«Полёты разборов» Бориса Кутенкова скоро отметят своеобычный юбилей. Назревает уже 50-я по счёту встреча. На этот раз говорили о стихах Ростислава Ярцева и Александры Герасимовой, специально прилетевшей из Томска. При этом в зал библиотеки имени Н. К. Крупской набилось почти рекордное количество народу. Вот не соврать – пустых стульев в самом деле не было. В качестве очных экспертов присутствовали Людмила Вязмитинова, Ася Аксёнова и Василий Геронимус, заочно – Ольга Балла, Евгения Риц, Ольга Аникина.
Александра Герасимова держалась скромнее, чем Ростислав Ярцев, но во время прочтения взяла за живое. В представленной подборке из семи стихотворений куча самых качественных открытий. Редко кто может сказать про снег: «летит по небу звёзд пшено», а про те же созвездия, что они – «медные монетки». Слушаешь – хочется заслушаться, а на частные достоинства и недостатки не обращаешь никакого внимания. Критики отметили, что подборка вполне выверена, поскольку главенствующая стихия в ней – вода. Строчки наполнены пресной влагой в обильном количестве, а сквозь детали – «мальках на отмели», в «шуме прибоя в рубке», в сравнениях («так лодка в ожидании шторма / невесела») проступает зримый сибирский ландшафт с речками и катерами, которые в наши дни плавают там в наши дни даже в меньших количествах, чем в стихах Герасимовой.
Узнаваемость этой местной географии – в том числе даже для тех, кто в Томске никогда не был, – способна навести на некоторые размышления. В сущности, любой нормальный патриотизм начинается не с абстрактной Родины, а с родины малой, конкретной, с того ландшафта, где ты родился и вырос, и который у поэта обязательно покажется в стихах, даже если он писал их в другом месте. И, к моему удивлению, он способен проявиться, не будучи декларативно названным, даже в любовной лирике с выходом в метафизику.
не зная имени
тверди о нём
тверди
по звуку беглому
намаливая слоги
вороньи выкрики
дрожание дороги
стенанья сена
остывающего в стоге
всё существует после
нас опередив
Алексей Михеев
Обсуждение Ростислава Ярцева читайте в предыдущем выпуске “Формаслова”
Рецензия 1. Ольга Аникина о подборке стихотворений Александры Герасимовой
Подборка Александры Герасимовой в «Полёте разборов» удачно встала в пару с подборкой Ростислава Ярцева, и это позволяет рассматривать их в сопоставлении. При таком взгляде отчётливо прорисовывается разнонаправленность сил поэтического вещества в работе двух разных поэтов: если в подборке Ярцева эту силу можно назвать центростремительной, направленной на удержание вселенной вокруг её центра – лирического героя – и присвоение лирическим героем всех явлений, попадающих в поле вращения, то в подборке Герасимовой эту силу можно назвать центробежной, подобной расходящимся кругам, – центральная лирическая героиня распространяет себя на окружающие предметы и не присваивает их, но сливается с ними, формируя новую общность, именуемую «мы». Поэтика Ярцева – поэтика разделяющая, расщепляющая образы и явления, тогда как Герасимова в своих стихах стремится их соединить.
Я ни в коей мере не подхожу к поэзии с позиций гендерных детерминант, но мне показалось, что в данном случае закон «объединяй и властвуй» определяет доминанту женского начала в подборке Александры; глубинный посыл представленных стихов имеет в некотором смысле женскую природу. Хотя можно рассматривать ключевое «мы» в стихах Герасимовой несколько иначе, не как разговор двух начал, а как взаимодействие внутренних отражений человека, которых бывает даже больше, чем два. Примерно так между собой взаимодействовать могут разные предметы в комнате или, если оперировать образами автора, все обитатели речного дна, каждый из которых одновременно существует сам по себе, но все они объединены рекой как таковой – как в данном случае образы объединены авторским поэтическим видением.
Река как поэтический хронотоп, как образная база всей подборки, объединяет её и, на мой взгляд, помогает более явно воспринять все тексты как целое. Движение реки, её шум и плеск, неизбежность её течения и существующее где-то в глубине илистое дно – не конкретная река, обладающая всеми этими характеристиками, а вполне платоновская идея реки. Автор внедряет это объединяющее начало в словарь, и все речные атрибуты и характеристики переходят из одного стихотворения в другое; например, существительное «река» или прилагательное «речной» встречается в семи стихотворениях семь раз, слово «вода» – четыре раза, слово «волны» три раза. Основные краски, которыми оперирует Александра Герасимова, – белая (в том числе оттенки молочного), синяя и зелёная – это очень речные, водные цвета.
