21-го февраля 2021 года в очередной раз состоялся «Полёт разборов», проведённый поэтом и литературным критиком Борисом Кутенковым.
На этот раз были представлены стихи Александры Герасимовой, достаточно уже известного автора, и Максима Жегалина, автора совсем ещё молодого. Обе подборки вызвали интерес и оживлённую дискуссию, в которой участвовали Лев Оборин, Мария Мельникова, Ростислав Ярцев, Елена Генерозова, Екатерина Перченкова, Виктория Кольцевая, Евгения Риц, Валерия Исмиева, Людмила Вязмитинова, Андрей Цуканов, Людмила Казарян, Ростислав Русаков и Борис Кутенков.
Вначале свои стихи читала Александра Герасимова. Её неуверенность в уместности верлибра в составе её подборки, по единодушному мнению рецензентов, была излишней, и они нашли, что свободный стих вполне гармоничным образом уложился рядом со стихом традиционным.
Мария Мельникова увидела творчество Александры, её работу с образами, подробностями и метафорой похожими на работу резчика по кости, которая не разрушает, однако, цельность произведения. Рецензия Марии продолжилась интереснейшей дискуссией Людмилы Вязмитиновой с Ростиславом Ярцевым, в которой, кроме темы владения формой, речь зашла также и о вовлечённости автора в личные переживания, и об интонационной организации текста.
Виктория Кольцевая, которая давно следит за творчеством Александры, отметила её как «очень звучащего автора», особенно внимательного к фонологии и музыкальности стиха.
После этого свои стихотворения представил Максим Жегалин.
Определяющее начало его поэтики, по словам Льва Оборина, выразилось в мистичности, даже хтоничности духа всей подборки, в медитативном подходе к творчеству.
Мария Мельникова, в свою очередь, отметила «состояние мучительной неустойчивости неуютного мира автора». Образ воды, как затягивающей и коварной стихии, присутствовал во многих стихотворениях. Борис Кутенков нашёл в них даже некоторый «жестоковатый нарциссизм», а Ростислав Ярцев обратил внимание на оксюморонную парадоксальность многих образов.
Разумеется, всё сказанное в этом роде о творчестве Максима не означало какого-либо сомнения в его качестве. Ростислав Русаков, памятуя, что Максим по профессии актёр, посвятил свой доклад бытующему мнению о несовместимости двух языков искусства – поэтического и театрального (О. Мандельштам). Это его начальное опасение («пьедестал» актёров и их попытки вытеснить оригинала героя) развеялось, когда он убедился, что автор успешно преодолел эту фатальную оппозицию: «лучшие актёры не играют, но – проживают роль».
Вот такая интересная на этот раз получилась беседа.
И что бы ни говорилось в критическом отношении об этих двух авторах, осталась несомненной подлинность поэзии, которая прозвучала на этой встрече, ставшей очередным её праздником.
И остаётся также твёрдой надежда на встречи новых интересных авторов и внимательных критиков.
Что и является главной целью «Полётов».
Николай Архангельский, поэт, эссеист
Обсуждение Максима Жегалина читайте в следующем выпуске «Формаслова»
Рецензия 1. Лев Оборин о подборке стихотворений Александры Герасимовой
Из этих текстов мне самыми показательными кажутся первый (он хорошо высвечивает и сильные, и слабые стороны этого письма) — и верлибрический текст, хорошо работающий как цельное, продуманное высказывание. Предпоследний же текст этой подборки кажется мне самым в ней сильным — по неослабевающему напору. Первый текст — «мы так начинались…» — интересен мне тем, что в нём рассказывается история вполне ясная, обрастающая пеленами образов и сравнений. По этой, я бы сказал, поэтической тактике, а временами и по просодии здесь чувствуется ориентация на поэтику Пастернака. С технической точки зрения тут можно много к чему придираться, но, с другой стороны, вот симпатичные звуковые и семантические переклички — такие, как «белым» и «белугой», а дальше, в продолжение этой звукописи, «блажат» (речь идёт о некоем гудении). Здесь же и отсылка к идиоме «плясать от печки» — перед нами комплексный подход к слову, его уплотнение со всех сторон. Здесь же — и прошитость этого стихотворения повторяющимися, важными для него образами: яблоки, фиалки, дерево, с которыми сопоставляются его герои. При этом какие-то эвфонические ходы или уже достаточно заигранные в русской традиции — как «облако» и «яблоко», которые тут же приводят на память стихотворение Сергея Гандлевского, — а какие-то оставляют досадное ощущение: скажем, неточные рифмы, которые здесь портят «сбитость» текста, вроде «срубом» и «чудом». Поскольку Александра ориентируется на дольник на основе амфибрахия, то слово «тем» в строке «но тем отмежевал», ломающее ритм, вполне можно было бы опустить: ритмическая схема от этого бы выиграла. И без «тем» понятно, что «отмежеваться» герой мог только своим уходом. Я не очень понял «берег озёрной дуги», потому что это читается как «берег берега». Имеется в виду, видимо, береговой изгиб — мы получаем в результате метафору, которая сама себя объясняет и заставляет недоумевать. По поводу «дыма», который «исторгнулся» и в памяти «дрогнул горкло»: тут я не очень понял, что происходит со временем: описывается некий момент, который слово «память» вдруг переносит ещё дальше в прошлое. Неясно, когда, собственно говоря, это произошло — при новой встрече, или когда-то ещё был такой «дым» и кто-то из героев его вспомнил. Но при этом стихотворение именно своей сюжетностью, тем, что оно не бросает сюжет, мне интересно, потому что это такое, в общем-то исчезающее умение.
