Галина Ицкович, исследуя Гавану, идет хемингуэевским курсом, учится танцевать, посещает табачную ферму и пытается вернуть ключ его владельцу
Галина Ицкович // Гавана и окрестности (часть первая)
Данайцы и гаванцы
Что это мы всё о русских да о русских, говорит Марио. Американское присутствие на Кубе было гораздо более длительным, давайте лучше о них! Тем более что экскурсия “Американское наследие Кубы” вами оплачена. Марио, как и многие встреченные нами кубинцы, часто щурится: лукавство, достойное героев плутовского романа? привычка отмахиваться от навязчивого солнца?
Что подарили Кубе американцы? Розовый, как позавчерашний именинный тортик, отель “Хабана Либре” (бывш. “Хилтон”); пережившее революцию гламурное кабаре “Тропикана” (в экскурсию не входит, но мы уже и сами отметились накануне); построенную генералом Вудсом ещё в 1902 году набережную Малекон. И, конечно, Хемингуэя. Вся Гавана – это музей Хемингуэя: его любимые места показывают туристам, его лицо в самых неожиданных ракурсах глядит с мемориальных досок. Мне уже доводилось описывать маленькое путешествие за пределы Гаваны на виллу Хемингуэя, Финка Вихия, и в близлежащую деревню Кохимар, но и в Гаване папаши Хэма хоть отбавляй: бронзовый Хэм сидит у стойки в баре “Ла Флоридита”, дух его руководит приготовлением вкуснейших в мире коктейлей мохито в “общепитовском”, но знаменитом кабачке “Ла Бодегито дель Медео”. Если смотреть от площади Катедрал, где храм с ассиметричными башнями, тот самый, в котором был захоронен Колумб (причем гаванцы гордятся ассиметрией не меньше, чем какие-нибудь пизанцы гордятся углом наклона), можно разглядеть единственную на квартале вывеску и веселую тусовку, ярким пятном выделяющуюся на фоне древнего ракушняка.
Наверное, люди острова создали здесь некий феномен, этакую временную петлю, Касабланку форевер. A существовавший здесь задолго до революции гибрид зачастую противоречащей мрачным реалиям лёгкости, фатализма, подозрительности и легкомысленности и был тем магнитом, который притягивал Хэма.
Секрет мохито прост: не жалеть ингредиентов! Зелёные стаканы плывут над головами, запах мяты смешивается с пряным джазом… При Хэме всё было иначе, тише и пьяней. “По ком звонит колокол” писался то ли за стойкой, то ли за столиком в дальней комнате, где сидят люди посерьёзней. А здесь, около стойки, прямо в толпе танцующих, играет джаз не хуже новоорлеанского, просто живая картинка из знаменитого фильма “Buena Vista Social Club”. Гавана кинематографична, в этом ей не откажешь.
Переползаем хемингуэевским курсом в “Ле Флоридиту”, дегустировать дайкири. Здесь легко знакомятся, радуются и английскому, и английскому с русским акцентом. Спешат выплеснуть на нас горяченькую новость. По законодательству “мокрых ног /сухих ног”, с 1966 по 1995 год любой бежавший с Кубы получал статус беженца в Соединённых Штатах. В девяностых законодательство ужесточилось: нелегальный эмигрант, пойманный в территориальных водах, должен был быть отправлен обратно на Кубу, а вот ступивший на землю США получал статус через год и один день. Так вот, пока мы вчера гуляли по пустынной площади Революции и дивились гигантским профилям былых вождей, Барак Обама изменил законодательство, и новые знакомцы немедленно сообщают нам об этой поистине ужасной для них новости с некой интонацией упрёка. Всё продолжает быть сложным.
Ну и что с того, что в книжном магазине всё по-испански! Всё равно нельзя не зайти в книжный. Наградой мне желтоватые, в черни нежных каллиграфических кружев реплики старых карт, “ну что вы так мало взяли, берите ещё”! Их никто не покупает, берите (уже через неделю я буду горько сожалеть о том, что не скупила все имеющиеся)! Грасиас, что зашли! Магазин государственный, никому не нужный. Вижу на полках и свою знакомицу “Опус-Гавана”. Припоминаю замечание Инфанте Кабреры: никогда продавцы книг не уважали литературу.