И ещё одну удачу в сочетании подборок Ярцева и Герасимовой я вижу в том, что обе представленные поэтики восходят к области слуховых эффектов. Если у Ярцева язык сам становится музыкальным инструментом, то Герасимова оперирует понятиями, связанными с акустической сферой, – шум, плеск, волна, молчание, разговор, тишина, и при особом сочетании выбранных звуковых эффектов у Александры получается музыка. Стихи Александры фонетически чисты и музыкальны, и звук в них играет не последнюю роль, но всё-таки акцент здесь смещён на музыку посттекстовую (или надтекстовую), то есть на звуковые явления, которые возникают от цикличного изображения и упоминания этих звуков. Автор сама говорит об этом: упоминание слова «слух» и «камертон» в этой подборке встречается в ключевых строчках: «помнить друг о друге лишь на слух» и
нет
сути нет
и нет её ни выше
ни ниже чем настроен камертон
Камертон для автора (точно так же как и слух) – та самая точка отсчёта, от которой строится образный мир и идёт путь лирического героя – или лирического «мы» Александры Герасимовой. Суть, о которой говорит автор, существует в пространстве, где поэт фиксирует свой слух, – в противовес «правде» пушкинского Сальери, которой нет ни на земле, ни выше. Для Герасимовой эта правда определяется местом установки камертона – примерно так же герой Умберто Эко говорит, что каждый подвешенный в новой точке пространства маятник становился ещё одним центром, от которого заново осуществляется измерение вращения земли.
Акустические эффекты, заложенные в тексте, можно прочувствовать, если при чтении начать фиксировать шумы, спрятанные автором во всех семи представленных стихотворениях. Я насчитала в подборке пятнадцать (15) акустических явлений, включая тишину и молчание, – при этом я не включала в этот перечень разговор лирических героев: например, такие строки, как «говорили о разном /о чём же мы говорили» или «не зная имени / тверди о нём тверди» – я не считала за акустический эффект, а если бы я посчитала и их, – тогда бы у меня получилось, пожалуй, два десятка разнообразных звуковых раздражителей. Это простые природные звуки, такие, как «речные случайные обертоны», «древесный стук», «шум с реки», или явления более сложные, например – «съедают белый шум радиоволны» или «обертона у взлётной полосы», «шум прибоя в рубке вместо слов», «цоканье часов», «шорохи смолкающих имён», «вороньи выкрики», «стенанья сена». Иногда звук передаётся через картину, рождающую в голове слышащего этот звук, – то есть мы имеем дело с двойным отражением волны: звук слышит лирический герой, а автор отражает его вторично, претворяя в образ:
и по запаху и по слову и по звонку
человечий детёныш след подбирает талый
и прислушивается к беглому сквозняку
Такое же двойное отражение происходит, когда автор пишет про тишину, описывая её через восприятие молчания другого человека:
так не целуют и не ранят
как ты молчал
и всё это стихотворение дальше – о развитии тишины, о том, как тишина разворачивается. В следующей строфе тишина отражается как отрицание звука («не вторить речной заезженной волне»), далее переходит в шум («я шум с реки / смогла насколько / уберегла»), потом в разговор и движение («вполголоса вполсилы/на полрывка»), далее автор снова напоминает о тишине («так не молчи же/ слишком остро / от этой белой тишины») и выводит эту тишину в звуки реки («но горький слух/ и праздный шорох / и между ними – / плеск весла») и далее даёт напряжение возможного исхода тишины, которую автор напряжённо держал всё стихотворение. Выход этот спрятан в энергии слов «шторм» и «порох»:
так уголь превращают в порох
так ночь сгущается за шторой
так лодка в ожиданье шторма
невесела
Где река – там и время, эти два образа редко существуют друг без друга. Поэтому образы в этих стихах меняются, но меняются закономерно: за водой появляется снег, за плеском и шорохом – стук часов.
