Проза Михаила Поторака родом из детства. Тут маленький испуганный щенок, которого все оберегают, сидит на привязи, лукавый ласковый кот прячется за ветвистым деревом, дети тайно от родителей таскают конфеты из кухонного шкафа, актовый зал, школьная театральная студия, валяющие дурака друзья, настоящая повидла, ни малейшего отношения не имеющая к джемам, вареньям и конфитюрам, первые весенние листочки, пение птиц по утрам, ласковая трогательная жизнь, которая еще не знает жизни. Да и зачем ее знать?
И вот, смотря на все эти трепещущие листочки, на еле заметное дуновение ветерка, на занавеску, колышущуюся от дуновения ветерка, на величественный вид, открывающийся из окна, «невозможно остаться атеистом», потому что вся причинность имеет иную природу, нам до конца не ясную. Эта та непостижимая тайна, от наличия которой хочется жить и верить в жизнь.
Вячеслав Харченко
.
Михаил Поторак — прозаик, переводчик с румынского языка. Публиковался в журналах «Москва», «Литературная газета», «Юность», «Идiотъ», «Северная Аврора», «Формаслов», а также в других журналах, альманахах и антологиях в Молдавии, России, Украине, Германии, Беларуси, США. В 2015 году выпустил книгу короткой прозы. Живёт в Молдавии. Окончил журфак, работал журналистом, копирайтером, администратором, уличным торговцем, грузчиком, маляром, экспедитором, аниматором, школьным учителем, играл в театре. Последние четверть века работает директором музейного комплекса «Поместье Балиоза», руководит детской театральной студией.
.
Михаил Поторак // Рассказы
.
ПРИСТУП БЕЗУДЕРЖНОГО СЧАСТИЯ
Мафусаил Бернарович, дивный наш Фусь, сидит на привязи. Так мы его приучаем к месту и пытаемся оградить от всяких опасностей мира: больших собак, злых людей, тяжких человеческих ботинок, ям и подвальных отдушин. Фусь сидению на привязи не особенно рад, но и трагедии большой из этого не делает. Больше я переживаю, всё бегаю его прогулять, охранникам наказываю как можно чаще выпускать Фуся на травку и на солнышко. Но у охранников и без того работы хватает. Вот подрастёт пёс, станет здоровенным Фусищем, килограмма на два-три, тогда его станут брать с собою на обход территории. А пока так.
Кроме меня гулять Фуся прибегают ещё мои приятели: некоторые местные ученики второго и третьего классов, а также их гости из города. Чаще всех приходит Ника, внучка одного из охранников и актриса моей студии. Вместе с Никой приходит её товарищ Миша. Ника — тоненькая, беленькая болтушка и насмешница. Она тарахтит тыщу слов в минуту и всеми командует. А Миша — смуглолиц и медлителен, он за эту минуту хорошо если полтора слова скажет, а чаще просто промолчит, одаривая мир чудесной мягкой полуулыбкой и выразительно сверкая огромными чёрными очами. У Ники Миша в совершенном подчинении.
Несколько дней назад пошёл я к Фусю. Сняли мы постылый этот ошейник и стали прыгать, терзать мои штаны и переносить с места на место палочки и шишки. А тут и Ника тоже пришла Фуся гулять. От самых дальних ворот ещё начала голосить на бегу: «Фусичка, я иду! Я иду к тебе! Я уже близко!» Налетела, подхватила пса, затормошила, заласкала, защебетала: «Ах ты мой Фусинька, булочка ты моя! Соскучился бедненький!» Пёс на это отвечал вполне благосклонно. Сначала облизал Нике руки, ухо и нос, а потом принёс ей шишку. Тут как раз подтянулся Миша. Поглядел, как Фусь всё приносит, и говорит: «Надо мне своих цыплят научить. Чтобы тоже приносили». Ника немедленно сменила тон с сюсюкающего на приказной.
— Миша! Иди сюда!
— Зачем?
— Иди гладить Фусика!
— Ыхы…
— С любовью! С любовью гладь, паразит!
