Сергей Сумин. Письмена листвы: Тольятти. “Амирит”, 2020. – 158 с.
Читая и анализируя книгу Сергея Сумина «Письмена листвы», некоторые критики наверняка захотят избежать слова «рецензия», поскольку тут для многих откроется то поле писательской деятельности, которое не укладывается в традиционные представления о родовой и жанровой принадлежности произведения. Это даже не синтез жанров, или не просто синтез жанров, а некая попытка воспроизведения историко-философской и культурной мысли в её становлении и развитии. А особенно ценно то, что данный опыт пропущен сквозь призму и личностного авторского восприятия мира, и самой жизни с её естественными законами.
Сам автор очень удачно определяет в подзаголовке специфику своей книги – гербарий для посвящённых. Многие ли сейчас рискнут и сумеют расшифровать самый древний и уже благополучно всеми позабытый язык природы – тем более, многим ли захочется поделиться этим тайным знанием со своими читателями? Но Сергей не побоялся, и поэтому его книга производит впечатление чего-то не вполне рукотворного, продиктованного свыше, заявленного как оригинальный сплав природы и человека, культуры и цивилизации. Эта двойственность заложена уже в самом названии книги «Письмена листвы». Нельзя было более точно передать смешение и совмещение границ столь разных, но столь взаимосвязанных друг с другом сторон человеческой жизни.
Здесь Сумин в какой-то мере повторяет подвиг Антонио Гауди – в его природный мир так же органично вплетаются голоса культурных представителей различных эпох и цивилизаций, как в шедевры великого испанского архитектора проникают элементы паркового ландшафта, становясь естественным продолжением постройки.
Культурная география книги очень широка – автор говорит с нами на языке представителей немецкой классической философии и древнекитайских мудрецов, поэтов-символистов и русских писателей-классиков. И такая завидная гносеологическая всеохватность лишний раз доказывает, что человек мегауниверсален и его принадлежность к определённой социокультурной среде – не более чем условность, заведомое заблуждение.
Но сложность заключается в том, что «Письмена листвы» не относятся к разряду тех произведений, которые можно прочитать залпом, на одном дыхании. Это книга, к которой придётся периодически возвращаться – на разных этапах жизни и в разные возрастные периоды. И каждый раз неминуемо будет «считываться» какое-то новое содержание, потому что произведение многослойно, как годовые кольца на стволах деревьев. С ним вдумчивому читателю придётся сосуществовать всю сознательную жизнь.
Более того, можно вспомнить слова из интервью Сергея Сумина и отметить, что и написать эту книгу единожды не получится, потому что она «фиксирует» различные возрастные этапы познания мира. Мысли, содержащиеся в ней – своего рода «зарубки» на древесной коре, запечатлевающие духовный рост автора.
Но вернёмся к жанровому определению книги, поскольку здесь в наибольшей степени проявляются стилеобразующие черты такого значимого в современной литературе и культуре направления, как постмодерн. Первая читательская ассоциация, которая возникает при прочтении заглавия, связана с именем американского постмодерниста Уолта Уитмена, автора знаменитого поэтического сборника «Листья травы», создававшегося долгие годы. По стилю и жанру это очень близко тому, что мы встречаем в «Письменах листвы» Сумина – своеобразные стихи в прозе, содержащие размышления о человеке и цивилизации, социуме и природе.
Но уникальность постмодернистского метода Сергея в том, что он выходит далеко за границы собственно литературного жанра, и в этом смысле уподобляется знаменитому испанскому писателю Франциско де Кеведо, создавшему в барочную эпоху «Книгу обо всём и о многом другом». Представляя собой причудливую смесь трактатов, описаний, даже таблиц, книга разрушала традиционный стереотип о сюжетности и стилевой однородности художественного произведения. Фактически этим явлением и ознаменовал себя переход к постмодернистскому мышлению.
В книге «Письмена листвы» разнообразных жанровых «следов» ещё больше, и они соединяются в причудливую форму повествования – в принципе, бессюжетного, но объединённого некой логикой поэтапного становления авторской мысли. Те же афоризмы, крылатые фразы, ставшие жанровой основой текста, в отдельных частях книги преобразуются то в эссе, то в короткие рассказы, то в описания, то в наблюдения. Сам автор не без доли иронии называет одну из частей книг «опытом ландшафтно-метафорического анализа». Кажется, что культурное и природное здесь сливаются воедино, и это даёт основание определять «письмена» как абсолютный синтез и взаимопроникновение предельно разнородных стилевых черт. Это и путеводитель по истории мировой философии и религии, и сборник медитаций, и гербарий, и в некотором смысле аутотренинг, и глоссарий, и, как уже было сказано, книга на все случаи жизни (если подразумевать под случаями практику духовного становления личности).
