В этой книжке всё – с душой. Потому и читается, потому и не оторваться. У нас, Софи, это слово девальвировалось напрочь, хуже «души» только «пафос». Но здесь, в письме, можно, здесь никто не увидит. Поэтому – только тебе: автор в своих рассказах обнажает душу, и это означает, что она у него есть. И я это знаю. Теперь и ты будешь знать, что я знаю.
Из отзыва Елены Албул
Евгений Сулес // Рассказы из книги «Письма к Софи Марсо»
С Т А Р Ы Е П Л А С Т И Н К И
«Пластинки были настолько старыми, что уже никому ничего не напоминали».
Габриэль Гарсиа Маркес,
«Море исчезающих времён».
Мне приснился проигрыватель «Юность». Та самая «Юность», коричневый «чемоданчик», который я никогда не уберу из своего сердца. Наш первый проигрыватель, made in USSR. Мы купили его вместе с пластинкой группы «Браво», и несколько дней голос Жанны Агузаровой не смолкал в нашей четырёхкомнатной квартире на первом этаже. Окна были открыты во двор, в лето. Так что во дворе, где играла наша «Юность», тоже не смолкал голос Жанны. Но это никого не смущало. Иногда народ даже подходил послушать. В основном праздно-благостного вида мужички, уже успевшие поправиться с утра и готовые к неспешному восприятию прекрасного. С другого конца двора Агузаровой вторил «Наутилус», «Ален Делон, Ален Делон не пьёт одеколон» (интересно, пьёт ли теперь Депардье?), и в обязательном порядке группа «Кино». В общем, со всех сторон неслась новая музыка, новая музыка, новая…
Но во сне я слушал на нашей «Юности» «Смоуки», «Living next door to Alice», песню, которой столько же лет, что и мне. Это была моя любимая пластинка в детстве, такая синяя, как птица, гибкая, из журнала «Кругозор»… Я ставил её раз за разом, только и понимая разве что слово «Алиса», и в то же время понимая всё. Что-то рвалось навстречу этим звукам, за ними следом, туда, откуда они приходили, радостные и щемящие одновременно, где какая-то там Алиса чего-то там.
Чуть повзрослев, я полюбил Игоря Скляра и его хит тех лет «На недельку до второго я уеду в Комарово». Здесь уже все слова были понятны, чего не скажешь с уверенностью про общий смысл. Я пересмотрел кучу фильмов со Скляром. И даже теле-версию спектакля «Дон-Жуан, или любовь к геометрии». Больше всего мне нравились «Мы из джаза». Песенка про старый рояль тоже была ничего, но сердце рвалось теперь не в туманную страну без широты и долготы, где жила-была Алиса, а в довольно реальное, как мне объяснили, Комарово, где можно «разом кораблём и водолазом»…
За девять лет до того, как родился Скляр, в 1948 году, посёлку Келломяки дали новое имя – Комарово. Вблизи посёлка, в нескольких километрах от станции, не доходя до Щучьего озера, есть кладбище, берущее свои истоки в начале прошлого века. На нём похоронены Анна Ахматова и Сергей Курёхин. Но я тогда всего этого не знал, ни про какого Курёхина не слышал, да и он тогда был ещё жив.
Песня про бывший Келломяки вскружила голову и затмила всё слышимое до неё. Но пластинки с ней у нас не было. Не было её и в продаже. Это сейчас всё можно скачать и послушать в интернете. А тогда нет пластинки, нет песни. Карауль её в телеэфире, как последний пионер…
Желанная пластинка стала для меня главным смыслом бытия. Каждый день я звонил в магазин «Мелодия» и узнавал, не появилась ли пластинка со Скляром. И вот однажды она появилась! Мы с моим другом Славкой, который из солидарности тоже полюбил «Комарово», помчались в «Мелодию», отстояли огроменную очередь и, прижимая к груди ценный груз (каждый свой), вернулись домой.