Тут я, конечно, захрюкал, завсхлипывал, завыл и затрясся в приступе безудержного счастия.
.
ДО САМОГО НЕБА
Мне было семь лет, когда мы сюда переехали, в этот дом. Ещё тогда ясени напротив моего окна были очень старые и ужасно большие. Я с тех пор сильно вырос, и они, наверное, росли всё это время тоже, но уж точно не такими темпами, как я. Тогда за стволом вон того, который на углу, могло спрятаться штук пять меня, а теперь максимум полтора. Когда я иду домой этой дорогой, довольно часто меня окликает мой кот с крыши сеновала. Там у него одно из четырёх любимых мест для дневного уличного сна. И когда я иду мимо, а кот там спит, он обязательно просыпается и меня окликает. И я останавливаюсь и тоже его окликаю, а потом иду дальше. Пока прохожу одиннадцать шагов от кота до ясеня на углу, кот успевает встать, потянуться, поточить когти о крышу, спуститься на землю, пролезть сквозь два забора и спрятаться от меня за стволом. И я от него тоже, само собой, прячусь с другой стороны, хотя мне это гораздо труднее, уж очень я стал большой. Отчасти выручает меня только отсутствие предательского хвоста и наличие недюжинного коварства, усугублённого жизненным опытом. Потому что когда мы с котом бегаем друг за другом вокруг дерева и наскакиваем неожиданно, и кричим, якобы понарошку, «Попался, подлец!», то я чаще догадываюсь коварно поменять направление или подло затаиться. Но у кота всё равно огромное преимущество, да. Размеры определённо имеют значение… Сладкого надо есть поменьше, перестать конфеты из шкафа воровать, тогда есть шанс слегка уменьшиться, лучше поместиться за деревом и переиграть кота. Или может ясень вырастет ещё. А пока кот всё время выигрывает.
Никогда, никогда не бывает мне скучно смотреть в окно. Лет до двадцати я полагал, что не религиозен, но потом это стало проходить, а теперь почти совсем прошло. Невозможно глядеть, например, на вот эти ясени, на их торжественные и одновременно какие-то уютные стволы, и остаться при этом атеистом. Посмотришь ли просто, руку ли положишь, обопрёшься ли спиной, и видишь или чувствуешь кожей ладони, лопатками, затылком, как происходит огромная, неспешная жизнь этих деревьев, как она неимоверно прекрасна и ни фига не постижима. Внутренний рационалист тогда скукоживается и не может даже ничего сказать, а может только кряхтеть, потрясённый и смиренный. Нижние ветви не менее строги, чем стволы, но всё же в них больше вольности, больше близости к предначальному хаосу, свободной, чуть ленивой игры с формой и вообще пространством. А чем выше, чем ближе к небесам, тем очевиднее сходят на нет эти строгость и торжественность, и начинается всякая легкомысленная смехота, весёлая путаница сучков, отростков, веточек, ответвлений и конечно, конечно листьев. И птицы там, птицы! Скворцы, синицы, уморительные воробьиные базары, а иногда соловей, дятел, иволга или, по вечерам, неясыть.
Совсем уж скоро начнётся листопад. Вот когда не насмотреться мне на мягко сияющие просветы в кронах, на падающие листья, не наслушаться досыта нежных, почти немых щелчков, с которыми касаются они земли. А когда все облетят, то станет мне видно из окна самое небо.
.
СОБАЧКЕ — СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ!
Приглядываясь иногда к себе как бы со стороны, на кое-что из увиденного смотрю с недоумением и даже негодованием. Откуда, к примеру, взялась во мне вот эта низкая страсть дурачить население? Безо всякой корысти, не преследуя никакой личной выгоды, исключительно из вредности. Всё меняется: мысли, желания, голова седеет, коленки поскрипывают тоскливо, а вот эта пакость засела когда-то и сидит — непоколебимо и неизменно. Причиняя одни неприятности. Хотя и удовольствие тоже. Большущее, да. Довлеющее над моралью и здравым смыслом. И ничего поделать с этим я не могу. Да и не хочу, в общем. И негодование моё — притворное.