Ключом к толкованию книги, равно как и её структурообразующим принципом, является трилистник – общеизвестный славянский символ, давший название каждой главе произведения. Соответственно, внутри отдельно взятой главы, ассоциативно связанной с тем или иным деревом-друидом (ольха, липа, клён) объединены три части, образующие художественный замысел.
Напомним, что в славянской культуре с образом трилистника связано учение о триединстве богов, властвующих над тремя мирами – Прави, Нави и Яви. Трилистник стал вещественным воплощением их мощи, которую человек мог использовать для своего благополучия.
Явь, Навь и Правь связаны между собой Мировым Древом, растущим в середине мира, на Алатырь-камне. У корней древа находится мир Нави, ствол проходит через Явь, вершина уходит в мир Прави. Большинство славянских Богов могут путешествовать не по всем трем мирам. Боги Нави обычно не появляются в мире Прави. Боги Прави не спускаются в Навь. Все дороги в Явь, Навь, Правь открыты Велесу – Богу Трех Миров.
В сущности, тут отображена трихотомическая модель мироустройства, типичная для любой мифологии: мир нави (мир мёртвых) всегда связан с корнями и подземным миром, мир яви (реальное положение вещей) – так называемый срединный мир, связует верхний и нижний миры, а правь – это высшее сакральное знание, доступное богам или сверхлюдям.
Если вдумчиво и не торопясь читать книгу Сергея Сумина, именно такая логика поэтапного становления мысли раскрывается как внутри каждого триглава, так и в общей композиции книги. Не следует упускать и сакральную составляющую необычного подхода к организации частей книги, поскольку магия числа «три» с эпохи античности утвердилась в мировой литературе. Можно также вспомнить Данте, написавшего свою «Божественную комедию» терцинами, объединёнными в три канцоны: тогда средневековые учёные-схоласты приспособили символику трилистника к христианскому учению о Боге, едином в трёх лицах: Бог-отец, Бог-сын и Бог-святой дух.
Вообще смысл трилистника в данной книге связан, помимо всего прочего, с авторскими предпочтениями в области литературы и культуры: это три магнита Сергея Сумина, три его излюбленных стихии: язычество, древний Китай и европейская проза.
В этом нетрудно убедиться, внимательно изучая содержание глав-трилистников, где упоминается и «Дао дэ Дзин», и немецкая классическая философия, и русская литература. И совершенно очевидно, что главы построены не в случайном, произвольном порядке, а являются указателями некоего движения человеческого духа и мысли в процессе постижения всего сущего.
Трилистники размышлений, прозрений и сомнений сменяются трилистниками созерцаний, безмолвий и просветлений – но в итоге всё заканчивается тайной, зоной замутнённого неявного смысла, который, видимо, и должен оставаться таковым. В любом случае, практика медитативного (созерцательного) восприятия как наиболее совершенный механизм взаимодействия человека с миром сменяет апостериорное знание, полученное путём умственных усилий.
Если следовать логике авторской мысли, приблизиться к истине можно только отказавшись от дистанции в познании окружающего мира, когда абсолютно стираются границы субъекта и объекта наблюдения и достигается сакральное тождество наблюдателя и наблюдаемого. Исследователь должен стать созерцателем и преобразоваться в предмет своего созерцания.
В этом плане ключевой, определяющей для содержания книги можно считать следующую цитату: «Осознаю зыбкость человеческих границ, ускользаю от определений, ловлю свою призрачность…»
Автор как будто говорит нам: человек и человеческое существование нетождественны сами себе, не стоит цепляться за очевидное в поиске ответов на вопросы – осознавать различия между собой и миром, постигать внешним зрением то, что можно постичь только внутренним.
Необходимо стараться выйти за пределы вещей, познать недискретность всего сущего и свою протяжённость во времени. Поскольку ты сам часть неделимого пространства. И в этом высшее знание о мире.
Иными словами, истина там, где незримой нитью соединяются человеческое и природное, естественное и окультуренное. Человек и природа, первобытность и цивилизация, книжная и божественная мудрость – вот ключевые образы-дихотомии книги. Некие словесные аналогии, соположения наблюдаются в той сфере авторских размышлений, которая касается поэтического вдохновения и природных явлений. Для Сергея Сумина между этими понятиями не просто много общего – они родственны друг другу и питаются от одного источника. Так в главе «Ожерелье слов» (сакральный смысл обыденной речи), собирая «материалы к грядущему тайному поэтическому словарю», автор даёт необычные определения понятиям «вдохновение» и «стихотворение», переводя их из области окультуренного в зону стихийного, естественного и бесконтрольного:
Вдохновение (вдох + веяние) – состояние лёгкости, навеянное вдохом. Насыщает сказанное или сделанное особыми качествами, позволяющими парить, то есть почти без усилий совершать нечто. Связь с дыханием очевидна и позволяет говорить о божественном дыхании или вдохновении.
Стихотворение – стихийно сотворённое произведение (стихия + творение). Речь, диктуемая ветром, огнём, водой, высшей силой. Можно расслышать также тишь, соединённую с творчеством (тихотворение) – только в безмолвии можно слышать стихии, а также парить в художестве, созидании, мысли.
