, потанцуй со мной».
Евгения Джен Баранова
Карпенко Яна Игоревна — переводчик, журналист, координатор литературных фестивалей. Родилась в 1989 в г. Северск Томской области, живет во Вроцлаве (Польша). Окончила филологический факультет Томского государственного университета и магистратуру в Томском государственном педагогическом университете и во Вроцлавском университете. Сотрудничает с вроцлавским документальным «Театром на фактах» при Институте им. Ежи Гротовского, Вроцлавским Домом Литературы, журналом «Новая Польша», творческой переводческой группой Rozstaje.Art. Автор пьесы и спектакля «Восточный акцент» (Akcent wschodni) и пьесы «Рука помощи» (Widzialna ręka), отмеченной на петербуржском конкурсе пьес Corona-drama. В качестве переводчика работала в Польше с русскими театральными и оперными режиссерами (А. Васильевым, Г. Богдановым, А. Левинским, Ю. Александровым и др.)
Яна Карпенко // «Раз-два-три». Вальс или мантра
***
будь со мной. «будь со мной» — позавчера прочитала, что только это и могут сказать кашляющие старики в ковидных больницах, держа за руку молодого врача, в последние минуты своей жизни, погружаясь в забвение и одиночество; так я узнала, что ковид — это одиночество, что старость — это одиночество, что любая болезнь — это одиночество, сплошное одиночество. будь со мной. будь со мной — приказ ли это, пожелание или просьба, есть ли какая-то разница и возможно ли как-то её обозначить. будь со мной — я бы никогда не осмелилась произнести это вслух, сказать это, глядя тебе в глаза, сказать это, держа тебя за руку, признаться в этом самой себе и собственному одиночеству, сказать это, глядя в глаза ему, сказать ему это осознанно. будь со мной — я слышу, как включается граммофон, современный аналоговый граммофон чёрного цвета, и как приглушённые звуки начинают заполнять мою комнату. будь со мной. просьба ли это, приказ, или может всё же приглашение к танцу. будь со мной, будь со мной, будь со мной, раз-два-три, держа тебя за руку, глядя в твои глаза. я бы никогда не осмелилась танцевать с тобой вот так, глаза в глаза, потому что в танце — не в танце дело, а именно что в глазах, в глазах, в глазах, это танец в шаге от одиночества, чуть дальше, чуть ближе, в шаге от одиночества, держа тебя за руку; будь со мной. раз-два-шаг, два-три-шаг, повторяй за мной, снова и снова, так долго, как сможешь. смысл танца в том, чтобы держать кого-то за руку, пока у тебя есть силы, погружаясь в забвение и в одиночество, потому что там уже только мгла и неважно, что было, что есть и что будет, там уже всё равно́ и всё цельно, едино и безгранично. и я вдруг понимаю — мне всё это снилось — что есть только три вдоха и выдоха, всего только три, и всё так внезапно, понимаешь, неизвестно откуда, и вот так ты плывёшь и плывёшь, создавая круги, те круги, те глаза, те глаза. ресницы, глазницы, волчица, это и есть одиночество, помни, там дальше руки уже нет, как ни проси, ни приказывай, ни желай. а эти три вдоха — это ведь три секунды, богатство несметное, три наших секунды, успеем потанцевать. будь со мной. Inside I am dancing. позавчера я читала статью о заболевших ковидом старушках, интересно, танцует ли ещё кто-нибудь, ещё будет кому или уже некому. интересно. интересно. ну да ладно, о чём я, — о тех трёх секундах, тех самых трёх вдохах, и первый — свобода
***
точно такой же чёрный граммофон стоял в моей комнате, в закрытом городе, закрытом буквально, ограждённом от мира колючей проволокой, которая пугает, угнетает, отталкивает. и тех, кто снаружи, она отталкивает очень грубо, отторгает физически, не пускает внутрь и чётко определяет границы, да и тех, кто внутри, ждёт похожая участь — это ограждение, кроме прочего, задаёт пределы возможностей, границы их жизни, границы того, что можно и того, что теперь уже под запретом. с самого детства — с того момента, как я себя помню, я видела эту проволоку почти на каждой прогулке — а сразу за ней река, и по этой же стороне, за забором и улицей, тянется полоса огромных хвойных деревьев. можно прогуляться дворами, чтобы уйти подальше от ограждения и забыть, напрочь забыть о том, что оно есть, потому что невозможно каждый день думать о том, что живёшь в построенном кем-то лагере, лагере при атомном заводе. может быть, никто никогда не называл это лагерем. может быть, я не знаю. а из чёрного граммофона — точно такого же, какой и сейчас стоит в моей польской квартире — тогда раздавались звуки истинной свободы — The Wall на двух пластинках, на языке, которого я не знала, из страны, которой не знала тем более, но… what shall we use to fill the empty spaces where we used to talk? how shall I fill the final places? how should I complete the wall? раз-два-три, два-три-четыре, эти ритмы наслаивались один на другой, а их заслоняли другие звуки, сменявшие друг друга в зависимости от времени года, и зимой было хуже всего, потому что зимой звуки двора в разы интереснее любых домашних, те были глухие, далёкие, и они едва пробивались сквозь воздух морозный на четвертый этаж, откуда можно было увидеть узенькую тропинку, протоптанную в сугробах, тропинку к свободе, в мир без контроля, где никто ни за чем не следит, где на севере Томской области в какой-то глухой деревне селькупы — туземцы — заваривают чай с чабрецом и рассказывают истории о великом Торуме, духе верхнего мира, символе гармонии и спокойствия, и о су́етном Лунгу — человеке, который вечно куда-то спешит, и было так испокон веков, а где-то меж ними, уже много столетий, между этими двумя полюсами, живут себе эти селькупы, заваривают свой чай, прячась от холодной зимы и рассказывая легенды, а «зима» по-селькупски — «кә», «снег» на селькупском — «сыры», «человек, находящийся в пути» — «мәттоӄыль ӄyм», «друг» — это «ляӄӄа», «вода» — это «ӱт», а «сердце» — «січы», повторяй за мной
***
второй вдох — это память, потому что когда кончается танец, но ничего ещё не исчезло, то есть только память, последний её выдох, и ты идёшь в магазин за пончиками и бумажными полотенцами, и, стоя на перекрестке в ожидании светофора, посреди смога и спешащих домой людей, начинаешь прокручивать образы прошлого. и дело тут в том, чтобы собрать их все воедино, чтобы за одну секунду можно было увидеть Алтайские горы, бурятский дацан и улицу с магазином, жонглировать воспоминаниями и видеть и знать, что в мгновение ока можно оказаться где хочешь. каждый уголок этой земли окутан чьей-то памятью, чужими воспоминаниями. сверху это похоже на скопление цветных клякс, лежащих внахлёст — на улицах и парках, домах и двориках, и конечно же, перекрестках. самый изысканный вариант досуга — выцепить в округе местечко поярче и погрузиться в фильм чьих-то воспоминаний, запечатленных в этом самом месте как будто на плёнку, нужно лишь заглушить шум собственных мыслей и слушать, смотреть и радоваться, что ты что-то видишь. именно так, кадр за кадром, небыстро, тихонечко, отматывай плёнку, медленно, не спеша, и на раз-два-три, четыре и пять, всё дальше и дальше, и ещё немножко, а потом с этих мыслей переходишь к вчерашнему и позавчерашнему дню, а потом только пыльная улица, немецкая речь, совершенно другая картина, а потом сразу видишь, как осыпается штукатурка соседнего дома, а потом всё здесь рушится, всё руины тут и развалины, всё дальше и дальше и дальше, и лошади скачут в поисках новых земель, и женщина у костра варит похлёбку тех дней и мешает всё ложкой раз-два, раз-два-три, и снег, и зима, человек, находящийся в пути, и зима, и сердце, и ещё вода, держась за руки, а после я просыпаюсь, потому что на кассе услышала введите пин-код
***
а третий вдох — это радость, сверхрадость, в которой всё растворяется — всё бессмысленное и тяжёлое, потому что когда больше нет свободы, когда память уже стёрта, а ты сам пока ещё длишься, всё равно остаётся эта радость, свободная непрерывная радость, словно танец. раз-два-три, держа тебя за руку. проще всего пробудить эту радость запахом — благовониями с миррой и можжевельником, горячим отваром с саган-дайля — что значит «белое крыло» — и серебристым шалфеем, а «белое крыло» растёт у воды, на берегах Байкала, где обычно не чувствуешь времени, того времени, которое поглотило бы весь этот ритм раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, поэтому завариваешь травы и зажигаешь благовония, и слушаешь шум таёжного дождя, раз-два-три, три-два-раз, дымный ветер и запах со́сен, дымный ветер и кедровые орешки, а каждый кедр это мёртвая шаманка, каждый кедр это мёртвая танцующая шаманка, inside I’m dancing, раз-два-три, я держу тебя за руку, танцующие ветки и кроны, танцующие корни, звенящие кедры, радостные кедры, танцующие друг с другом, всё время по-разному, каждый раз всё по-новому, кусочки цельного мира, танцующие друг с другом, раз-два-три, раз-два-три, потанцуй со мной
Перевод с польского Виктории Миловидовой