Когда на закате перестройки распалась наша театральная студия, нас, небольшую группку студийцев, приютили в Доме Офицеров. Дали ставку руководителя и помещение для репетиций. А мы за это должны были включить в репертуар детские спектакли для новогодних утренников. Мы согласились и подобрали подходящую пьеску. Сюжет был примерно такой: у Деда Мороза была специальная труба, чтобы устраивать зиму, и две дочки были ещё. Одна хорошая, а другая — проблемная. Хорошую звали Метелица, а проблемную — то ли Вьюга, то ли Пурга, не помню. Пусть будет Пурга.
Дед Мороз волшебным девайсом пользовался аккуратно, избегая катастрофических изменений климата. И Метелица ему помогала поддерживать в природе гармонию и слегка кефирную благость. А Пурга склонялась подлою душою послужить Хаосу. Стырила у отца трубу и пошла по беспределу морозить окружающую среду. Не знала, бедняжка, что в таких случаях всегда приходят хитрожопые пионэры и неизбежно спасают мир, а потом сразу везде делается праздник Новый Год.
Метелицу играла Алёнка, а Пургу нам придали от Дома Офицеров. Студентку актёрского факультета. Это была очень специфическая пурга, такая вся абсолютно южная. Южным в ней было всё: вороныя кудри, румяная смуглота, жгучия чёрныя очи, полныя алыя губы, чрезвычайно (чрез-вы-чай-но!) богатая выпуклостями фигура и громкий-прегромкий голос. Даже имя было южнославянское. Фактурная была девица и очень, очень экспрессивная. Экспрессия просто пёрла из неё, сверкая молниями в очах, чуть визгливо грохоча в голосе и натягивая белый тюлевый костюм Пурги на груди и на заду до пределов вероятного. Разве такое можно втиснуть в скучные рамки климатической гармонии и обывательских поведенческих норм? Увы, увы… Столько было в ней напористого естества, столько бурного, громогласного организма, что разумному началу приходилось оставаться именно самым началом.
Спектакль начинался с монолога Пурги. Она выходила и говорила, что вот, дескать, она всех щас нахрен заморозит. Потому что у неё есть теперь для этого волшебная труба. И потрясала пионерским горном, сплошь обмотанным шоколадною фольгою.
Монолог катастрофически не шёл, начало выходило вялым, скучным и фальшивым. Больше половины каждой репетиции уходило на безуспешные попытки хоть как-то его оживить. Пока однажды вдруг во время этой нудятины не пробежал случайно из кулисы в кулису Вовка. Бежал, стесняясь того, что нарушает репетиционный процесс, и от стеснения слегка подпрыгивал. А потом высунул смущённое лицо из левой кулисы и пробормотал: «Я извиняюсь… Считайте, это зайчик про лесу проскакал!»
— Да!!!! — заорали мы, — Зайчик! Нам нужен зайчик!» Пусть он первым выбегает, а за ним гонится Пурга и орёт: «Зззаморррожууууу!»
Так заорали мы. То есть, я заорал. Потому что все остальные, кроме меня и режиссёра Сани, были на сцене в этот момент. У меня роли в этом спектакле не было. До этого момента не было, да.
Так я стал зайчиком. Шортики с ваткой на заднице, белые картонные уши — все дела. Впервые в жизни стал, даже в детском саду судьба уберегла от этого. А тут не уберегла, зараза, нет.
Ну что, не бывает маленьких ролей… Я очень старался. Особенно удавался мне предсмертный вой зайчика из-за кулис. Главное, что спектакль как-то сразу пошёл, и премьера имела успех, и второй показ, и третий. А перед четвёртым мы потеряли костюм зайца. Совсем потеряли — и шортики, и уши, и всё. За полчаса до выхода на сцену обнаружили. В приступе панического вдохновения, я моментально переделал зайчика в собачку: напялил чью-то куртку цигейковой подкладкой наружу, на голову — ушанку с распяленными в стороны ушами, морду разрисовал коричневым гримом под собачкинское лицо. Рисовал второпях, получилась какая-то адская гончая, но переделывать не было времени, так что решил я бежать как можно более в профиль, чтоб не перепугать детей в зале.