Во втором стихотворении мы видим вариацию сюжета предыдущего: речь идёт о расставании — и последующем воссоединении в каком-то новом экзистенциальном качестве. Вновь здесь характерная для этой тематики пастернаковская просодическая рамка: «навзрыд», рифмующееся с «обрыдл», или слово «врастреск», которое тут же приводит на память пастернаковское слово «взасос» («Шум и чад и шторм взасос») и «О, как эта жизнь читалась взасос» из Маяковского. Всё это ходы, работающие на эффект узнавания эмоции или лирического сюжета. Мне не хочется придираться к мелочам, но бывает, что обидно за не до конца сделанное стихотворение. Например, выражение «ставить кипяток» — это будто бы семантическая элизия. Ставят чайник, а когда человек «ставит кипяток», сразу думаешь, зачем он это делает и куда он его ставит. Но это мелкие придирки — гораздо интереснее, что набрав пафос, можно перемудрить и сорваться в комизм: возьмём строку «так полон желудей, как зла твой кровоток». Понятно, что сближение далековатых — наше всё, но стоит смотреть, не уничтожают ли эти далековатые друг друга при столкновении.
Верлибр выстроен как высказывание на одном вдохе-выдохе. Оно отсылает к песне «Наутилус Помпилиус» «Дыхание», текст Александры называется так же, и это название сообразно с мотивом воздуха в стихотворении. Это стихотворение ещё и самое длинное в подборке, и удачен контрэффект: вдох и выдох тянутся долго, заставляя пережить это дыхание и слушателя. Эту удачу обеспечивает, по-моему, то, что где-то со второй половины этого текста он перестаёт быть верлибром, становится белым тактовиком, где вполне можно проследить ритмическую схему. Написать то, что будет чистым верлибром, гораздо сложнее: ритм начинает себя навязывать, особенно когда вы уже выработали движение. Я вообще довольно часто говорю про память ритма: так, в стихотворении «всё же ты знаешь маша» строфа, сама по себе изящная, «за неименьем рамы / кровли и дымаря / беглая мошкара мы / белая мошкара», напомнила мне Бориса Чичибабина, одно из его самых известных ранних стихотворений: «Школьные коридоры — / тихие, не звенят… / Красные помидоры / кушайте без меня». Чичибабин предвидел этот вид ассонанса, к которому затем будут обращаться в 1960-е годы. Александра к нему обращается ретроспективно.
Что касается стихотворения «а где стихи…», то здесь я, собственно говоря, впервые начал понимать, что автор делает, — не на уровне какой-то формулировки, но на уровне читательской сорасположенности с этим текстом и готовности за ним дальше идти. Разумеется, мой испорченный реминисценциями мозг не может не обнаружить здесь Тарковского с «Первыми свиданиями», со строкой «И — боже правый! — ты была моя», с нарастающим пафосом этого стихотворения, на мой взгляд, недопрочитанного в критической рефлексии над русской классической поэзией. Оно взывает к ответам — и можно счесть попыткой такого ответа это стихотворение Александры Герасимовой.