И ещё припоминаю цитату: “Нет пророка…”. Но это понятно. В Гаване литераторов хоть отбавляй, особенно поэтов. Здесь хочется писать стихи, они вокруг, в воздухе, их остаётся только поймать за прозрачные крылышки и записать — на каком языке, неважно! Алехо Карпентьер создал свой собственный жанр, «real maravilloso» (приблизительный перевод — «чудесная реальность», и она ощущается именно здесь). А как же правда жизни? Правда чувствуется скорее у Кабреры Инфанте в “Трех грустных тиграх”. А ещё на Кубе много замолчавших, писавших не только литературу, но и историю именно своим молчаливым протестом: Элисео Диего, Дульсе Мария Лойназ.
Лойназ молчала особенно эффектно: не напечатав ни строчки с 1959 по 1984, в 1992 году она получила самую престижную премию испаноязычного мира, премию Сервантеса. Её дом был местом паломничества поэтов и мыслителей, символом не-существования в неприемлемом мире кастровской Кубы. Я видела его в фильме чешской документалистки Яны Боковой. Впрочем, она успела заснять и саму Лойназ, кубинскую Ахматову, держащей оборону против кастровских реалий в кубинской итерации Фонтанного Дома. Яна Бокова бежала из Чехословакии в 68-ом, а значит, была в этой теме человеком неслучайным и сумела передать удивительный аромат старого дворца, стихи и музыку Гаваны, вольных псов, окружавших удивительную несломленную женщину…
Ну а другие несогласные? Ринальдо Аренасу как гомосексуалисту дали покинуть страну (Ринальдо скрывался от ареста в парке Ленина — хорошо всё же прятаться от преследователей в тёплом климате! В России он попался бы гораздо быстрее). А вот писателям Рейнальдо Пинеде и Естебану Джункере повезло меньше, и они оказались в тюрьме на годы. Как знакомо! Господи, до чего же знакомы эти истории попыток побега, невозможности побега, воспалённой интеллектуальной пуповины — мы прожили такую же реальность не так уж давно.
Экскурсий к домам замолчавших поэтов не водят, а жаль: дом Лойназ где-то совсем рядом. Но за сегодняшний день нам бы с Хемингуэем успеть разобраться… Не будем жадничать. Финка Вихия, Кохинар — и назад в Гавану. Построенный Хёрши идеальный город для рабочих уговорились не посещать, всё равно и там всё давно было предано анафеме, передано на откуп кому-то из партократов, переименовано в Камило Сьенфуэгос, перекрашено и развалено.
Возвращаясь поздно вечером, никак не можем открыть ворота спящего нашего пансиона: огромный ключ проворачивается без результата. Такси уехало, сварка погасла. Тишина, захлопнутые наглухо ставни и ворота. На улице нет даже подозрительных личностей, стоящих тут каждый вечер. Остается колотить в массивные плотно пригнанные, древнего дерева ворота, даже не вздрагивающие от наших атак. Становится ясно, что сегодня придется ночевать на скамейке. Оглядываемся вокруг. Последние плохо стоящие на ногах гуляющие переползают Малекон. Последние не востребованные сегодня проститутки идут по обочине.
К счастью, замечаю движение за ставнями соседней аптеки.
Добрая женщина в ответ на мою тираду беспомощно поднимает руки, по-мультяшному изламывает брови, но всё-таки набирает номер на старомодном телефоне, одновременно запрокидывая голову и крича кому-то невидимому за решёткой внутреннего двора. Заспанный молодой человек впускает нас, не особо разбираясь, кто мы такие. Он обещает дать утром запасной ключ.
Перед сном проверяю стену с газетными вырезками. Нет, новый поворот кубинско-американских отношений не добавлен пока к настенной летописи.
Предпоследний гаванский день
— Клю-юч!..
— Что? — кричит мой муж с балкона нашей casa.
— Ключ не забудь!.. — я стою на тротуаре, запрокинув отяжелевшую за время пребывания в Гаване голову. Неожиданное, чисто кубинское явление — это реакция волос на смог в воздухе. А смог совсем не шуточный: старые автомобили передвигаются в клубах собственных выхлопов. Волосы мои даже вытянулись под собственной тяжестью, оттягивают голову назад, вымыть из них копоть — дело не одной головомойки. А ещё одна метаморфоза — это вернувшееся типично южное умение разговаривать черeз окно: “Клю-юч!..”
