Игорь Караулов // Два рассказа

Игорь Караулов // Два рассказа

Марианна

Какой снег на улице! Не снег, а просто люрекс.
Я вспомнил человека, который так говорил. Это был поэт. В его стихах тоже было много люрекса. И брызг шампанского, приправленных эротическим мускусом. И шелка, муара, парчи, всей этой пышной словесной драпировки, которая так бесповоротно вышла из моды.
Всем известная почетная медаль, на которой он изображен в профиль с бородкой, не дает правильного представления о его внешности. На самом деле бородку он предпочитал не носить, ибо то, что в профиль выглядело благородно, в стиле Серебряного века, при взгляде анфас, то есть с учетом выражения глаз и склада губ, делало его похожим на козла. Поэтому бородку он брил нещадно. Как на грех, при общей безволосости его лица и рано проявившихся признаках облысения, именно из определенного участка кожи под нижней губой волосы перли, как ростки бамбука, и ему приходилось бриться два раза в день.
В молодости он отчаянно скакал с козочками, был известным в Москве шалопаем. Был бы и дуэлянтом, но дуэли к тому времени давно извели. Ближе к сорока, ощупав свои гладкие залысины и плотное брюшко, он решил, что пора жениться. Он зарегистрировал брак с одной из своих тогдашних козочек, юной студенткой Литинститута, и вроде бы успокоился, остепенился. Будучи человеком общительным и легким на подъем, в девяностые он смог создать небольшой, но доходный рекламный бизнес, так что материальное счастье молодых было обеспечено. В своей половой жизни он превратился в лежачий камень, то есть изменял, конечно, но только по случаю – на очередном всепьянейшем фестивале – или для дела – например, чтобы получить хорошую рецензию от придирчивой критикессы.
Прошло еще двадцать лет. Козочка превратилась в корову – ах, надо было вовремя посмотреть на маман! – и не интересовалась больше ничем, кроме варки бездарных борщей с артишоками и каперсами и перевода дорогих продуктов на какое-то «фондю». Однажды поэт подошел к зеркалу и осознал, что он уже не тот, каким был в юности. И даже не тот, каким он вступал в брак. Обнаружилось, что он удивительно маленького роста. Его живот, прежде гулкий, как барабан, ныне дрябло провис почти до самого паха, на лице появились брыли, а на синеватой лысине, как на поверхности тундры, красовалось три чахлых кустика седого ягеля. Но бородка упорно росла – а глаз горел. На огонек глаза из зеркала выбрался бес и вошел поэту в ребро – так быстро, что тот даже ойкнуть не успел.
Поэт решил, что настал его последний шанс поскакать с козочками. Лучше всего этому способствовала педагогическая деятельность. Как раз в это время готовилось совещание молодых писателей в Липках, про которое ходили гадкие слухи, что там пожилые мэтры вкушают свежие тела честолюбивого, но доверчивого литературного молодняка, и поэт попросился вести на нем творческий семинар. Ему отказали, ибо похотливых ветеранов литературы нынче много и свежего тела на всех не хватает. Тогда поэт задумал организовать собственную антрепризу.
От деда, заслуженного гидростроителя, ему досталась дача в Подлипках – забавная рифма. Рядом находился пансионат – полузаброшенный, разваливающийся, с одним душем на этаж. Поэт съездил туда, договорился периодически снимать номера и конференц-зал на выходные и объявил о наборе собственного поэтического семинара или – как подсказали модные и современные люди – «ретрита». Человек он был к тому времени уважаемый, лауреат многих премий, звали его давно уже не «Эдик», а «Эдуард Валентинович». Молодежь охотно потянулась. Его, конечно, интересовали девочки, но и мальчиков приходилось набирать для маскировки.
Но с мальчиками были одни проблемы. Точнее, одна проблема. Вот приезжает такой. Зовут его, скажем, Влад – противное имя, прямо-таки клокочущее амбициями. Но и по сути противный. Лощеный, хотя косит под нищего бродягу. Красивый: скуластый, с острым подбородком, на животе, небось, кубики. Таких Эдуард Валентинович пытался на семинаре гнобить.
— Знаете, Влад, есть поэты, а есть… как бы это вам сказать… пи**острадальцы. Вот вы пока что – п**дострадалец, и не более. О чем вы пишете? «Ты пришла – ты ушла», «я пришел – я ушел». А где мистический сквознячок? А где игра языковой ткани, словесный муар, «крылышкуя золотописьмом»? Читайте Хлебникова, Влад! Читайте, иначе так и останетесь любимцем лицеисток!
Но по вечерам, после занятий, самые красивые семинаристки почему-то тянулись в комнату к Владу. То две, то три, то сразу пять. Шли с уже готовыми бутербродами, с пакетами сока – и было такое впечатление, что там уже ждала их водка. Но только ли водка влекла их туда?