Рецензия 2. Евгения Риц о подборке стихотворений Александры Герасимовой
Первое стихотворение в подборке Александры Герасимовой сообщает балладное, даже былинное — не просодочиски, но образно, с апелляцией к контексту народного, славянского — настроение. Очень спокойное, масштабное стихотворение с эпическим охватом темы, но чётко выраженным лирическим Я — такое стихотворение могла бы написать васнецовская Алёнушка, живи она сегодня. И такое начало не обманывает — следующие стихи менее сказочны, фольклорны, более урбанистичны по образности, хотя и фольклорность вовсе не уходит — «и текла река// парная из-под крынки молока //и наступали сумраки медвежьи» — однако каждый раз это истории, сказочные истории через мировосприятие автора, причём истории эти — не нарратив, их скорее и правда можно сравнить с очень человечной рекой образов, которые следуют друг за другом не хаотично, но повинуясь прихотливому, однако чётко очерченному, рисунку русла. Стихи в основном рифмованные, просодически работающие с силлабо-тонической традицией. И, казалось бы, контрастом на этом фоне выглядит стихотворение с эпиграфом из Ильи Кормильцева, посвящённое трагическим событиям одиннадцатого сентября две тысячи первого года и трагизму современности вообще. Однако это контрастность — мнимая, стихотворение, может быть, наиболее полно выражает творческий метод Александры Герасимовой — максимально личную историю, которая становится всеобщей, и всеобщую, которая становится личной. Сам эпиграф в стихотворении адресует к корням такого мировоззрения и такого — рифмованного или нет, но очень мелодичного звучания — в современной поэзии: к поэзии русского рока, к лучшим её образцам. В рецензии на прошлую подборку Александры Герасимовой я называла её ближайших предшественниц в поэзии — Елену Шварц, Марианну Гейде, Екатерину Боярских. И сейчас мы видим, что именно имя Екатерины Боярских здесь оказалось наиболее значимым — как и она, Александра Герасимова — уже вне музыки — отечественную рок-традицию в поэзии, с апелляцией к фольклору и одновременно жёсткому урбанизму, и делает это очень индивидуально, своим голосом, своим почерком.
Рецензия 3. Ростислав Ярцев о подборке стихотворений Александры Герасимовой
Поэзия Александры Герасимовой — поэзия прихотливых интонационных порывов. Как всякая просодически насыщенная речь, лирика Герасимовой требует от читателя чуткой сонастройки слуха, а от стиховой формы — непрестанного привставания на цыпочки, поиска котурн, подходящих для смысловой акцентуации. Эта работа совершается Александрой Герасимовой в слове исподволь, невзначай, а порой и вовсе «чем случайней, тем вернее».
мы так начинались
от белой печи
в которой белугой
блажат кирпичи
Главное слово — «блажат» в сочетании с разъятой идиомой «реветь белугой». При чтении слышно, как звук отображает звук. Но паронимическая аттракция в стихах Герасимовой работает — вопреки ожиданиям «смысловиков» — не на созидание, а на разъятие причинно-следственных связей. Ассоциативные ряды образов плывут перед нами, как лепет блаженного. Поэт, как известно из хрестоматической цитаты Мандельштама, «…опыт из лепета лепит / И лепет из опыта пьёт». «Блаженное, бессмысленное слово» порою и есть поэзия.
Но почему, для чего так много назойливо отскакивающего от себя звука в этой поэзии? — спросит читатель. Стихи ответят вопрошателю на уровне эмоциональном: лирическая оптика Герасимовой озарена экстатическим взглядом на мир. Экстатические у поэтессы и ужас (стихотворение-воспоминание про теракт и мальчика), и восторженность (образцы любовной лирики, такие как первое и последнее стихотворения из подборки). Экстатическими становятся и эрос, и танатос. Любовный опыт у Герасимовой вообще — всегда опыт обращения к воспоминанию / становящемуся веществу памяти:
звенела ветка закислялся сок
неназванным — пока — воспоминаньем
(Вспомним мандельштамовское: «плод нарывал»!) Герасимовой непрестанно важна телеология потенциально лирической, эстетической ситуации. Чувственное в этой лирике непременно приходит к экстазу, разрыву смысловых констант. Успокоение ждёт лишь по ту сторону пере/осмысленной катастрофы, но её не достичь без «страсти к разрывам». Вот почему у Герасимовой постоянно срываются и ломаются точные определения и даже целые акты речи: постоянная невозможность желаемой коммуникации и концептуализации чувства и есть внутренний двигатель её лирического горения, звучания и свечения.