По улице я иду с лицом серьёзным, волосы затянуты в тяжелый пружинчатый узел,
этакая благопристойная, солидная даже дамочка. Но представьте себе — чмокают! Всё равно чмокают вслед все без исключения мужчины. Мачизмо, культуру куртуазного ухаживания за женщиной, не вывести никакими революциями.
Сегодня всё закрыто — воскресенье. Но мне в предпоследний мой гаванский день очень важно найти школу сальсы.
Гавана заслуженно зовется столицей сальсы. Кубинская сальса и отпочковавшаяся от неё в начале девяностых прошлого века тимба — это танцы особенные, замешанные на здешнем гремучем культурном сплаве. Музыка, сопровождающая тимбу, тоже весьма своеобразна, так как именно в девяностые на Кубу вернулся весь остальной мир, и свежая музыкальная кровь возродила творчество музыкантов-островитян. Среди кубинских музыкантов предшествующие тридцать лет считаются периодом культурной изоляции. Всё так просто: музыка, как и танец, как и культура в целом, не могут жить без внешних влияний, a в отрыве от остального мира превращаются в нечто формальное, застывшее. Возвращение Кубе мирового музыкального процесса и было “отпраздновано” зарождением тимбы.
А ведь кубинские музыкальные традиции, от афро-кубинского джаза до сона, от данзона до румбы, совершенно уникальны. Взять, к примеру, сон. Сон — это стиль кубинской музыки, объединивший напевы фермеров-кампесино, выходцев из Испании, и контрданцы — внучатой племянницы чинного контрданса, остроумно прозванной “англо-франко-испано-афро-кубано-танцем”, с африканскими ритмами и ударными инструментами, привезенными на остров вместе с миллионoм африканских рабов в XVI веке. Сон лежит в основе многих известных стилей афро-кубинской танцевальной музыки. В Нью-Йорке сон смешался с другими музыкальными стилями, что привело в конечном счете к созданию сальсы, вернувшейся потом на Кубу. Исполняется сон маленькими ансамблями, использующими гитару или трес (напоминающий гитару инструмент с тремя парами струн) из испанской традиции, мараки (или «маракасы»), гуиро, клаве и бонго для ритмического аккомпанемента, а для басовых партий — маримбулу. Контрданцу играют оркестры-типико (две скрипки, два кларнета, контрабас, корнет-а-пистон, тромбон, и местные инструменты ophicleide, paila и гуиро). Лауд, кубинская разновидность лютни, больше всего напоминающая грушу в разрезе, чернеет эфами-косточками. Лауд прославился после выхода “Buena Vista Social Club”. Он тоже входит в число инструментов, занятых в оркестрах сона. У каждого стиля — свои звезды, свои оркестры, свои горячие последователи и поклонники.
А как хороши танцоры! Они следуют за музыкой с тщательностью художника, следящего на пленэре за каким-нибудь колыханием луга. Гармония и ритм, колышущие бедра, повторы музыкальной фразы превращаются в магическое действо. Теперь вам ясно, почему урок сальсы нужно взять именно здесь?
Вооружившись сразу несколькими картами, я отправляюсь в путь через Старую Гавану. И, как, собственно, и ожидалось, оказывается, что небрежное сплетение магистралей на официальной карте разительно отличается от логики прямых улиц и ввинчивающихся в них со всех сторон переулков, переименованных на полдороге, обрывающихся и перехлестывающихся без предупреждения.
В первом же месте, в котором я справляюсь о находящейся “где-то рядом” школе, мне начинают объяснять, что лучше всего сегодня пойти в La Casa del Son (Дом сона). Из темноты подъезда подтягиваются желающие помочь. Подробно жестикулируя:
—За угол и идти, идти… много кварталов. Дойдёте по Calle Обиспо до Санта-Клары, а там спросите.
Легко сказать, “спросИте”. Но — иду в указанном направлении, попутно вбирая звуки и краски.