На этих трёх основных проявлениях поэтики Александры Герасимовой я хотела заострить внимание при разборе представленного корпуса текстов: центробежность или роль лирического «мы», объединяющий образ реки и работа с акустическими явлениями. Другие черты, присущие стихам этого автора, – затаённая нежность, скрытая тревога и неизменное смирение перед силами, на которые человек не властен никак воздействовать, для меня стали одними из маячков, отличающих стихи данного автора, которые я знаю давно и люблю. О силе эмоциональной составляющей стихов Герасимовой, я полагаю, в сегодняшнем «Полёте разборов» скажут ещё не раз.
Рецензия 2. Евгения Риц о подборке стихотворений Александры Герасимовой
Стихи Александры Герасимовой, безусловно, производят очень сильное впечатление. Можно сказать, что поэтический голос автора уже оформлен. И особое достоинство этих текстов – долгое, без сбоев, дыхание. И при этом – удивительная непринуждённость, гибкость речи, кажется, слова сами, без напряжения, без подталкивания встают на свои места, и это именно правильно угаданные, единственно возможные места.
Ориентиры автора мне видятся здесь в метафизической поэзии начала текущего века – в стихах Екатерины Боярской, Марианны Гейде, совсем корнями – Елены Шварц. Но особой уверенности в этом нет, может быть, точнее сказать, что за автором стоит весь корпус русской поэзии, прожитый абсолютно индивидуально, личностно, так что в авторе безошибочно опознаётся именно отечественный поэт и именно современный, но всё-таки похожий больше на себя, чем на кого бы то ни было.
Александра Герасимова не боится красивых слов – звёзды по её стихам рассыпаны густо, но это звёзды, увиденные своими глазами. Красота здесь остаётся собой, не превращается в красивость. Всё перед нами: песок, прибой, взлётная полоса – как будто увиденные впервые.
Рецензия 3. Ася Аксёнова о подборке стихотворений Александры Герасимовой
В отличие от Ростислава Ярцева, Александра Герасимова ориентируется не на классическую поэзию Серебряного века, а на современную поэзию. Об этом говорят и интонации, и отсутствие знаков препинания, которое столь часто используют пишущие сейчас. Иногда это оправдано (как, например, выстрадано и продумано у Алексея Цветкова), а иногда – является данью современной литературной моде. Как это у Александры – покажет время.
Первое стихотворение подборки – «Ещё казалось, так мы далеки» – написано под большим влиянием стихов Даны Курской, с её интонацией и порывами. То же можно сказать и про стихотворение «И вот ещё / ничто не решено». Непонятно: то ли творчество Даны действительно так повлияло на Александру, то ли они обе вытягивают из пространства общие интонации, темы и мелодии.
Стихотворение «Человек узнает другого по цвету глаз» интонационно отсылает к стихам Бориса Кутенкова и потому должно ему нравиться. Оно же отсылает к мандельштамовским «зрячим пальцам»:
и по запаху и по слову и по звонку
человечий детёныш след подбирает талый
и прислушивается к беглому сквозняку
и по стенам перебирается пятипало
Мне и самой очень нравится это стихотворение, оно является образцом спрессованного синестетического восприятия жизни, где задействованы все органы чувств, все пять. Автор этого и не скрывает: «и по запаху, и по слову, и по звонку» (обоняние и слух). Слух – и в словах «и слух обжигает солью», и в тишине – как в антагонисте слуха («и ещё тишина / тишина такая / словно время переломилось»), осязание, о чём выше сказано уже («перебирается пятипало», то есть наощупь), зрение (опосредованно – через лейтмотив цвета глаз – двойным упоминанием – и с упоминанием глаза как физического органа, и со способностью различать цвета – то есть со способностью видеть). Вкус присутствует тут в очень эфемерном виде – человечий детёныш «след подбирает талый», то есть предполагается, что он тянет в рот кусочек льда), и то же делает зверь: «Зверь лакает боль». Предполагается, что лакается только вода, то есть вкус пищевой подменяется очень символическим и почти нематериальным ощущением воды на вкусовых сосочках. Присутствует тут и «шестое чувство», не описанное наукой, но получившее широкое бытование, – то, что называется интуицией, предчувствием, или – физиологически: «по хребту пробираясь странной фантомной болью». В то же время описанные чувства ведут себя ирреально – к сквозняку, который скорее относится к области тактильной, осязательной, человек «прислушивается», далее: «и незряче новорождённо на страх и риск / человек называет имя и замолкает» – опять смешение функций – где перепутываются слух и зрение. Особенно интересна концовка:
и зверь лакает
боль на сломе пунцовом
ноющем изнутри
Тут одновременно перетекают и смешиваются друг с другом ощущения вкусовое («лакает»), осязательное («боль») и зрительное («пунцовый»).