Дрожащими вспотевшими руками я открыл и включил нашу «Юность», установил отверстие в центре пластинки в небольшой блестящий металлический штырь по середине, напоминающего гончарный, круга, поднёс иглу…
В первый момент мне показалось, что произошла какая-то ошибка и играет одна из пластинок шикарной маминой коллекции классической музыки, что это запел какой-то не известный мне дореволюционный бас, неестественно, по-шаляпински, растягивая каждый гласный звук. Но запел почему-то те же слова: «На нееедееелькууу доо втооорооогооо яаа уууееедуу в Кооомаарооовоо…» Вторая версия была про космических пиратов, принявших обличье певца, но забывших поменять голосовой регистр.
Правда оказалась бесхитростней и прозаичней. Скорости «оборотов» пластинки и проигрывателя не совпадали. Нужную скорость наш проигрыватель не поддерживал. Чтобы хоть как-то привести Скляра в естественное звучание, приходилось докручивать пластинку пальцем. Выходило более-менее, но результат был переменным, как облачность, да и рука быстро уставала. Об удовольствии, само собой, речь не шла. Какое удовольствие, когда приходится помогать пальцем?..
У Славки проигрыватель был совершеннее, и у него Скляр пел своим голосом. Я пару раз ходил к нему послушать, но потом перестал. Вид чужого, незаслуженного, как мне казалось, счастья – ведь это я любил песню всем сердцем, а Славка так, со мной за компанию, — был невыносим.
С тех пор, я узнал, что бывает в жизни «не судьба». Как бы ты чего не хотел, это не случится, пока не придёт время. Ты можешь разбить свой лоб о стену, и это не приблизит тебя к цели ни на йоту. А можешь не делать ничего – и оно само приплывёт к тебе в руки. Это не значит, что ничего делать не надо. Надо. Потому что, возможно, как раз время пришло, и у тебя всё получится. Когда оно приходит никто не знает. Ни звёзды на небе, ни трещинки на пыльной дороге твоей жизни, ни цыганка с картами на Киевском вокзале. Возможно, оно придёт тогда, когда ты уже и не будешь этого хотеть. Чаще всего так и бывает.
Про самого Скляра одно время ходили ужасные слухи, что он зарезан в пьяной ресторанной драке. Даже называлось очень правдоподобное в своей точности количество ножевых ранений – восемнадцать. Услышав про это, я заперся в ванной, горько оплакивая заклание кумира.
Скляр, слава Богу, жив по сей день всем слухам назло. Винил постепенно стали заменять кассеты с магнитными лентами. Мы купили магнитофон «Электроника», со встроенным микрофоном, на который тайно записали наши застольные голоса в новогоднюю ночь 1990 года. Запись эта затерялась в суматохе лет. А жаль. Некоторые голоса с той записи уже не услышишь вживую.
Кассеты принесли с собой целое поле возможностей: их можно было отдавать в ларьки звукозаписи. Можно было стирать старые записи и записывать новые. Скляр уехал в Комарово навсегда, теперь я слушал только группу «Кино», альбом за альбомом («на нашем кассетнике кончилась плёнка смотай»). На место «Кино» приползли «жуки» из Ливерпуля; открылись «двери восприятия» из Лос-Анджелеса; наполнился водами и нездешним сиянием «аквариум»… Потом – страшно сказать – появились лазерные диски. Маленькие, удобные, «запилить» которые, как мы думали, невозможно.
Виниловые пластинки убирались всё дальше, пока не перекочевали на антресоль, а потом и вовсе сгинули в неизвестном направлении за ненадобностью.
Т Е Л О
Отец ушёл от нас, когда я был во втором классе. Осенью ощенилась наша сука Дана. Мы все вместе — мать, отец, брат с сестрой и я — всю ночь принимали у неё щенков, дежурили и не спали. Нащенилось один рыже-белый и четыре чёрно-белых маленьких, пятнистых комочка с чуть косыми и едва заметными чёрточками вместо глаз. Комочкам только предстояло стать русскими спаниелями. И всё казалось хорошо.