Прохожу площадью де-Сан-Франсиско. У стен монастыря, где покоится в банках консервированный святой, монах Теодоро, поклониться которому приходят верующие и которого показывают пионерам в качестве атеистической пропаганды, стоит памятник местному бездомному, много лет прожившему на этом самом месте. Одновременно ухватись одной рукой за бороду, другой за указательный палец и наступи ему на ногу — и сбудется желание. При жизни ему оказывалось, думаю, гораздо меньшее внимание.
Поворачиваю на Обиспо, прохожу мимо ресторанчикa “Ле Пари”, где музыка звучит практически всегда, начиная с самого утра; проталкиваюсь сквозь очереди желающих прибрести интернетную карточку и желающих обменять деньги в единственном работающем сегодня обменном пункте; через толпы желающих сфотографироваться на фоне очередного музейчика с революционной тематикой (лучше надеть для этого футболочку с портретом Че Гевары, продающуюся тут же). До чего приятна эта толчея, дружелюбные полупинки, путающиеся под ногами собаки в потерявших цвет кофточках и просто собаки, неодетые, но не менее защищённые в своем праве знать, “что дают”.
“Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!”
Если в Нидерландах, например, важны незавешанные окна, сквозь которые виднеется жизнь дома, а подоконники являют собой демонстрацию дизайнерских талантов и финансовых возможностей хозяев; если в скандинавских кафе все стулья повернуты не к собеседнику, а к прохожим, которых обедающие разглядывают чуть не в театральный бинокль, то Гавана характерна распахнутыми дверьми, несущими абсолютно ту же функцию. Исключение составляют счастливые обладатели балконов: их жизнь полностью проходит на возвышении, в более выгодной проекции — на балконе варят и едят, стирают и развешивают, и, конечно же, наблюдают за прохожими. Периодически задираю голову и выкрикиваю свою магическую фразу — эти-то местные, а местные точно должны танцевать.
В попытках “спросить” дорогу я замечаю невзрачную вывеску “Институт педагогики”. На минуту забываю о сальсе, и профессиональный интерес подталкивает меня в приоткрытую дверь потёртого колониального дома. За дверью темно. Приглядевшись, я замечаю двух- или даже трехъярусные кровати, застеленные коричневым сукном. У стола толпится группка дошкольников, посерединке сидит массивная воспитательница. Ошалевшая от внезапного появления иностранки в дверном проеме воспитательница выслушивает мое косноязычное заявление о том, что я тоже профессионально работаю с детьми, но в Америке, что мне хотелось бы узнать, чем они здесь занимаются, что я намереваюсь завтра посетить школу имени Доры Алонсо, где специализируются на работе с детьми с аутизмом…
Я тяну время, пытаясь рассмотреть тесное помещение, детей, материалы. Кроме кроватей и стола, здесь нет ничего! Ни игрушки, ни картинки. Похоже, здесь проходит какое-то внеклассное мероприятие. Вынырнувший из глубины помещения парень владеет несколькими английскими словами. Он помощник учителя. Они занимаются с детьми в возрасте от пяти до восьми, a чем занимаются, выяснить мне так и не удается… зато мне указывают дорогу, и достаточно связно. Я нахожу огромные тяжёлые ворота с маленькой, наглухо запертой калиточкой. Это и есть La Casa del Son. Я понимаю, что всё закрыто, но стучу и стучу. Открывается соседняя дверь, и снова меня выручают лезущие не в свои дела соседи, вызвавшие пожилого человека, проводившего меня вовнутрь. Там прячется изумительной красоты внутренний двор. Человек проводит меня по комнатам, где завтра будут проходить классы… Где-то в межъязычном пространстве между его испанским и моим английским мы договариваемся о будущих уроках, и он советует сходить в La Casa del Tango (Дом танго), где мне сегодня, возможно, повезёт больше. Где-то в Гаване Централ. Прямо за Капитолий и там спросИте.