Коммуникативное намерение героини — не вынос вердикта и не требование ответа. Это лишь попытка схватить на память финальный отблеск (вст)речи, сорванной в никуда, — только. Звуковой, словесный, логоцентрический импрессионизм становится для Герасимовой не целью, а средством; самой цели и быть не должно: разве цельность чувства как такового, разве его п(р)орыв как самопричины и самоцели. Но — sic! — следствий множество. От альфы до омеги следствий — разбухание памяти длиной в мир, в жизнь. Этот каталог, калейдоскоп, стереоскоп можно и нужно крутить «до полного распада» (Дмитрий Воденников) и разлада, чтобы достичь эпифании чувства, побудившего речь героини к жизни.
я поняла что в мире
больше уже никогда не будет
ни абсолютной праведности
ни абсолютного зла
и ничего другого
сколько-нибудь
абсолютного
<…>нечто чёрное раззявленное
что-то такое непоправимое
когда-то давно разладившееся
и вовсе теперь невозможное
ни по какой причине
ни по одной вообще
Хаос беспричинных следствий преследует человека, человек сбегает от следствий. Говорение героини Герасимовой — убегание от неизбежного. Это апофатика самодовлеющей страсти, борьба и гурьба отрицательных сравнений и определений («и знала что теперь не будет полногрудым / мой выдох и зимы не будет голубей»).
всё же ты знаешь маша
некого обвинить
что ни рожна ни каши –
долгая только нить
горклое только лето
лепетных лепестков
не*голоса и это
не*обретенье слов
<…>
в сухости мотыльковой
в насыпи меловой
и безголосье — слово
и безземелье — слой
<…>
Семиозис катарсиса стихов Герасимовой таков: знаки и их значения расслаиваются и растасовываются по ветру страхов, трепетных, как младенческий лепет. Перед нами подчас мерцают ряды означающих без означаемых, денотатов без референтов. На звуковом уровне — паронимическая аттракция, столь близкая цветаевскому принципу «проявки», прояснения семантики в рядах подогнанных друг к другу однородных членов. Семантические гнездовья образов прячутся в лексических рядах, но усиливаются интонационными рисунками фразы.
потому что ты ошибся
нет у нежности лица
под ульяновском душица
мать-и-мачехи пыльца
полуночных рыбин-лодок
золотые гарпуны
всё сбывается дословно
вплоть до маточной слюны
в том и дело что тележка
у обрюзгшего крыльца
земляника вперемежку
с голубикой нежно-нежно
до медового конца
Эротическое, сексуальное прячется именно в интонационном контуре высказывания. Из поэтики конкретной ситуации вырастает поэтика интонации. Налицо имитация задыхания и динамические сбои в пространственной матрице: перед взглядом наблюдателя мелькают то Ульяновск, то душица, то мать-и-мачеха («в огороде бузина, в Киеве дядька» — так ещё Мандельштам в статье «литературная Москва» шутя охарактеризовал принцип сюжетостроения поэзии Ахматовой), то тележка, то крыльцо, то земляника. Все эти перемещения словно взбегают табунком на вершину экстаза — вплоть «до медового конца». Без чёткого интонационного стержня все образы бы рассы́пались, но Герасимовой они наглухо стакнуты. Здесь как нельзя лучше работает цветаевская резолюция: наши главные слова — интонации. «Поэта — далеко заводит речь».
Интонемы Герасимовой, интонационные контуры фраз переразлагаются относительно тесноты/разомкнутости стихового ряда (речь о незавершении синтаксемы с концом стиха, анжамбеманах и других приёмах, органично внедрённых в тело текста). Интонация длится и педалируется, возводится в степень степеней, становится подобной тону как таковому.