Стихотворение хорошо своей парадоксальностью, и в то же время сложные образы не разваливаются, бусины, нанизанные на иррациональную нитку, прекрасно держатся.
Стихотворение «И тогда мы пошли дворами...» сделано со своей, совершенно индивидуальной интонацией. И образный ряд здесь довольно необычен и интересен – лирические герои стихотворения постоянно сравниваются с самыми разными мелкими и мельчайшими объектами, а также с незначительными и заброшенными. То есть сначала все эти объекты являются темой для разговора испугавшихся своего одиночества, разобщённости и затерянности людей, а затем смыслы сгущаются и нарастают. Разберём стихотворение. Теперь уже смело можно говорить, что автор любит играть с парадигмами. Как в вышеупоминавшемся стихотворении рассматриваются все органы чувств, так здесь – разные стихии. В первой строфе – вода в разных ипостасях: снег как твёрдая вода, песчинки на дне бутылки предполагают бутылку, которую в запечатанном виде болтало по морю, и в неё набился песок, либо предполагают, что в бутылку наливали жидкость (ипостась воды), в которой выпал осадок. Прибрежный ил тоже напоминает о водоёме – озере, море или реке.
В следующей строфе говорится уже об огне, причём так же последовательно и с вариациями: Во-первых, «икра искр», во-вторых, «фонарный гвоздь» предполагает и наличие фонаря, в котором – свет. В следующей строфе возникает «взметённый ил», то есть высохший и практически ставший третьей стихией – землёй.
Воздух – четвёртая стихия – не упоминается прямо, но предполагается его присутствие везде, ибо весь сюжет стихотворение происходит на улице, то есть «на свежем воздухе».
Бездомная неприкаянная собака и собачий вой усугубляют тему потерянности, замерзания, одиночества и непонимания. И очень чётко автор заявляет об этом в конце:
неладно и кособоко
мы стояли
мальки на отмели
сор в вине
Это очень хорошая концовка, хемингуэевская.
Надо сказать, что иногда автор пускается в, казалось бы, эффектные, но не очень убедительные каламбуры: так, упоминаются рядом вина и вино, «твердь» и «тверди о нём тверди». Некоторые фразы и образы стоило бы причесать, например.
пока плотнеет
травянисто пряно
окружный воздух
и в его изъянах
проблескивает
призрачный пятак
тик-так
Что такое «окружный воздух»? Окружающий, а сокращение – чтобы влезло в ритм? воздух вокруг окружности? Учитывая, что дальше упоминается круглый пятак. Но неубедительно. Далее. Если в воздухе начинают сгущаться травянистые пряные запахи, в нём не может быть изъянов, и значит, это слово здесь – случайное, и подобрано для рифмы к «пряно», но и рифма неточна и нехороша. Далее: призрачный – не может проблескивать, то есть довольно остро светиться. Он даже поблёскивать не может, ибо призрачность – субстанция с минимальным светом, и всё же лунным, а не солнечным. А пятак, который упоминается, всё же предполагает жёлтый, солнечный цвет (пять копеек – медные, и выражение «сиял, как медный грош» тут уместно вспомнить). Пятак – солнце – медный грош – тут совсем неубедительный образ. Или все свести к анекдотическому свиному пятачку? К выражению «дам в пятак»? Дальше – ещё интереснее. «Тик-так» предполагает, что пятак – это не солнце, не луна, не монета, а – часовой циферблат. Неубедительно, и опять кажется, что вставлено ради рифмы.
Но, в целом, у автора есть голос, и образное видение, и синестетическое, живописное, чувственное восприятие действительности, что ценно.
Рецензия 4. Ольга Балла о подборке стихотворений Александры Герасимовой
= Очень хорош неровный ритм, сразу создающий впечатление живого дыхания, речи не выверенной и не выстроенной, а возникающей на глазах – в том числе и на глазах самого автора. (С другой стороны, этот приём у неё выдерживается на протяжении всей подборки, создавая – вопреки заданной сложности ритмического рельефа – впечатление некоторого однообразия.)