Возвращаюсь на залитую солнцем площадь, где посредине сидит Сервантес, а по периметру велорикши, и переезжаю на рикшe в Гавану Централ. Здесь тоже чувствуется воскресенье, но это — воскресенье рабочих людей, спешащих сделать как можно больше за выходной. Контраст очевиден: в Старом Городе остались не только туристы, но и все те гаванцы, которые их обслуживают, и даже как-то неловко тащиться по полупустынной широкой авеню любопытствующей бездельницей, чужачкой. Кое-где виднеются очереди, что-то отвешивается из углового окошка на возвышении, люди протягивают застиранные целлофановые мешочки. Хочу купить шишковатый фрукт, но путаюсь в куках и купах и отказываюсь от этой затеи, только зря внимание привлекаю своей валютой. Но все встречные достаточно, без навязчивости, дружелюбны, и La Casa del Tango действительно указывают довольно быстро. Конечно, и тут закрыто.
Вдоль осыпающегося многоцветия бульвара, где царят сегодня художники и их маленькие ученики; мимо внушительного Музея Революции, окружённого всеми видами транспорта, которыми успели воспользоваться кубинские повстанцы во главе с Фиделем в 1956 году, включая яхту “Гранма”, на которой они добрались из Мексики до берегов Кубы; мимо статуи Хиральдилья (La Giraldilla), венчающей башню крепости Ла-Реаль-Фуэрса (красотка, изображенная в виде русалки Изабель де Бобадийя, управляла отсюда островом с 1539 по 1544 год, здесь же она узнала о гибели мужа, после чего вернулась в родную Испанию), я возвращаюсь в Старую Гавану.
Реплика в сторону по поводу верной Изабели: судя по количеству историй о верноплачущих женах благородных кровей, женские доблести измерялись количеством лет, проведенных в ожидании пропавшего в путешествии или на поле боя супруга. Между тем Изабель де Бобадийя была, кажется, первой женщиной американского континента, занимавшей административную должность и вполне справившейся с этой ролью!
Итак, неудача. Не видать мне урока танцев в этот мой приезд. Притомившись, я сажусь на парапет на Плазе-дель-Армас. Здесь по-прежнему красочно и весело, царит разрешённый дух свободного предпринимательства: книги и плакаты, значки и поделки рассыпаны вдоль дорожек прекрасного парка. Как будто люди с мешочками маиса в получасе ходьбы мне приснились. Бурлит веселье, играют оркестрики, танцуют ряженые на ходулях. Как разобраться в этом живом потоке с весёлой падучей под барабаны конга, где музыка и танец, стихи и музыка, музыка и улица, дыхание и музыка сплетаются, как нечесанное афро весёлых оркестрантов? Эта сумасшедшая энергия, магнит, притягивающий и прилипающий, назойливо волокущийся за тобой — а потом ты уже не можешь существовать вне этого притяжения. Мне начинает казаться, что их революция тоже была когда-то прекрасной и пьянящей, как танец, доступной, как девушка с Малекона, нарядной, как шрифт ретро-плакатов, продающихся на книжном развале. С другой стороны, не опьянись они революцией, не прочти они, обучившись грамоте, тысячи книг, не заплати жизнями и судьбами, были бы весёлым бездумным карибским курортом средней сытости. Какой кровью написался коллективный портрет!
А вот и импровизированный урок танцев. Молодой улыбающийся учитель демонстрирует начальные движения сальсы, потом что-то совсем незнакомое. Вокруг собираются и туристы, и местные, с удовольствием следуя за его движениями, с удовольствием кидая монетки в лежащую рядышком шляпу.
Я подхожу к нему:
— Это были элементы тимбы?
Он смущается:
— Не совсем… Сам придумал движения, только что. Но ведь неплохо вышло, да?
Вот и случился урок танца…
Кажется, что музыка, поэзия, ритмичное движение здесь добавляются в питьевую воду. А город продолжает выстукивать свой собственный ритм. Mорские волны ритмично захлестывают Малекон, этот символ разъединённого времени, где одна сторона — это неизменные воды залива, а другая — последние полвека осыпающиеся, изменяющиеся до неузнаваемости особняки. С наступлением темноты синхронно вспыхивают разноцветные лампочки на пришвартованных судах. На другом берегу бьёт девять старинная пушка в крепости Сан-Карлос-де-ла-Кабанья. Tам мы были несколько дней назад и разглядели в мельчайших подробностях и пушкаря во всём белом, выкликающим: “Silencio!” — и плывущего потом в чёрном вареве тишины сквозь собравшуюся толпу, и солдат в костюмах XVIII века, и пушку на краю крепостной стены, призывающую к закрытию гавани (ещё одна реплика в сторону: там же Че Гевара, в бытность свою комендантом крепости, всего за пять месяцев расстрелял без суда и следствия 179 человек…). Малекон удерживает волны от поедания города. Но Гавана поедает себя сама.