Перед спектаклем какая-то тётенька из планетария читала детям лекцию о звёздах и планетах. Видимо от благоговения перед огромностью космоса голос у планетарши был так тих, что публика могла только догадываться, о чём она рассказывает. Мне, например, слышалось, как она говорит, что звёзд вообще ужасно много, и все они довольно большие. Иногда, если захотят, звёзды складываются во всякие фигуры: медведицу, ещё медведицу, альдебарана и так далее. Конечно, скорее всего, планетарша говорила не это, но лично я сказал бы именно так. Ибо этим тогда ограничивались мои познания в астрономии.
— Бу-буб-бу-бу… Бу! Бу-бу-бу… — монотонно гундела тётенька, а там, высоко, над колосниками, потолком, перекрытием, верхним этажом, чердаком, крышей и атмосферой, в холодном декабрьском небе звёзды с равнодушной послушностью исполняли всё, что она говорит. А везде, буквально везде вокруг всего этого была Вселенная — глубокая и страшная, как обморок, как смерть…
Дети в зале не особенно хотели слушать про такое. Зачем бы им? Они хотели тёплой земной жизни, хотели шушукаться и хихикать, и дразниться, и ёрзать на стульях, и жёстко пахнуть конфетами, и ждали, когда уже тётька уйдёт, и начнут показывать про победу пионэров над силами Зла.
И мы, и мы, сидящие в это время за опущенным занавесом, тоже хотели шушукаться и хихикать и ждали, когда уже можно будет показать про победу. Мы сидели вокруг задвинутого за кулисы рояля почти в полной темноте, горела только маленькая красная лампочка над столиком, за которым нервно дремал рабочий сцены, усыплённый темнотою и тётенькиным гунденьем. На нас тоже накатывали волны пыльненькой, скучной дремоты.
— Уаа-ххаах! — зевнул во всю пасть Димыч, — невозможно! Просто гипноз какой-то!
— А я — заявила вдруг Пурга — вообще гипнозу не поддаюсь! Никогда!
— Был опыт? — невиннейшим голосом спросила Алёнка. — Тебя пытались гипнотизировать?
— Ммм… Ннет… — не смогла всё-таки соврать Пурга, — но я и так знаю.
Тут я конечно не выдержал и сделал стойку.
— Странно… — хмыкнул я, разглядывая Пургу с самым честным и серьёзным видом, на какой был способен в этом гриме, — а я бы не сказал, что ты не поддаёшься. Я много лет занимаюсь гипнозом, в школе ещё в кружок ходил… Ну-ка, ну-ка, чуть поводи глазами за пальцем… Хм… Нет, не похоже, чтоб ты не поддавалась. Хочешь, прямо сейчас попробуем что-нибудь? Простенькое совсем?
Наши на лету подхватили, ещё бы!
— А правда, попробуй! Мишка разбирается, точно, мы все уже раньше пробовали!
— Ну я не знааа…. неудобно. Нашумим тут.
— Да мы тихонечко, ты чего? Не бойся!
Всем своим большим и красивым лицом Пурга с одной стороны явно побаивалась гипнотизироваться, а с другой — действительно верила, что не поддаётся гипнозу, и желала это доказать.
— Хех… Ну ладно…
— Закрой глаза — сказал я специальным голосом.
Был у меня тогда такой специальный голос для девушек — вкрадчиво-мягкий и при этом чуточку властный. Тихий, но отчётливый. Как будто в соседней комнате, за тяжёлыми шторами зелёного бархата кто-то задумался о вечном и легонько водит смычком по басовой струне виолончели. Отличный голос для розыгрышей, да! Самое сложное — это говоря таким голосом удержаться и не мяукнуть.