Эдуард Валентинович выходил в коридор, становился у двери и слушал. Сначала из-за двери слышался неторопливый разговор, потом он сменялся смехом и резкими вскриками, потом начиналось воркование, мерное пыхтение и снова какие-то крики. Эти звуки были знакомы поэту и наполняли его сердце грустью. Он уходил в свою комнату и пил, несмотря на панкреатит и гипертонию. Освоив приличную дозу, он принимался стучаться в комнаты к некрасивым девушкам. Некоторые баррикадировали дверь столами. Другие пускали его внутрь, укладывали спать и, смущенные, шли гулять по ночному запущенному парку. Был случай, когда юная поэтесса оглушила его сковородкой по голове и потом целый месяц писала покаянную лирику.
С одной из этих девушек я позже встречался, мы выпили по чашечке кофе. Не то, чтобы я имел на нее виды, просто тогда мода была такая – «развиртуализация» сетевых знакомых. Никаких видов на нее решительно нельзя было иметь. У бедняжки не было талии, она носила прямую шерстяную юбку и под ней плотные лиловые колготки. Лицо у нее было сразу и рябое, и прыщеватое, а редкие волосы казались широкими, как будто они были соломенными не только по цвету, но и по материалу.
Она звала себя Марианной и была, разумеется, Мариной. Приехала откуда-то из-за Волги. Она бредила французской культурой и мечтала переехать в Лион. Она собачилась на кулинарных форумах о том, как правильно готовить яйца пашот и яйца бенедикт и как не путать их между собой, а также какие месяцы приличны для поедания устриц. Французских вин она знала столько, сколько не знает сам Депардье, но в жизни совсем не пила спиртного, да и не готовила; снимала комнату и питалась полуфабрикатами.
– Эдуард Валентинович, которого вы все так любите, между прочим, ко мне приставал, – говорила она, отламывая вилочкой кусочек тирамису.
– Не может быть, он же такой старенький, столько говорит о морали…
– А вот так. В пансионате, пьяный уже. Порвал мне бретельку лифчика. Но я убежала и закрылась в туалете. И плакала.
– А он?
– А он ломился в дверь и кричал, что я умру девственницей. Что девственницы рано умирают.
– От чего?
– От рака. От рака матки. Вот этого я ему никогда не прощу.
– Да, это было некрасиво, согласен.
– И вообще, я не девственница. У меня была любовь. Он был старше меня. Красивый и умный. И сильный.
– И почему вы расстались?
– Мы не расставались. Он погиб. Попал под машину.
– Сочувствую.
– И чтобы после такого мужчины я… с этим козлом? Я слишком себя уважаю.
В последний раз я видел поэта в нижнем зале ЦДЛ. Мы отмечали выход его новой книги. Книга как раз была посвящена истории его семинара, который к тому времени уже перестал существовать. Эту-то книгу я в основном и пересказываю выше, только там все было описано гораздо подробнее, со множеством цепко ухваченных деталей, с десятками персонажей, по именам которых легко угадывались прототипы, с проникновенными описаниями подмосковной природы и с глубокими рассуждениями о сущности творчества.
На скромном фуршете присутствовали и многие семинаристы. Все они были благодарны Эдуарду Валентиновичу. Он стал их Вергилием в литературном мире, дал им массу ценных советов, самоотверженно пробивал в печать их подборки и первые книжки, правдами и неправдами вымогал хорошие рецензии на их творчество у придирчивых критикесс. Но поэт сидел отдельно от них. С ним за столиком были его старый друг, громадный усатый брюнет Юра, философ и кинокритик, и еще несколько малопонятных личностей. Они пили водку.
– Между прочим, – сказал Эдуард Валентинович, – цепляя шпажкой оливку, – мне вчера пришло письмо от сестры Марианны. Оно меня опечалило.
– Что случилось? – изобразил неравнодушие Юра.
– Как вы знаете, она уехала во Францию и не очень хорошо там устроилась. Преподавать в университет ее не взяли. Торговала цветами в арабской лавке. А месяц назад, под самое Рождество, она умерла от рака.
– От рака матки? – я впервые вклинился в разговор.
– Нет, от рака груди. Запущенный случай. Я никого на свете так не любил.
– А как же Светка Гюльчатайтис? – возразил Юра. – Разве вы не жили в одном номере в Тольятти? А Нана… эта… Мтацишвили?
– Мцвадзе, – поправил поэт.
– Ну да, Мцвадзе. Я видел, как вы страстно целовались на «Большой книге». Да там весь семинар, кого ни возьми. Только мальчиков, слава Богу, не трогал.