А уже зимой пошли скандалы. Видимо, они ругались и раньше, но не при нас, или мы просто не замечали… Скандалы становились всё отчаяннее. И однажды дошло до драки. Наверное, мать первая что-то сделала. Отец совсем потерял контроль и довольно сильно её толкнул. Между ними в этот момент мешалась бабушка — мать отца. Ей, как это и бывает в подобных ситуациях, досталось больше всех. Она в результате этой семейной катавасии упала и сломала руку. Я выбежал из туалета со шваброй в руках и впервые в жизни сказал близкому человеку, что ненавижу его.
После этого случая отец как-то сник. Ругань в доме прекратилась. А в самом конце зимы — или это уже была весна — отец сказал, что больше не может и подаёт на развод. Чего именно он больше не может, он не объяснил. Или мы не поняли. Он хотел, чтобы мы остались с ним. Но мы выбрали мать. Суд состоялся летом. На суде отец сказал, что если мы так хотим остаться с матерью, то он готов это принять.
После развода мы ещё некоторое время жили под одной крышей. У отца была своя комната, которую в семье называли «кабинетом». В другой жила бабушка, а в двух остальных — мы. С отцом мы не разговаривали и называли его предателем. Потом отец с бабушкой наконец-то съехали, и жить стало легче и привольней. Мы с мамой торжественно въехали в «кабинет». А у брата с сестрой впервые появилось по своей комнате. С отцом мы почти не виделись, но он исправно передавал матери деньги, очень мало — но это и правда была половина всего, что он зарабатывал. После смерти бабушки отец уехал в другой город, и мы с ним перестали видеться совсем.
Но ещё до того, как он от нас съехал, я успел с ним помириться. Когда никого не было дома, кроме отца, я подкараулил его в коридоре и предложил сыграть в шахматы. Так мы и помирились. Просто сыграли в шахматы, будто ничего и не было. Как раньше.
Но мне приходилось держать это в тайне ото всех. Однажды мама меня мыла, и в этот самый не защищённый момент, спросила — между делом — правда ли, что я помирился с отцом. Я стоял голый, намыленный и готов был провалиться сквозь ванну. Слиться вместе с водой и утечь по трубам. Я соврал матери, что это отец первый ко мне подошёл.
Через несколько дней отец пришёл домой пьяненький и назвал меня Иудой.
Обо всём этом я успел вспомнить, когда мы попали в засаду. В засаду мы попали недалеко от дома. Даже самые опытные расслабились. Сразу положили почти всех. Положили Серёгу и Вована. Серёгу и Вована!.. У Вована с лица никогда не сползала улыбка, он знал столько самых похабных, самых тупых анекдотов, которые я всегда ненавидел и считал быдлом тех, кто их рассказывает и особенно тех, кто над ними смеётся, и которые я так полюбил. Мы просили Вована рассказывать их по десятому, по двадцатому разу, и каждый раз ржали, ржали, ржали… Но у Вована в самые тяжёлые минуты в загашнике оказывался какой-нибудь свежачок, и тогда нашему ликованию не было предела. А сейчас Вован — точнее то, что от него осталось — лежало лицом к верху, к синему-синему небу… А небо здесь такое синее, как, наверное, никогда и нигде. Ни одного облака, ни самого вшивого клочка, одна синь, такая синь, что умирать… невозможно. И страшно. Вован смотрит в эту синь стёклами глаз и мне кажется, что рот его продолжает улыбаться.
Я оказался за полуобвалившейся стеной. Нога Серого лежала так близко, что можно было потрогать её рукой. Его сорок седьмой размер нельзя было перепутать…
С Серёгой мы вместе с учебки. Он в первый же день глубокомысленно заявил, заглядывая мне прямо в глаза: «Сдаётся мне, паренёк, что ты еврей»… За что тут же получил по зубам. А потом долго и методично меня бил.
Через несколько дней ко мне «с еврейчиком» подкатил хохол Тарас.