— Нет, не надо так сильно зажмуриваться, — вещал я, стараясь не отвлекаться на восторженные морды Метелицы и пионэров, — просто закрой и расслабься… Что ты видишь? (короткая пауза) Правильно, ничего. Только тьма кругом. Тьма… Мрак… Ничего… Ты ничего не видишь. Ты. Ничего. Не видишь! Потому что и на самом деле вокруг ничего нет! Звуки, которые ты слышишь — это только сон, воспоминание, иллюзия. Реален только мой голос… Вокруг тебя. Ничего. Нет. (пауза) Только тьма и мой голос. Тьма! И мой голос! Но голос тоже сейчас исчезнет… Сейчас я досчитаю до пяти, щёлкну пальцами — вот так, ( щелчок) — и ты откроешь глаза… И увидишь (пауза), что вокруг… Действительно… Ничего… Нет! Один! Два! Три…
Правую руку я приготовил для щелчка, а двумя пальцами левой подцепил сверху собственные брови и потянул вверх — так, чтобы нижние веки закрыли зрачки, а верхние обнажили белки. Ну и остальную рожу перекосил, как умел. А уж я умел, о да! Это отличная гримаса, рекомендую всем. Два недостатка всего: в зеркале себя не увидишь, и реакцию окружающих можно посмотреть, только отпустивши брови и вернув веки на место.
— Четыре! Пять! ( щелчок)
Пурга, уже совершенно уверившаяся в собственной неподдаваемости и предвкушающая, с каким гордым торжеством заявит сейчас, что вот, мол, она же говорила, открыла глаза…
Кроваво-красный свет дежурной лампочки выхватил из тьмы висящую буквально в трёх сантиметрах от её лица кошмарную харю цигейкой наружу. Белоглазую, зверски перекошенную, всю в инфернальных собачкинских линиях и пятнах.
Во всю мощь своих тренированных актёрско-факультетских связок, во всю ширь своей южной зрелодевической груди завизжала Пурга…
Нас посносило на пол акустическим ударом, красная лампочка тревожно замигала, рабочий сцены тяжко застонал во сне, рояль загудел и откатился подальше, тётенька на сцене подавилась колючим словом «протуберанец», а зал моментально перестал шуметь и насторожился. Дети, похоже, почуяли, что в этот раз пионэрам придётся особенно несладко. Ибо Зло превозмогает ныне…
Через полминуты прибежала разъярённая помреж Жанна.
— Выы чтоооо??? Что случилось?
Но мы не могли ответить, мы корчились под роялем, ударяясь иногда головами о гулкое днище, а Пурга так и зацепенела на стуле, открывши рот и восхитительно-тупо моргая.
Алёнка, подхватывая мизинцами слёзы с ресниц (чтоб грим не потёк), сумела выдавить из себя: «Мишка Пургу гипнотизировал…»
Жанна была наш человек, поэтому присоединилась к группе под роялем и также принялась икать, хрипло стонать и корчиться.
Объявили, наконец, наш спектакль. Я выскочил на сцену, обнюхал декорацию, почесался, тявкнул, и тут явилась Пурга, занося для удара твёрдый железный горн… И лик её был морозно-бледен, а стылый, безжалостный взгляд шептал зловеще: «Собачке — собачья смерть!»
И я побежал. Никогда, никогда в жизни не бегал я так быстро! Однако Пурга была быстрее. И я петлял, уворачивался, качал маятник, подныривал и уклонялся, спасая свою никчёмную жизнь. И предсмертный вой сам собою рвался из меня наружу, наполняя сердца зрителей ужасом и — как я надеялся — состраданием. От особо резкого взмаха волшебной трубы с собачки слетела ушанка — это меня и спасло. Потому что Пурга об неё запнулась, и я успел ускакать за кулисы. Пурга удалилась, разочарованно рыча и вертя на среднем пальце дохлый собачкин скальп, а на сцену вышла Метелица.
— Ребята! — вскликнула она — кто это тут сейчас так скулил?