– Это были увлечения. А Марианна… Она от меня аборт сделала, я не рассказывал?
– Нет, первый раз слышу.
– Я не хотел. Я хотел ребенка, и будь что будет. Я тогда с инфарктом загремел, помнишь же? Вот из-за этого.
Я сидел и думал: почему этот человек написал лживую книгу о своих поражениях? У него могла получиться совсем другая книга, книга о победах, и она была бы совершенно правдива. Он боялся своей жены? Или, может быть, просто хотел быть оригинальным? Ведь о победах пишут теперь все.
Между тем, все доев и все выпив, мы вышли на улицу. Только что выпавший снег безупречно искрился, и было неловко нарушать это сияние своими следами.
– Какой снег на улице! Не снег, а просто люрекс, – произнес поэт. – Снег как люрекс, выпьем, Юрик-с?
– Да уж пили мы, пили, – откликнулся друг.
– А ты сейчас куда, домой на Ленинский или к бабе?
– Я… – замялся Юра, – в Новогиреево.
– Значит, к бабе.
Они вышли на Садовое кольцо, и Юра стал ловить тачку. Машины не останавливались: дороги не чищены, ехать тяжело, еще и пассажира везти непонятно куда.
– Ты робко ловишь, дай я тебе поймаю, – сказал поэт и с вытянутой рукой вышел метров на пять вперед. Машины все равно не останавливались, лишь неуклюже объезжали его. Он сделал еще шаг и еще – так, наверное, Пушкин на дуэли шел к барьеру. Машины гудели и уворачивались как могли. Один автомобиль не успел притормозить и толкнул его. Он повернулся на девяносто градусов, не опуская руки, и упал.
Девушку из «ситроена С5», растерянную бледную брюнетку в очках, позже оправдали: суд установил, что смерть потерпевшего наступила не от механического воздействия транспортного средства, а от сердечного приступа. Это случилось на секунду раньше, но все-таки раньше. К тому же он был пьян и нарушил правила.
* * *
В литературе, особенно в женской ее части, все повторяется. Иной раз слушаешь юную девушку, как она читает свои стихи нараспев, закрываешь глаза и как будто переносишься в восьмидесятые годы, где была такая же девушка, и писала точно такие же стихи, и читала их с той же певучей интонацией – а ныне она уже пенсионерка, и сидит рядом, и одобрительно хлопает. Недавно я узнал, что в столице появилась еще одна поэтесса по имени Марианна, девушка двадцати с лишним лет откуда-то с Урала. Она носит такие же шерстяные юбки, полосатые колготки, столь же безуспешно борется с прыщами, и волосы у нее такие же соломенные, только, похоже, крашенные. На днях я встретил ее в доме Брюсова на Мещанской. Я только что вошел с улицы, опаздывал на поэтический вечер, да я и не хотел приходить вовремя, мне бы на фуршет успеть – а она, видимо, решила уйти пораньше.
– Здравствуйте, Марианна! – сказал я ей.
– Привет, дедушка, – буркнула она, не поднимая головы, и исчезла за тяжелой входной дверью.
 

Эммануэль

Проснувшись, Эммануэль Самса понял, что превратился в чебурек. Нельзя сказать, что это его обрадовало. Приехал Дипломантов и попросил три самсы, как обычно – одну для себя, одну для Виолетты и одну запасную, для того из них, кто больше проголодается. Нуржакып протянул ему крафтовый пакет с тремя пирожками. Это были Франсуа, Николя и Бертран Самса – родственники Эммануэля, может быть, братья. Товар на витрине обычно не залеживается, поэтому они не смогли как следует узнать друг друга. А после того, как Эммануэль превратился в чебурек, их общение и вовсе расклеилось.
*
Дипломантов положил крафтовый пакет в рыжий чемоданчик. Он был относительно молод, но старомоден, носил роговые очки. Он сел в машину, положил чемоданчик на правое сиденье рядом с собой, не захотел класть в багажник. Над светофором зеленела реклама: «Не дай себе засохнуть». Дипломантов неуклюже встроился в поток и поехал в офис. Он подумал о Виолетте, потом подумал, что нельзя вести машину и думать о Виолетте. Впрочем, ехать ему было недалеко.
*
Превращение, случившееся с Эммануэлем, было тем обиднее, что ассоциировалось с переменой пола. Ведь само слово «самса» звучит по-мужски. Форма треугольника с острыми жесткими углами выглядит по-мужски. Каждый Самса имеет имя, Нуржакып дает эти имена. Самса наделен даром речи, даром мысли, анализа. А как звучит чебурекькь? Что-то женское, слабое, вялое. В самса начинка кладется, а в чебурекькь влагается, это такое влагалище для склизкого, плохо пахнущего фарша. Чебурекькь лишены имен и мурлычат между собой почти нечленораздельно, едва можно уловить общее направление разговора. Поэтому, когда такой как Дипломантов приходит и говорит «мне три самсы», он поступает невежественно и невежливо. И почему Нуржакып его не поправляет? Впрочем, для Эммануэля в его несчастье все это уже было неважно.