= Автор тонко работает со звукописью, распределяя посредством её энергетические потоки стихотворения, держащее и движущее его напряжение. Так, в первом тексте – сначала нагнетание глухих согласных, свистящих, скользящих – создающих во внутреннем зрении читателя прямо физически осязаемую картину плоского, туманного, холодного ландшафта с приглушёнными красками. По мере приближения к середине – к энергетической сердцевине текста, где выговаривается некоторое рубежное событие (вслед за которым событие стихотворения начинает осязаемо идти на убыль) – напротив, возрастает плотность звонких и сонорных: «неверие преддверие порог», – кажется, это максимальная по напряжению строка текста, после которой начинается постепенное снижение напряжения, спуск.
= «иГЛой теряться в темени ГЛубин» – здесь прямо фонетически передано движение ускользания в глубину.
= Кстати, первое стихотворение вообще хорошо выстроено – у него внятный рельеф, три функционально различные части с разным же устройством, с разной фонетической и эмоциональной динамикой.
= Есть нефункциональные неправильности (бывают функциональные, работающие на эстетические или иные задачи текста как целого, но тут не они): «в стоге» – вообще-то правильнее (и, кстати, живее, потому что – архаичная форма) было бы «в стогу».
= Образ «древесного стука в крыльях мотылька» кажется неудачным: мотыльковые крылья в силу самой своей тонкости и гибкости не могут издавать ничего похожего на древесный стук, это из другого ряда.
= А вот «мы два речных случайных обертона» – хорошо (не говоря уж о том, что это прочитывается как своего рода ответ на хрестоматийное «мы два в ночи летящих метеора»): этим оборотом поймано чувство тончайшей, на уровне даже не звука, а оттенка звука, эфемерности существования.
= Очень сильное второе стихотворение, точно передающее то, что происходит в самом-самом начале сильных, значимых (по всей вероятности эротических, но совсем не обязательно!) межчеловеческих отношений (ситуации, когда «время переломилось»), досмысловую, ещё прежде всего, что можно сознательно сформулировать, физиологичность узнавания людьми друг друга. Даже – болезненность его: поэтому здесь – боль, и «странная» – не ловится понятиями – и «фантомная», потому что ведь вроде бы нечему ещё болеть, никаких ран ещё не нанесено; вообще – настойчивость образа боли, которая чуть позже появится ещё раз: «…зверь лакает / боль на сломе пунцовом». Боль – как из-за силы реакций, так и вообще от того, что при остроте реагирования на взволновавшего нас человека сдирается кожа, разрываются наши защитные оболочки (отсюда «кровь», которая «вздрогнула и запеклась»). Выступает звериная подоснова человека – это она реагирует в нас на дословесные сигналы (вначале «по запаху», а потом уж «по слову», но вообще куда больше по «талому» (тающему? быстро исчезающему?) следу и «беглому сквозняку»). Человек теряет человеческие, наработанные культурой опоры, оказывается беззащитен (как слепой зверёныш – «незряче новорождённо») и потому особенно чуток ко всему, что хоть как-то ориентирует.
Кстати, у этого стихотворения тоже есть внятный энергетический центр, линия, разделяющая его на «до» и «после», строка с ощутимым торможением: «человек называет имя и замолкает». Дальше – в «тишине» – он начинает вслушиваться в новую, наступившую за переломом ситуацию, ещё не осваиваться в ней, но уже готовиться к этому.
= Третье: водяное, водное стихотворение, полное образами неустойчивости, зыбкой взбаламученности (дважды – образ ила, вначале просто «прибрежного», потом ещё и «взметённого», что усиливает «смутность» для героев происходящего с ними). Ситуация режущая, болезненная, трудная (и не вполне подвластная участникам её: они «смутно» – и явно медленно – «про-ис-хо-ди-ли», тогда как внешний мир, напротив, наступал на них – «дворы наступали»): отсюда, казалось бы, неорганичный в этом «водном» контексте – но неорганичность здесь и нужна – трамвай с его искрами – резкими вспышками боли. И всё-таки он здесь уместен, потому что он – рыба, его цепь «брюхата икрою». На болезненность и нескладность – в ощущении героев – ситуации работает и обернувшийся «гвоздём» фонарь, и сразу вслед за ним – лексика с обертонами боли, нескладности, мучительной неточности (возможно, они даже несколько избыточно нагнетаются): «наколот / вкривь и вкось / силуэт хромого»; а потом ещё «неладно и кособоко» мы стояли). «Мальки на отмели» – хорошо переданы одновременно беспомощность и задыхание. «Сор в вине» – опять же хорошо передано чувство своей неуместности в проживаемой ситуации.