Разошлись уличные музыканты, но зато теперь музыка доносится из каждого открытого ресторанчика. Поужинать сложнее, чем послушать музыку: в кафе на отреставрированной, подсвеченной в соответствии с мировыми стандартами площади Плаза-Виеха официантка игнорирует моё позднее, не входившее, видимо, в её планы появление так долго, что я готова уйти, а, подойдя наконец, подтверждает, что большей части перечисленных в меню блюд нет. Куба верна себе.
“Мессир, они — люди как люди “
Сегодня мы отрываемся от городской эклектики и возрождающегося космополитизма Гаваны, чтобы пройти нормальными туристскими тропами. Например, посмотреть, как растёт знаменитый кубинский табак в провинции Пинар-дель-Рио. Поехать на одну ночь в Варадеро (Марио вздыхает: “Мой отец так никогда и не побывал в Варадеро. Всю жизнь мечтал…”). А также посетить гордость Кубы, образцово-показательный кооператив-коммуну Лас-Террассас. Говорят, что эти некогда пустынные земли в 60-е отдали в управление, чуть не оговорилась “на откуп”, родному брату пламенного Камило, и это явилось непрямым доказательством того, что непонятная гибель главнокомандующего армии повстанцев была отнюдь не трагической случайностью. Просто оплатили молчание. То, что революционеры продолжали традиции колонизаторов, деля между собой земельные наделы, не удивляет. Не удивляют и буйно расцветшие под карибским солнцем традиции красного террора. Удивляет то, как быстро люди обучаются читать между строк. Это искусство, кажется, свойственно именно тем народам, на чьих костях строили утопическое общество. Утопии всходят лучше всего, если почву удобрять исключительно кровью осчастливленных ею граждан.
Выезд за город означает, что нас ждёт новый гид. Он политически корректен, дружелюбен, точен — новые времена требуют совсем не карибской пунктуальности: время нынче — деньги. Наш гид оживляется, услышав, что мы родились в Советском Союзе. Русский акцент кубинцам приятен. Давным-давно услышала от пациентки-кубинки: люди, говорящие по-русски — это хорошие люди, они всегда помогут. Где-то это ещё сидит. На острове принято ностальгически вспоминать советскую сгущёнку и тушёнку. Уже целое поколение выросло после исчезновения сих волшебных продуктов, а продовольственная ситуация всё не выравнивается. “Мы — не просто люди, мы — кубаноиды,” — язвит молодая журналистка газеты “Гавана Таймс”. — “Мы — то, что мы едим”. Здесь вообще по-советски много говорят о еде.
Снова Че, Фидель и Камило глядят со всех поверхностей. Дорога уводит из города, в палитре острова обнаруживается зелёная краска. Но я задумала несколько иное: до начала экскурсии мне кровь из носу надо пробраться в школу имени Доры Алонсо для детей с аутизмом, единственную специализированную школу в Гаване. Я привезла методические материалы на испанском и намерена наладить контакты. Сегодня или никогда, как говорится, patria или muerte.
Гид нехотя разворачивается по направлению к школе (желание туриста здесь пока ещё закон, как и положено в странах третьего мира), но он скептичен:
— А с министерством образования этот визит согласован? Не-eт? А как же вы пройдёте? Вы — специалист по развивающей методике? Инновационной развивающей методике, говорите? У нас тоже есть… методики. А люди приезжают… разные. Вот вы, сразу видно, хорошие люди, но ведь бывают и.… разные.