— Соба-а-ачка! — дружно и радостно откликнулся зал. И ни капли сочувствия не услышал я в интонациях маленьких негодяев, ни капли!
Бывает у детей такое иррациональное, природное чувство справедливости. Каким-то образом почуяли они, что если Пурга так хотела меня прикончить, то и поделом.
.
НАСТОЯЩАЯ ПОВИДЛА
Настоящая повидла ни малейшего отношенья не имеет к джемам, вареньям и прочим разным конфитюрам, приготовляемым из фруктов и сахара. Не бывает на этом свете таких фруктов, из которых сварилась бы такая повидла, каковая обнаруживалась когда-то внутри жареных пирожков на автостанции нашего райцентра. Ими там торговали красивые красномордые тётеньки из больших алюминиевых сосудов, именуемых «каструля».
Вот когда я ещё мал был совсем, то прочитал выраженье «сосуд греха» и не понял, про что оно. Подумал, что про посуду какую-нибудь специальную. И в воображении моём возникли тогда эти тётькинские пирожковые каструли. Большие такие, да. Дохренища греха поместится в такие. Жареного, с повидлой.
Вернемся теперь к генезису этой самой повидлы, к заповедным тайнам происхождения ея. Почему-то представляется мне нечто подобное пахтанью океана, предпринятому некогда древними индийскими богами с целью сотворения земли. Ну, в нашем случае конечно не то чтоб прямо боги… А эдакие, как бы сказать.. Волшебные метафизические гении тутошних мест. Собираются они толпою и давят на реальность со всех боков, так давят, что аж повидла из неё течёт. Квинтэссенция, если угодно. А тётеньки потом её собирают и засовывают в пирожки.
Укусишь такой пирожок, разгрызёшь горелое тесто, и разольётся у тебя внутри — во рту, в душе, в животе — вкус самой реальности, всей этой прекрасной и страшной человеческой жизни нашего райцентра. Да и не только нашего, любого другого тоже.
Центральная улица, вся такая городская, с витринами и светофорами… А свернёшь с неё в сторону, и минут через десять ходьбы окажешься в натуральном селе. Заборчики, калиточки, шелковица нависает над улицей, и на земле под нею чёрно-лиловое пятно от нападавших ягод. И вся реальность пахнет перезревшей шелковицей, пылью, соломенным дымом, курятниками, уличными сортирами, любистоком, базаром и автостанцией.
Людей кругом много, но их не видно, они за заборами или на центральной улице, или на рынке. Зато через щель под чьими-то железными воротами пролезает к тебе прелестная собаченька. Взгавкивает и машет хвостом, и чайными её очами силы небесные глядят на тебя утешительно. А уж тебе утешенье такое воистину необходимо, о да! Позарез просто. Потому что тоска тебя одолела, тоска… Огромная, невыносимая, райцентровская. Тебе тоскливо от этого воздуху, от людей вот этих, которых даже не видно, а более всего — от себя самого. Так хотелось тебе светлой, яркой, осмысленной жизни, а получается только скучнейшая кисло-приторная повидла, и ты от этого одинок и несчастен, как пьяный воробей.
На этом месте тебе вдруг становится от собственных переживаний смешно. И тогда повидловый вкус озаряется совершенно другими красками и оттенками — весёлыми и счастливыми. Всё, от чего брала тебя только что тоска, неожиданно оказывается довольно симпатичным. Звуки, птицы деревья, невидимые люди, земля и небо… А ничего себе такая получается жизнь. Хлебаешь её полною каструлей , не насытишься.
Собаченька глядит одобрительно. И одобрительно орёт за забором придурочным голосом чей-то петух. Организм тогда весь выпрямляется, втягивает живот и шагает легко и пружинисто, в душе копошится безосновательная радость бытия, а в голове посвистывает попутный ветер.
На этот свист приезжает наконец твой автобус. Ты дожёвываешь, давясь, окаянный пирожок и уезжаешь, уезжаешь оттуда! Навсегда, навеки, до следующего раза.
.