= «и ничто не случалось» – неправильность, может быть, умышленная, но, на мой взгляд, задающая строке избыточное напряжение, вроде одеревеневшей спины, мешающей двигаться (правильнее-то – «ничего не случалось»).
= Четвёртому стихотворению, на мой взгляд, несколько вредит затянутость. Сам его энергичный, напряжённо-рубленый ритм располагал бы, кажется, к более короткому и тем самым – более концентрированному высказыванию. Первые строки – сразу формульные, афористически-сильные («так не целуют и не ранят / как ты молчал»). То, что говорится далее, кажется, контрастирует с избранным ритмом: автор говорит здесь о половинчатом, «вполголоса вполсилы на полрывка» существовании, зябкости и сырости, медленности и неплотности («горький слух / и праздный шорох»), активно употребляя значимую, видимо, для себя – или важную для описываемых отношений – «водную», прохладную образность (река, плеск весла, лодка; на прохладность работает и «лунный блеск стекла») – при этом на интонационном уровне разогревая текст до высоких температур (чему, опять же, противоречит его длинность). В целом стихотворение интересное, хотя и противоречивое (не исключаю, опять же, что эта противоречивость намеренная).
= «так уголь превращают в порох» – а разве уголь вообще превращают в порох? (И что тут вообще делают уголь и порох – оба из образного ряда огненности. Хотя совсем с разных его концов – в этом насквозь водном тексте?).
= Пятое – стихотворение, пытающееся быть огненным, уже начинающееся со «звёзд», «огней», неопалимости, сожжённости… (Возможно, автор замышлял написать горячий, громокипящий, грохочущий текст, о чём свидетельствует сама фонетика. обилие «р»: «теряется в огнях аэропорта / что было предначертано то стёрто»). Правда, вскоре в противоборство с огненностью тут вступает – и побеждает в конце концов – явно более притягательное для автора «водное» начало (с сопутствующими ему медленностью, прохладой, оглушением звонкого) – соответствующие образы вскоре – и без явной мотивировки – начинают вытеснять огонь: «и облако дождём как млеком полно», «съедает белый шум радиоволны» – в этих словах явно шипят, отползая по песку, волны морские, – и, наконец, «сгущается у берега вода»; она же и в слове «переливы». – Огонь пытается взять реванш – единственным словом «огниво» – но «средь вычерченных инеем колец» (иней, снова вода, да ещё и замёрзшая!) у него нет надежды вспыхнуть. Побеждают в конце концов вода, тишина (последняя совсем странна «у взлётной полосы», грохот на которой, по идее, всякую тишину исключает): «ты и я / воды проточной тише», «мы – шум прибоя», молчание («вместо / слов»).
(Кстати, этот текст тоже показался мне несколько затянутым – и опять-таки вопреки его энергичному ритму – который, в свою очередь, опять-таки противоречит наполняющей его – особенно сердцевину – водяной образности).
= Добравшись до шестого стихотворения, начинаю понимать или уверенно предполагать, что, кажется, для автора принципиально противоборство (внутреннее, внутритекстовое) «водного» и «огненного» начал. Эти силы растаскивают в разные стороны (будучи чаще не уравновешены между собой, чем наоборот) почти каждый текст Александры. Те же самые силы взаимодействуют и в шестом стихотворении – и снова при явном превосходстве воды, со всеми её смыслами: неустойчивости, зыбкости, эфемерности происходящего. Вода уже в первых строчках смывает «жертвенные», неустойчивые «рисунки на песке» – и далее. Огонь пытается ей, всепоглощающей, себя противопоставить («как пламенно горение плода <…> он звезда <…> горят созвездий медные монетки»), но недолго и в конечном счёте безуспешно. И даже тут изнутри его мягко подтачивает, ослабляет его силу влага: «напитанная млечным соком ветки», а «медные монетки», с которыми сравниваются созвездия, сразу обозначают мелкость огненного – и таким образом лишают его силы, формирующей мир стихотворения.
= «Пламенно горение» – тавтология.
= Кстати: точно ли «плодА», а не «плОда»?