Можно читать эти стихи с закрытым ртом, громко, долго, и в какой-то момент научишься «с голоса» различать иероглифы их звукосмыслов. Они дольше смысла, обретаются они вне грамматических законов языка. Так в будничности сказать равно — расписаться в бессилии коммуникации, в коммуникативной неудаче. Но поэтическая речь превозмогает смысловую дистрофию именно благодаря самоубийству бессилием, именно допущением и подтверждением недостаточности любых слов. Вот почему в лирике Герасимовой так трудно предполагать лишь «нужные слова в нужном порядке»: нет ни порядка, ни нужды — любые проговаривания суть лишь стремление к целому эйдоса, никогда не — весь эйдос. Гумилёвское «высокое косноязычье» снова и снова переживает в стихах Герасимовой буквализацию и проблематизацию: высота речи схлёстывается с призрачностью/прозрачностью языка. Вне и после логоцентризма европейской культуры хочется верить, что
и безголосье — слово
и безземелье — слой
(Кстати, отличный финал для текста про Машу. Можно было бы остановиться на этой формуле, но героиня срывается, пугается констатива. Ей не нужна убеждённость; ей нужна нежность. Без нежности всё — «не-спра-вед-ли-вость».)
Рецензия 4. Мария Мельникова о подборке стихотворений Александры Герасимовой
Чтение стихов Александры Герасимовой напоминает рассматривание сложной работы резчика по кости. Угадать базовую форму можно — у мастера не было намерения тебя дурачить. Небольшое зрительное усилие — и получится различить курильницу для благовоний, вазу или фигурку слона. Но если твой взгляд не станет искать ни слона, ни вазу, он так и останется во власти торжества деталей, причудливых сочетаний пустоты и наполненности, парадокса устойчивой хрупкости. И никуда не денешься от невольного нелогичного вопроса: что здесь курица, а что яйцо, детали созданы целым или целое деталями?
В текстах Герасимовой сюжет — это ваза, курильница или фигурка слона. Перед нами не автоматическое письмо, не семантический эксперимент. Небольшое когнитивное усилие — и можно различить героя, героиню, время и пространство, которым они принадлежат, сложные отношения, которые их связывают, обстоятельства, которые их меняют. Но это лишь каркас, несущий на себе главный груз — груз таинственных подробностей, иносказаний, метафор, уточнений. Они оплетают каждое существительное, каждый глагол, на глазах у изумленного читателя разрастаются, наливаются соком, творят на каркасе новые формы.
Похожее разрастание условно второстепенного до главного мы встречаем в древнегреческом эпосе. Но если у Гомера стремительно усложняющиеся сравнения отходят от ствола нарратива мощными перпендикулярными ветвями, то у Герасимовой, пишущей в XXI веке, в эпоху глобального слияния, образная ткань действует, скорее, как джунглевые лианы, создает симбиоз. Ствол и покрывающие его стебли сливаются воедино, какие-то события под причудливым напластованием метафор приобретают совершенно фантастические очертания, зато герои в своем существовании и чувствовании сами становятся событиями, не требующими пояснений: «но мы не бывали до самой зимы», «мы всё ещё сбывались в сентябре / загаданные в крошечном дворе».
Мы видим впечатляющую победу художественного «как» над «что». Поиск их правильного соотношения в поэзии неизбежно сопряжен с немалыми рисками, наивные попытки замаскировать избытком одного невладение другим почти всегда приводят к плачевным результатам. Но это не случай Александры Герасимовой. Стихотворение «…когда одиннадцатого сентября две тысячи первого года» наглядно демонстрирует: автор прекрасно владеет строгим вдумчивым, почти прозаическим по сути нарративом. А загадочные тексты-узоры, тексты-джунгли, в которых силуэты персонажей полунамеками проживают свою таинственную жизнь среди озер, деревьев, яблок и снегов на самом деле вовсе не запутывают и не стесняют читателя, а предоставляют ему интерпретационный простор, дают возможность разглядеть в повествовании и импрессионизм — мир, одной силой человеческих ощущений разрастающийся в фантасмагорию, и символизм в лучших традициях Серебряного века, и затейливую смесь мистики и психологии и даже откровенный магический реализм.
Рецензия 5. Герман Власов о подборке стихотворений Александры Герасимовой
Подборка оставляет очень приятное впечатление — ровностью, широтой дыхания, натяжением поэтической ткани… С самого первого стихотворения, где вполне уместен амфибрахий с паузой, смысловым разделением посредине строки.
Здесь есть ощущение романтической баллады с какой-то мудрой, отчасти поучающей интонацией:
а что до меня
то за мною пришли
вернее
как глину
меня обожгли
с петель
посрывали двери
и я зажила
до волокон гола
изнеженно
будто печная зола
так помнящая
о древе
Не знаю, как другим, но мне слышится в этом голос Ахматовой:
<…>
А вот еще: тайное бродит вокруг —
Не звук и не цвет, не цвет и не звук. —
Гранится, меняется, вьется,
А в руки живым не дается.