Способность «вскрывать» внутреннее значение слова, сопрягать его с естественным, природным, делает автора своеобразным проводником в «письмена листвы», зашифрованные для непосвящённых.
Но каждое подобное определение – это обряд, именно посвящающий читателя в новое знание о мире, делающее его доступным.
При этом логика трилистника сохраняется, и каждая отдельно взятая глава это наглядно демонстрирует, то есть каждая часть главы образует триединство, совмещая какое-либо внешнее наблюдение (навь) с обращением к опыту уже умерших мудрецов (правью) и результатом работы духа (навью, сакральным знанием о мире).
Так, уже в первом трилистнике (трилистник размышлений, письмена берёзы) мы видим соотношение трёх частей в следующем порядке: обращение к эмпирическому опыту (человек и вещи, созерцание вещей), стремление понять суть поэтического творчества (поэзия. ритм. слово) и определение понятий, близкое к афоризмам (мужчина. женщина. бесконечность)
В первой эмпирической части явно ощутимо стремление автора осмыслить суть вещей/явлений через восприятие их на зрительном уровне. В то же время здесь поднимается и вопрос о несовершенстве знания, полученного с помощью органов чувств или личного опыта – им противопоставляются безмолвие и медитация, близкие к практикам восточных религий:
В глубоком молчании живёт дивная речь, в полнейшей тишине прорастают подлинные слова.
Самое важное и драгоценное – увидеть во всём окружающем единый и всеохватный исток творения; принять, а не оттолкнуть.
Чем большей тишиной обладает вещь, тем ценнее она для тебя, ибо ты сам вскоре станешь этой тишиной, и твоим главным качеством станет безмолвие.
Очень трудно просто смотреть на мир, не интерпретируя его в уже известных тебе словах.
Пока человек живёт и смотрит на вещь, он ею не является. Как только он теряет способность видеть- сам становится вещью.
Во второй части автор хочет приблизиться к сокровенному знанию, размышляя о природе поэтического слова и высшем предназначении поэта:
Поэт может взорвать мир силой своей любви или ненависти.
Стихотворение нельзя объяснить, только понять.
У мистики, поэзии и эротики много общего.
Метафора – кратчайшее расстояние между словами, предметами и явлениями мира.
Стихи похожи на сны, только дневные.
Последняя часть трилистника объединяет эмпирическое и сакральное в лаконичных фразах, напоминающих изречения мудрецов:
В мужском есть женское, в женском – мужское. Обнаружить это – единственный способ обрести гармоничность и полноту отношений.
Смысл фразы, напоминающей изречение китайского мудреца, обращает нас к древнейшему учению про инь и ян.
Аналогичная структура повторяется и в других главах трилистника, создавая эффект неразрывности формы и содержания, абсолютного тождества композиционной организации и авторской идеи. Организация глав конституирует особую реальность, в границах которой происходит и становление авторской мысли.
От главы к главе мы слышим то голос Заратустры (трилистник прозрений. письмена дуба), то откровения Артюра Рембо (трилистник надежд. письмена липы), то духовные манифесты классиков русской литературы (трилистник тайн. письмена папоротника).
И всё же тайна, возникающая в заключительной части книги, говорит нам о том, что подлинное знание всегда скрыто от человека, точнее, существует неявная, тёмная сторона вещей и явлений, которая и должна оставаться таковой – и только опыт медитации, абсолютного погружения в материю мироздания может приблизить нас к истине.
В завершении разговора о книге нельзя не отметить две вещи: фирменный листочек-сюрприз, вложенный в каждый экземпляр, и необычная графика Марины Тарадовой. Иллюстрации просто завораживают, полностью погружают в атмосферу книги, помогают проникнуться её содержанием. Это крайне редкий и счастливый случай абсолютного взаимопроникновения замысла автора и художника – иллюстратора.
В интервью Сергей Сумин вспоминает[1] о том, как занимался самиздатом, сотрудничал с типографией Полиар и печатал волжскую литературу. За 9 лет было издано 56 книг, в том числе книги-концепты: коробочки, свитки, книги-сюрпризы.
«Письмена листвы» хочется сравнить с волшебной коробочкой, которая обязательно станет редким и незабываемым подарком для всех решившихся её открыть.
Елена Севрюгина
Севрюгина Елена – родилась в Туле в 1977 г. Живёт и работает в Москве. Кандидат филологических наук, доцент. Автор публикаций в областной и российской периодике, в том числе в журналах «Homo Legens», «Дети Ра», «Москва», «Молодая гвардия», «Южное Сияние», «Тропы», «Идель», «Графит», в электронном журнале «Формаслов», на интернет-порталах «Сетевая Словесность» и «Textura».
[1] Интервью на youtube-канале «Актуальная литература & поэзия»