= «ко сроку» – правильнее всё-таки «к сроку»
= «поспелого» – кажется, неправильность: правильнее было бы либо «спелого», либо «поспевшего», – эта неправильность (похожая на неловкость детской речи) задаёт неловкость и строке, и вообще этой части текста (может быть, так и задумано? – внести в текст таким образом мотив неустойчивости, нескладности? Тем более что этот мотив вскоре будет чуть ли не педалироваться, пережиматься: «нечаянной беспутной холостой».
= Кажется совсем нелогичным, что созвездия, да ещё и их «медные монетки» – «чуют запах». Ни в образ созвездий, ни тем более в образ монет эта физиологичность никак не укладывается – как не следует она ни из чего в пейзаже этого стихотворения: берег, – видимо. моря, песок, мягкий прибор на песке, олива над обрывом… откуда взяться едкому запаху близящейся беды? – не стоит ли передать необходимую тут автору тревожность какими-то иными средствами?
= Седьмое: вот, наконец, стихотворение, в котором главенствует стихия воздуха. Оно довольно цельное, но:
= не очень понятно – не следует ни из сказанного, ни из общей логики ситуации – почему «хождение кругом» не вполне «овеществлённого», не слишком хорошо видящего в сгущающихся сумерках человека – «воцерковлённое» = то есть, по внутреннему смыслу слова – встроенное в большую символическую систему, придающую смысл этому движению, – человек же стихотворения, скорее, дезориентирован (на что работает и довольно упорный здесь образный ряд бессловесности, дословесности, безымянности), рад цепляться за случайные предметы-приметы – приметы ему самому непонятно чего, главное, чтобы не слишком блуждать в сумерках: столб, гроздь рябины, монета… – да и те «неразличимы» и «непредметны». – Стихотворение, интересное по переданному ощущению (осень, растущая темнота, остывание мира… – автор хорошо передаёт бьющий человека озноб и невнятную ему самому тревогу, поиск опор: «не зная имени / тверди о нём / тверди / по звуку беглому / намаливая слоги / вороньи выкрики / дрожание дороги…»), но, кажется, не вполне продуманное.
= «стенанья сена / остывающего в стоге» – кажется, несколько драматически «пережато».
= «окружный» – не уверена, что такое слово существует. Требуется ли здесь словотворчество? (Мне кажется, сильнее было бы слово «окрестный». Оно такое тяжеловесное, сырое, – да ещё содержит в своей сердцевине «крест», потребность в связанных с которым интуициях у автора несомненна – не отсюда ли не слишком ложащееся в здешний образный ряд слово «воцерковлённо»?).
Подборка стихотворений Александры Герасимовой, предложенных к обсуждению
Александра Герасивоа родилась в 1987 году в Томске. Окончила факультет иностранных языков Томского государственного университета. Работает в сфере обучения английскому языку и англоязычных переводов. В прошлом – научная деятельность в области лингвистики и филологии, в настоящем – предпринимательская деятельность. Стихи публиковались в журналах «Новая Юность», «Юность», в «Литературной газете», на портале «45-я Параллель» и др. Финалист премии «Лицей» в номинации «Поэзия» (2019). Живёт в Томске.
***
ещё казалось так мы далеки
от этой закипающей реки
она мела седыми рукавами
и топко уминала берега
мы видели
– стога ещё стога
косматыми клонились головами –
мы были нами
и прятались за толщами дерев
и в стоге перепрятывали гнев
и всё ещё должно было случиться
и было нам так мало зим и лет
и самолётный истончался след
на самом синем васильковом ситце
но вот она уже у наших ног
неверие преддверие порог
кто знал из нас каким бывает слово?