Узнаю, узнаю советскую паранойю! А вдруг мы подсмотрим нечто, что являет собой государственную тайну? И используем против них — или, что, наверно, ещё страшнее, себе во благо?! Кстати, школа является частью огромного комплекса, состоящего из детской больницы и различных специализированных школ. Весь комплекс — это бывшая штаб-квартира диктатора Батисты. Сквозь проволочные ворота видно, как огромный двор пересекают грузовики, иногда воспитатели проводят группки детей. Ворота охраняются, но охранник достаточно добродушен: готов вызвать сюда директора, и тогда мы сможем объяснить, что нам здесь надо.
Директор, кубышка с добрым лицом, вежливо выслушивает перевод моей тирады, но за ворота нас не пропускает — а с министерством образования этот визит согласован? Методические вопросы? Она колеблется. Методика у них такая же, как и во всем мире, поведенческая, но есть и свои модификации. Я отдаю свои распечатки, а также коробки цветных карандашей и пакетик с конфетами. Что ещё можно дать людям за проволочным забором? Впервые мне становится по-настоящему грустно.
Мы проезжаем мимо толп на убогих автобусных остановках, мимо людей, путешествующих в кузове грузовика. Те, кому не удаётся уехать в нужном направлении, просто шагают по обочине и, наверно, когда-нибудь придут в искомое место. В зажиточной с виду провинции Матанза обращаю внимание на многочисленные знаки “Осторожно: коровы!” То, что давеча рассказала мне Л., подтверждает гид: за убийство коровы можно провести в тюрьме от четырёх до десяти лет.
Лас-Террассас — это действительно террасы, и, надо признать, действительно исключительно хороши собой. Деревья alta cigar (стволы так называемого сигарного деревa напоминают сигары) на склонах, наманикюренные животные, домики, расположившиеся амфитеатром, экологически чистая гостиница радуют глаз, но не дают никакого представления о том, как живут здесь люди. Контакты с местными явно не поощряются. Если вы так настаиваете, вот домик художника. Его, правда, нет сейчас дома, но можно войти и даже купить картины. Гид удивлён нашим отказом.
Нам повезло: мы приехали сюда в сухой сезон, в один их тех четырёх месяцев, когда растет табак. Самый разгар производства. В Пинар-дель-Рио, среди полей табака, стоит частный кооператив. Здесь сушатся и обрабатываются листья лучшего в мире сигарного табака, есть и маленькая фабричка по производству сигар. Рядом с ангаром, в котором подсушивают листья, построен деревянный навес, под ним — столики. Пока потенциальные покупатели со знанием дела нюхают, катают между ладоней, продувают сигары, им предлагается пина колада с палочкой свежесрезанного сахарного тростника — что может быть лучше в жаркий день, особенно если нужно подсластить сделку? Хозяин, кажется, даже смущён высокой стоимостью произведённых его трудом сигар. С удивлением узнаём, что девяносто процентов дохода забирает государство. Вот такой строго дозированный глоток свободы.
Курортная пауза и наша коллекция ключей
За разговорами мы незаметно переваливаем через гору (не с этих ли гор спустился неутомимый, пьяный от будущей крови Че?) В пути нас сопровождает по-рубенсовски пышная тучка, но к закату она успевает убраться, и, выйдя из машины на подъезде к небольшому нарядному шале, мы с удовольствием разминаем ножки. Где-то недалеко шумит невидимый водопад, стрекочут предвечерние цикады. В шале, или как ещё может называться внушительных размеров особнячок с башенками, окружённый садом, с дорожками среди цветочных клумб, нас уже ждут. Вся обслуга выходит за ограду встретить американских туристов. И тут оказывается, что мы здесь первые и единственные постояльцы! Инспектируем гостиную с камином, бассейн с подсветкой, что там ещё входит в кубинское представление о роскоши. Мы совершенно одни, только незримый персонал за каждым кустом. Во всяком случае, так нам кажется.
Как только мы выходим к бассейну, поступает подтверждение того, что служащие не дремлют: с дороги за живой изгородью внезапно раздаются голоса.
— Хэй! Вы там отдыхаете?
— Хэй! Говорите по-английски?
— Да, привет, говорим! Вы кто? Почему прячетесь?
— Хотим осмотреть ваш крутой отель, а обслуга не разрешает.
Мы открываем калитку парочке чуть постарше нас в неприглядных шортах и майках, и немедленно рядом вырастает метрдотель:
— Пожалуйста, покиньте территорию!