Но это!.. По капельке выпило кровь,
Как в юности злая девчонка — любовь,
И, мне не сказавши ни слова,
Безмолвием сделалось снова.
И я не знавала жесточе беды.
Ушло, и его протянулись следы
К какому-то крайнему краю,
А я без него… умираю.
(А. Ахматова, Последнее стихотворение)
Вообще, приятно, что русская просодия, кажется, сумела здесь сохраниться практически во всех текстах — даже верлибр с цитатой из Кормильцева (интересно, что песня Наутилуса называется «Дыхание») — как ни странно, может быть соотнесен с блоковским «Когда вы стоите на моем пути…».
Собственно, для всей подборки знаковым является способность спроецировать микрокосм на макрокосм — то есть, я хочу сказать, что мир двоих в первой балладе прекрасно ложится и на весь остальной мир без изъяна. Просодия льется непрерывно, не встречая особого сопротивления.
Но вот как раз в верлибре — где описаны документально трагические события одиннадцатого сентября (считается, что это дата появления «нового порядка») и единственно в нем — графически выделено одно слово, слово-приговор:
не-спра-вед-ли-вость
То есть, автор, как мне представляется — внутренне гармоничен, и это — приятная редкость у современных авторов.
Я не знаю, написано ли стихотворенье «всё же ты знаешь маша…» этим «ковидным» летом, когда все сидели взаперти, — но в нем есть способность найти утешение в малом (назовем это шутя «элементарной частицей»), где люди — «беглая, белая мошкара», где есть «шиферный шепот плитки» (какая звукопись!); и где, наконец, «и безголосье — слово, / и безземелье — слой».
Кажется, автор — как и поэты-традиционалисты ранее — любит находить звучание и цвет в простых вещах, из которых строится повседневность:
а где стихи
там сахар и пшено
Заметим, что такая техника невольно делает сам текст — близким. То есть, философская мысль поясняется нам на пальцах, она — не есть предмет отвлеченный. Скорее, сама коллизия, проблема — уже вписана в наш быт.
Очень интересно употребление таких слов, как «маетный», «нервенный», «прощальность». Наверно, здесь что-то от техники подбирания неологизмов Владимира Гандельсмана или просто филологическая внимательность к звучащей речи вообще.
В стихотворении «потому что ты ошибся…» — акварельном и лишенном углов, лаковом — тем не менее, как мне кажется, зашифрован некий конфликт. И добраться до сути вещей, возможно, сумеет только внимательный и знакомый с творчеством автора читатель. Что мне представляется довольно-таки интересным. Такой прием часто использовал Анненский — например в стихотворении «Дальние руки».
Подборка стихотворений Александры Герасимовой, предложенных к обсуждению
Александра Герасимова родилась и живет в Томске. Лингвист, преподаватель, переводчик, поэт. Публиковалась в различных периодических изданиях, включая журналы «Юность», «Сибирские огни», «Новая Юность», «Литературную газету» и электронные ресурсы: «Зарубежные Задворки», «Сетевая Словесность», «Новая Реальность», «Литературная Среда», «45 Параллель», «Полутона», «Формаслов», «Прочтение» и др. Финалист литературной премии «Лицей» имени Александра Пушкина 2019 года. Предыдущее обсуждение Александры на «Формаслове» (9 ноября 2019) см. здесь.