— Эй, Тарас, а ты чего не еврей что ли? — нарисовался рядом Серёга.
— Да ты чё, Серый? Я чистокровный украинец!..
— А я думал, если хохла потереть хорошенько, то обязательно жид отыщется… Ладно, Тарас, не обижайся. Шучу я, шучу!.. Все мы евреи немножко… А чувачок этот нормальный. Наш чувачок… А то что с виду интеллигент, это ни чё…
В голову продолжала лезть всякая чушь. Мысль работала мгновенно. Про отца и развод я успел подумать буквально за секунду. Теперь я вдруг вспомнил, как в седьмом классе девушка, которая мне нравилась, стала встречаться с парнем из десятого. А я после этого не захотел жить и всерьёз обдумывал, как лучше свести с ней счёты. С жизнью, а не с девушкой, если вы не поняли…
Кругом стояла такая красота… если может присниться рай — то вот так он и должен сниться, только так… И самым нелепым в этой красоте была смерть. Она не укладывалась в неё. Оскал Вована… Нога Серого…
И тут я услышал голос. Откуда-то справа, издалека… Голос Старого!.. Он дрочил нас, как не дрочили в учебке. Но это был Старый! Старый — жив. И значит, всё будет хорошо!..
— Старый, я здесь, здесь… Я живой, Старый!.. — закричал я срывающимся, как у подростка, голосом.
Старый некоторое время помолчал.
— Ну чё, Тело… — сказал он беззлобно.
Тело — это меня так прозвали ещё в учебке. От «интеллигент», ну, и потому что сложение у меня по сравнению с другими было ещё то…
— Страшно умирать, Тело? — спросил Старый.
— Да ты чё, Старый, какое умирать, мы их ща с тобой всех положим… База рядом, сейчас подкрепление пришлют. Мы им ща яйца на жопу натянем…
— Да, Тело, ругаться ты так и не научился…
На этих словах мне на глаза попался наш радист Витюха. Он даже не успел снять со спины рацию.
— Слушай, Тело, ты как вообще сюда попал? Такие же, как ты, сюда не попадают…
— Да не знаю… Так вышло… как-то само собой… Я сам не понял…
— Как вы живёте… Всё у вас «само собой», «так получилось»…
— Да нет, Старый, я это… в военкомате стал Ельцина защищать, с врачом спорить, ну, там за демократию, за свободу, ну, всё такое… в общем, против коммунистов. У меня отец диссидентом был. Я коммунистов с детства не люблю… Я даже фильмы пытался смотреть и болеть за белых… Представляешь, смотрю «Неуловимых мстителей»… или «Служили два товарища»… и пытаюсь болеть за белых!.. Но только у меня не очень получалось… Ненадолго хватало… Ну вот меня врач послушал и говорит, ну, если ты такой идейный, иди тогда воюй, за Эльцина своего… Или слабо? Давай, я тебе годную напишу, а ты — добровольцем на войну во имя демократии и свободы!.. А то вы здесь все умные, а как до дела дойдёт — в кусты… Я говорю ему, так меня ж не возьмут. А он говорит, ну да — там всех берут… Особенно тех, кто по своей воле, ну, я короче тебе объясню, что да как…
— То есть он тебя на слабо взял?
— Ну типа того…
— И ты здесь за Ельцина дрочишь?
— Ну типа того…
— Ну ты, Тело, мудак!..
И Старый начал ржать. А я стал ржать вместе с ним. Отсмеявшись, Старый сказал:
— Ладно, Тело, слушай меня… Умирать не страшно… Ну, страшно, конечно, мне вот тоже страшно, знаешь, как страшно… Но на самом деле страшно в плен попадать… Понимаешь?
Я кивнул.
— Чего молчишь, понимаешь?