— Это наши гости, мы их пригласили. Они и на ужин останутся, — подмигиваю я новым знакомцам.
Дама не теряется:
— Да-да, и заплатим за ужин. Вам это выгодно, на пользу, не правда ли?
И мы все наблюдаем, как метрдотель корчится от непереносимых мук нарушенного кодекса.
Отличные ребята, между прочим, оказались, филолог и преподавательница экономики из Германии. И так весело и задушевно мы ужинали жёстким лангустом (небось старейшину для туристов выловили, по забытым рецептам готовили…), и так невинно наслаждались ВИП-статусом (ну что плохого в ВИП-статусе?!), церемонным менуэтом застоявшейся без дела обслуги и ни к селу ни к городу разожжённым камином, что на минутку показалось, что это обычный, вполне буржуазный островной отпуск где-нибудь на Ямайке или в Доминикане, без особых красот и без осложнений, в среднестатистической роскоши курорта. Могут же люди просто отдыхать, ни о чем не думая?
Наутро выяснилось, что мы опять уволокли ключ от предыдущего пансиона. То ли это разновидность клептомании, то ли подсознательное желание ещё раз вернуться в те замечательные места, куда забрасывает нас отпускной энтузиазм, но у моего мужа постепенно собирается коллекция невозвращённых ключей из пансионов и отелей. От современных карточек с магнитной полосой до (в этот раз) огромного железного ключа от колониальной двери — как только он умудрился забыть избавиться от такой громоздкой штуки?!
Я не выдержала и потребовала любой ценой ключ вернуть. Наш гид придумал завезти ключ родственнику, который работает на заправке, а другой гид, возвращающийся сегодня в Гавану, заберёт его. Так мы попали в дом в предместье. В отличие от припомаженных особняков в центре Гаваны, от городских solares и от осыпающихся красавцев в Ведадо, домик этот вполне мог бы стоять где-нибудь в американской субурбии, разве что цвет был бы выбран менее эксцентричный (кораллово-зеленые дома— это, скорее, примета бедных районов в городах Южной Америки). Здесь, как и у Старшего Брата, тоже существовало классовое общество, и остатки его налицо. Многие получили комфортабельные частные дома от бежавших в 1959-ом родственников: “Вы приглядывайте пока, а там разберёмся…”. И до сих пор приглядывают, ещё и получают посылки и финансовую помощь от хозяев-экспатриантов.
Ну вот, теперь можно и в Варадеро, на пляж для партийных функционеров из недавнего прошлого. Один день в парадизе весь отпуск не испортит. Могут же люди просто отдыхать… (см. выше)?
Анекдот на прощание
Никогда не поймёшь, чем живут, на что надеются местные, если не знаешь, что их смешит. Кубинцы поверхностно веселы, но почему-то мне кажется, что это вывеска для посторонних. Хотя — вот, анекдот о памятнике Хосе Марти, стоящем на малюсенькой площади. На сгибе правой руки у него сидит малыш, а левой он указывает куда-то влево, как раз в сторону американского посольства. Гаванцы утверждают, что пламенный революционер, спасая мальчика, показывает ему, в каком направлении бежать…
В утро отлёта нас наконец-то впервые за всю поездку надувают: таксист, сердечно благодарящий за чаевые, высаживает богатеньких американцев перед зданием старого аэропорта, откуда вылетают только местные рейсы, и срывается с места до того, как мы понимаем, что нас привезли куда-то не туда. Надо же дать заработать собратьям по цеху. И всё равно жаловаться нам не приходится: всё-таки большинства ловушек для туристов мы успешно избежали и даже на самолет успели. Ну что ж, чем больше туристов, тем больше ловушек. И опять вспоминается Булгаков, на этот раз монолог Фаготa: “… они — люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их…”
Куба пережила стольких “либертадоров”, что ей ничего, кажется, больше не страшно. Она продолжает жить, волшебное экзотическое варево продолжает пьянить, и напиток заваривается всё гуще: на крови и насилии, на целеустремленности и романтизме, на бунте и беспечности, на внешнем подавлении и внутренней свободе. Kогда же остров Свободы обретёт то, что давно вроде бы заслужил — её, эту самую свободу? И что есть свобода?