***
мы так начинались
от белой печи
в которой белугой
блажат кирпичи
я — мышью
он — брёвенным срубом
и в нас не бывало
ни горя ни сна
дурного
а только –
резная сосна
и предощущение
чуда
он вышел на берег
озёрной дуги
и эти его
землемера шаги
горели
на коже песочной
и знать он не знал
что тем отмежевал
себя от перин
и парных одеял
за скважиною
замочной
а что до меня
то за мною пришли
вернее
как глину
меня обожгли
с петель
посрывали двери
и я зажила
до волокон гола
изнеженно
будто печная зола
так помнящая
о древе
но мы не бывали
до самой зимы
и даже когда
под другие дымы
котельные пороховые
мы встали
как если бы
под камнепад
он всё ещё цвёл
как фиалковый сад
и круглый как облако
яблочный взгляд
мою сердцевину
выел
потом ещё долго
его я звала
всё бедственнее
холодела зола
и злость моя
свиристела
но он пустовал
как заброшенный дом
смотрел сквозь меня
и древесным углём
всё начерно
багровело
и сделался снег
и в четыре руки
мы были
невысказанны
и горьки
и голод перечил горлу
тогда он увидел меня
и над ним
как будто свинцовый
исторгнулся дым
и в памяти
дрогнул
горкло
и всё возвратилось
на круги своя
и в белой печи
до предсердья ничья
отплясывала древесина
и подпол звенел
от мышиной возни
и угол завзятый
какой ни возьми
был выметен
и предзимен
и чудо свершалось
в дубовом столе
и слове случайном
и в сонной золе
в напернике
медном блюде
и мы становились
на стылый порог
и в нас заговаривал
яблочный бог
о том как фиалковый
свят лепесток
и чем мы
друг другу
люди
***
когда тебя вели бульваром чистопрудным
я поодаль всего кормила голубей
и знала что теперь не будет полногрудым
мой выдох и зимы не будет голубей
и так ложилась спать как снег ложится в яму
на свежей коже дня разрытую навзрыд
и белая была мне замять окаянна
и койки у стены был холод мне обрыдл
и ширились года похожие на лодки
долблёные сухой невинною рукой
морёные слюной и потом и по сводкам
ты всё ещё был мой хотя и кто такой
а первого числа под перистые святки
я вышла на поклон бескровному пруду
и сделалась сама серее куропатки
и голубя синей на неокрепшем льду
мне виделось потом как светлый ты и чистый
метёшь на кухне пол и ставишь кипяток
и лето на дворе и дуб стоит плечистый
так полон желудей как зла твой кровоток
когда же от тебя остались снег да комья
я белая совсем несла тебя несла
до той поры пока не стало беззаконье
тщедушнее врастреск издохшего весла
и рвался птичий след на ласковую волю
брусчатую мела позёмка наготу
и мы ложились спать под мерный в изголовье
стук жёлудя о грунт по сторону по ту
***
я говорила -это до поры-
и устланные лиственно дворы
распарывал и потрошил и нежил
бродяжий ветер и текла река
парная из-под крынки молока
и наступали сумраки медвежьи
всё старилось и стыло и стоял
туман из ватных шитый одеял
и ты не говорил а только верил
в безветрие предзимнего куста
и так была ладонь твоя пуста
как тёмен звук у пересохших губ
как вынужден и непреложно скуп
недолгий выдох у подъездной двери
я слушала молчание твоё
как птицу то есть память от неё
и бедственно не доставало слов
безбожно передвижничал засов
дворовой неприкаянной калитки
мы всё ещё сбывались в сентябре
загаданные в крошечном дворе
у ромба клумбы под июльской липой
рассказанные наскоро неслитно
скучающей случайной
первой встречной скамье
когда ты вечный был и млечный
и я была и был остроконечный
непоправимый смысл у всего
и слово то есть
сожженность
его
***
«но ты спишь и не знаешь»
/илья кормильцев/
когда одиннадцатого сентября
две тысячи первого года
в небоскрёбы всемирного торгового центра
врезались два самолёта управляемые террористами
и (по официальным сводкам)
погибло две тысячи девятьсот семьдесят семь человек
и ещё двадцать четыре пропали без вести
я какое-то время совсем не умела жить
не могла дышать как-то вдруг разучилась
мне казалось что воздуха стало намного меньше
и его не хватает вовсе
на всех кто теперь остался здесь
кому теперь это знать
навсегда навсегда
и когда на следующий день
один мальчик в школе
скорчившись закричал
так им америкосам этим и надо
я поняла что в мире
больше уже никогда не будет
ни абсолютной праведности
ни абсолютного зла
и ничего другого
сколько-нибудь
абсолютного
когда в первый раз беловолосый мальчик