— Да, Старый, понимаю! Ты извини, я здесь тебе киваю, даже не подумал, что ты меня не видишь!.. Представляешь, как дурак, лежу тебе киваю…
— Тело, заткнись, пожалуйста!.. Послушай лучше… А то мне тяжеловато… Слушай… Они скоро здесь будут… Они нас в плен будут живыми брать… А в плен нельзя. Там тебе… член отрежут и в рот засунут. Ты его съешь и ещё им спасибо будешь говорить. Не надо в плен, Тело…
Я опять посмотрел на Витюху с рацией на спине.
— Старый… я это… чего-то не пойму…
— Ну, чего непонятного-то!.. Ты ж у нас интеллигент, книжки читал, фильмы смотрел… Нельзя в плен — и всё!..
Старый осёкся. А потом снова заговорил… но как-то странно:
— В 2010 году… Никита Михалков снимет фильм…
— Ты чего, Старый… Мне страшно, ты чего там несёшь, Старый… Кончай!..
— Ладно ничего… Забудь. Это я так, пошутить хотел… что там сцена будет, как один старлей раненый себе пулю пустит в лоб… Короче, прости меня, Тело… Ну, что дрочил вас там… И что сейчас не могу с тобой дольше… Я правда не могу… Короче, Тело, в плен нельзя… Я тебе приказываю… Нет, я тебя прошу… Делай как я, делай со мной, делай лучше меня… Давай, на счёт три…
— Ты чего, Старый… это ж… грех…
— Тело, тебя как зовут?
— Женя…
— Грех, Женя, всё вот это… А это не грех, просто выход их игры…
— Но база же рядом…
— Давай, давай, не думай ни о чём… или нет, думай, о чём-нибудь приятном… О базе, которая рядом… Представляй, как нам на помощь приходят… Или девушку представляй… У тебя как девушку зовут?
— Да у меня это… нет девушки…
— Ну, баба-то хоть была?
— Да баба была, конечно… У меня знаешь сколько баб было!.. Да только вспомнить некого…
— Не говори, шалавы они все… Ну, в школе-то тебе кто-нибудь нравился?
— Нравилась одна…
— Вот её и вспоминай. Давай… Поехали…
— Старый, а знаешь, кто сказал: «Поехали»?
— Кто?
— Гагарин. Когда в космос полетел…
— Вот-вот, ты про космос думай… Про Гагарина… Про СССР… Как мы канадцев в хоккей уделывали… Про Ельцина своего… Давай… Раз…
— Один надо говорить…
— Ну, да… Один…
— Подожди, Старый, а тебя как зовут-то?..
— Юра… Два…
— Как Гагарина, Старый, как Гагарина! А отчество как?
— Сергеич… Два с половиной…
— Не, отчество не сходится…
— Два с ниточкой…
— Подожди, подожди, Старый! Юра… а тебе сколько лет? Мы давно хотели спросить, Вован всё порывался…
Старый вроде как немного задумался.
— Двадцать три. Два с иголочкой… Ну, всё… Жендос, всё… Три!
— Женя, быстро домой ужинать! — послышался громкий голос мамы.
Господи, как вовремя!.. Как вовремя…
Я выскочил из укрытия.
— Пацаны, всё, извините, мне домой пора!..
И побежал домой. Я летел со всех ног. Даже в ушах свистело. Добежал до подъезда, спрятал автомат и позвонил в дверь.
— Быстро мыть руки и за стол! — сказала строго мама.
Затем заговорщицки улыбнулась и добавила:
— Отец приехал. Только не кричи!
Я не веря, вбежал на кухню. За накрытым столом сидели отец, старший брат и сестра.
— Давай, давай, быстрее за стол! — сказал отец.
Я пулей смотался в ванну, кое-как умылся и прибежал за стол.
Отец разлил водку. На тарелках дымились мамины котлеты.
— Пап, ты чего?.. Мне ж нельзя…
— Да ладно, сегодня можно, — он посмотрел на маму и подмигнул.
— Но только одну рюмку! И мне уж тогда тоже налей…
— Я пью за тебя, сынок… — сказал отец. — Ты у меня такой большой вымахал… Совсем взрослый… Жаль я этого не застал… За всех вас… За нас… За жизнь…
И медленно выпил.