кто слово дал – тот подданный реки
не попрощаться
не подать руки
не обещать прощания иного
не ведать крова
и растворяться памятью турбин
иглой теряться в темени глубин
встречаться с теми бывшими придонно
и помнить друг о друге лишь на слух
пока никто из нас ещё не глух
покуда речь ещё не монотонна
мы – два речных случайных обертона
мы – в крыльях мотылька
древесный стук
***
человек узнаёт другого по цвету глаз
по хребту пробираясь странной фантомной болью
чья-то кровь на манжете вздрогнула запеклась
чей-то голос звучит и слух обжигает солью
и по запаху и по слову и по звонку
человечий детёныш след подбирает талый
и прислушивается к беглому сквозняку
и по стенам перебирается пятипало
и незряче новорождённо на страх и риск
человек называет имя и замолкает
у породы людской две метки –
вода морская
в цвете глаз
и ещё тишина
тишина такая
словно время переломилось
и зверь лакает
боль на сломе пунцовом
ноющем изнутри
***
и тогда мы пошли дворами
и падал снег
говорили о разном
о чём же мы говорили
о песчинках на дне бутылки
прибрежном иле
о безродной собаке
о том почему так с ней
о трамвайной цепи
брюхатой икрою искр
о фонарном гвозде
о том как на нём наколот
вкривь и вкось
силуэт хромого
о том как молод
он когда-то был
как он прям был
и как плечист
и дворы наступали
и всё наступало в срок
мы смотрелись
друг в друга
смутно
про-ис-хо-ди-ли
от всего что бывает
в самом взметённом иле
от собачьего воя
ударившего в висок
начинались с нуля
читали с листа свет окон
проговаривали вину
и горели в ней
и ничто не случалось
кроме цепного тока
и пушистого снега
неладно и кособоко
мы стояли
мальки на отмели
сор в вине
***
так не целуют и не ранят
как ты молчал
смотри
вот солнце в реку канет
а вот причал
не отшвартовывать
не вторить
речной заезженной волне
который год
форзац который
не обо мне?
не обомлеем
тускло только
коснётся лунный бок стекла
я шум с реки
смогла насколько
уберегла
вот только зябко
только сыро
так неприветлива река
мы здесь
вполголоса вполсилы
на полрывка
так не молчи же
слишком остро
от этой белой тишины
ещё за поворотом остров
ещё не мы
но горький слух
и праздный шорох
и между ними –
плеск весла
так уголь превращают в порох
так ночь сгущается за шторой
так лодка в ожиданье шторма
невесела
***
и вот ещё
ничто не решено
летит по небу звёздное пшено
теряется в огнях аэропорта
что было предначертано то стёрто
что ввек неопалимо –
сожжено
так есть ли суть в неведенье когда
так полнится надеждами звезда
и облако дождём как млеком полно?
съедает белый шум радиоволны
сгущается у берега вода
не ровен час
и всякому – конец
не марганец не магма не свинец –
всего и только
краткий миг
обрывок
прощание у сомкнутых ресниц
не странствие
не выспренность страниц
не тьма и свет
и все их переливы –
короткий выдох на стекло
огниво
средь вычерченных инеем колец
нет
сути нет
и нет её ни выше
ни ниже чем настроен камертон
давай не попрощаемся на том
что ты и я
воды проточной тише
мы выше трав
звончей обер-тонов
у взлётной полосы
смелее снов
и вот ещё
мы всё-таки вернее
чем сказанное выше
мы алее
закатных обомлевших облаков
мы – шум прибоя
в рубке
вместо
слов
***
как жертвенны рисунки на песке
вода приходит бегло на мыске
касается несовершенных линий
мутирует прозрачный в тёмно-синий
мгновение – они неразличимы
никем никем
как пламенно горение плода
поспелого ко сроку
он – звезда
напитанная млечным соком ветки
горят созвездий медные монетки
и чуют запах близящийся едкий
грядёт беда
и пусто так за этой запятой,
нечаянной беспутной холостой
врастающей в отвесный край обрыва
рисунки на песке
плоды оливы
и человек
обычный и счастливый
но недоговорённый пустотой
никто такой
***
найдётся курево
но не найдётся слов
для всякой
сумерки означившей приметы
фонарный столб
рябины гроздь
маяк монеты
средь волн травы
неразличимы
непредметны
так забываемы
под цоканье часов
так человек
как будто
не овеществлён
в своём
хождении кругом
воцерковлённом
и видит
белое мерцает
на зелёном
и льётся свет стоваттно
молоком топлёным
и слышит шорохи
смолкающих имён
закурим
в сущности
как весело смотреть
на обнищание
бумаги папиросной
ещё не снег –
– пока ещё не поздно
ещё так выношенны
так весомы гроздья
и столь тосклива
им завещанная
твердь
не зная имени
тверди о нём
тверди
по звуку беглому
намаливая слоги
вороньи выкрики
дрожание дороги
стенанья сена
остывающего в стоге
всё существует после
нас опередив
побудем здесь ещё
и постоим вот так
не подбирая слов
безвестно безымянно
пока плотнеет
травянисто пряно
окружный воздух
и в его изъянах
проблескивает
призрачный пятак
тик – так