от которого мне стало вдруг что-то нужно
обязательно нестерпимо
не по какой-то прихоти бог весть чего
а потому что воздуха того самого воздуха
стало снова бедственно не хватать
ни на выдох ни даже на вдох
и только ему одному вроде как
было доподлинно известно
где этот воздух взять
и откуда вообще он берётся
вот когда этот беловолосый мальчик
попал под колёса автомобиля
(на самом деле не так
но для меня было именно так
и никак иначе)
я поняла что кроме прорех в местах
где должны быть непоколебимые абсолюты
есть ещё нечто чёрное раззявленное
что-то такое непоправимое
когда-то давно разладившееся
и вовсе теперь невозможное
ни по какой причине
ни по одной вообще
я назвала это чудище
первым попавшимся под руку
мутным и обтекаемым
словом
не-спра-вед-ли-вость
теперь когда я смотрю на тебя
пусть не особенно мне знакомого
с другими повадками (не моими)
странного непонятного
но всё ещё бесконечного
когда я так явственно вижу
как тёмно-лиловые шарики
густой безупречной жизни
бегут по тебе врассыпную
при каждом тугом сокращении
чего-то в тебе тренированного
исправного бесперебойного
сугубо биологического
когда я смотрю на тебя такого
и слышу (о как я слышу)
как в тонком безвинном воздухе
взвывают и разрываются
не помнящие себя от гнева
снаряды снаряды снаряды
и где-то визжит безудержная
безумная безутешная
уже навсегда пропащая
резина колёсных шин
тогда я стараюсь вдохнуть
как можно полнее глубже
крупнее себя самой
ищу в себе кашалота
почти до потери разума
до гипероксигинации
и воздух тот самый воздух
как будто бы чуть скудеет
становится вдруг теснее
и ватнее и плотнее
и звуки в нём восковеют
и глохнут и застывают
и ты их почти не слышишь
ни тринитротолуола
раздрызганного разбрызганного
ни той тормозной колодки
что больше уже никого не сможет
спасти или воскресить
и так наступает утро
сентябрьское ранее утро
и дети шагают в школу
и люди вплывают стайками
в зеркальные бизнес-центры
и никакой справедливости
и ничего абсолютного
в том как твои русые волосы
похожи на нити света
бесстрашные свившие гнёзда
на самой высокой ветке
нетронутой вообще ничем
безропотной кроны дуба
как будто бы на последнем
на самом на поднебесном
с разверзнутой навзничь крышей
с распахнутым настежь сердцем
залитом как воском солнцем
стотысячном этаже
***
всё же ты знаешь маша
некого обвинить
что ни рожна ни каши —
долгая только нить
горклое только лето
лепетных лепестков
не*голоса и это
не*обретенье слов
за неименьем рамы
кровли и дымаря
беглая мошкара мы
белая мошкара
за немотой калитки
обетованье лжи
шиферный шёпот плитки
вслух не предположи
в сухости мотыльковой
в насыпи меловой
и безголосье — слово
и безземелье — слой
маша не нужно ситца
сита и хрусталя
так и переболится
тем и полна земля
***
а где стихи
там сахар и пшено
и белая тоска
по чёрной-чёрной
смородиновой маетной толчёной
по нервенному краю золочёной
прощённости
всего что решено
прощальности
того что не бывает
так малое сгущается в большом
приобретает крылья
и ничком
ложится на молочную основу
и белая несёт его река
и сахарна и крупка и горька
так вижу я
не то чтобы крылаты
но легкокрылы наши голоса
москва черна как лесополоса
безвидный воздух
наскоро залатан
фонарными кругами
и летит над городом
какое-то густое
но краткое обратное сквозное
подобное виденьям колдовским
забвение -на деле-
гарь и дым
от дальней поперхнувшейся котельной
и мы следим за быстротой реки
тычинки хворостинки поплавки
всему тому
как будто не бывало
ни имени ни памяти ни сна
проблескивала лунная блесна
условная тянулась в небо леска
соединяя воедино всё
протягивая бледно-бледно руки
от мира к миру матерели звуки
звенела ветка закислялся сок
неназванным -пока- воспоминаньем
и пачкала некрепкую ладонь
чернеющая ягодная плоть
река нам представлялась имяреком
и вовсе не жалела молока
мы начинались с первого глотка
утраченного первым человеком
который спал под ложечкой во мне
и леденел и боже леденел
***
потому что ты ошибся
нет у нежности лица
под ульяновском душица
мать-и-мачехи пыльца
полуночных рыбин-лодок
золотые гарпуны
всё сбывается дословно
вплоть до маточной слюны
в том и дело что тележка
у обрюзгшего крыльца
земляника вперемежку
с голубикой нежно-нежно
до медового конца