*
Дипломантов работает представителем «Арх Груп Девелопмент». Его офис находится в бывшем брежневском НИИ на зеленой окраине города. Не самое престижное место, но, как говорил владелец компании Олег Архипкин, подальше положишь – поближе возьмешь. Впрочем, таинственного Архипкина, постоянно живущего в Панаме, никто никогда не видел, и Дипломантов вряд ли вспомнит, откуда он взял эту цитату. В офисе он один. Делать ему особо нечего: иногда кто-то позвонит, попросит кому-то перезвонить. К двум часам приходит Виолетта, приносит на подпись какие-то бумаги, потом удаляется в предбанник, шумит там кофе-машиной, приносит двойной американо. Только не ставь на кофейный столик, он же у нас для другого, ты знаешь. Поставь на рабочий стол, бумаги не заляпай, вот так.
*
Никто не будет всерьез разговаривать с чебурекькь, даже если чебурекькь умеет говорить. Остается слушать. Новые поколения почему-то говорят интереснее предыдущих, с Бертраном и другими братьями Эммануэль о таких вещах не трепался. Например, в чем состоит наше предназначение? Мы можем проследить его лишь до того момента, когда нас покупают и уносят люди. Но что происходит с нами дальше? Педро Самса говорит: мы созданы, чтобы вкушать блаженство, и это блаженство дают нам наши покупатели. «Но позволь», – возразил Эрнесто Самса, – «я своими глазами видел, как мой брат исчез в покупателе. Прямо здесь, на территории рынка. Вон у того столика». Педро ничуть не смутился и сказал: «На определенном уровне приближения к абсолюту нет никакой разницы, ты ли вкушаешь блаженство или блаженство вкушает тебя. Покупатель есть проводник блаженства в этом мире, его устами блаженство вкушает нас. Но, возможно, это не всегда выглядит так».
*
Дипломантов положил ноги на стол, баклажановые туфли горят на весеннем солнце, как спутники Марса. Теперь-то уж можно подумать о Виолетте. Вот она поставила кофейную чашку и повернулась к нему. Смотрит покорно. Он берет ее двумя пальцами за подбородок, как делают негодяи в дешевых фильмах. Он говорит: «Хорошая девочка». Вот ведь набрался пошлости, самому противно. В какой-то момент падает юбка-карандаш – никогда не мог проследить, сама ли она вдруг падает или Виолетта так ловко и незаметно ее расстегивает? И дальше самое сладкое – он делает два шага назад и разглядывает полоску кожи между белой деловой блузкой и черными чулками. Нет, невозможно думать словами с сайта «Стульчик», все-таки он из интеллигентной семьи. Никакими словами думать нельзя – скорее к кофейному столику. Дипломантов специально его купил, прикидывал по высоте, чтобы Виолетту было удобно ставить на него… нет, он никогда не скажет ей «встань раком». Очень хочет, но стесняется. Он скажет «встань… так» — и она поймет. Она хорошая девочка.
*
Не видать блаженства Эммануэлю. Что-то его долго не покупают. Нуржакып, конечно, не пытается выдать его за самса, но и покупатели чебурекькь его не берут. Специально откладывают: вот это, мол, замените. Что-то чувствуют. Гордая душа самса в убогом теле чебурекькь. Нуржакып – хозяин стеклянного закутка «Чебусам» на рынке «Экопродукт». Он носит белый халат, светлую шерстяную шапочку. Его седая бородка аккуратно подстрижена. Он продает самса и чебурекькь. Но делает их не он. Их делает Кармела. Она месит тесто, крутит и рубит фарш, кладет начинку в самса и влагает ее в чебурекькь, печет и приносит жаркие противни Нуржакыпу. Она горбоносая и горбатая, в черном платке и черном балахоне. Она злая, ругается на непонятном языке. Дети плачут, когда случайно видят ее, взрослые спотыкаются. Некоторые самса признают своим истинным творцом вовсе не улыбчивого Нуржакыпа, а черную Кармелу, иные же смеются над этим открытием и говорят, что в момент, когда Нуржакып перекладывает ее изделия своими щипцами с противня на прилавок, в них попадает крошечная искра его света.
*
Меня тошнит, когда ты называешь меня Виолеттой. У меня есть русское христианское имя Екатерина. Оно тебе кажется слишком длинным, тяжелым, как просмоленная шпала. Но почему не Катя? Ладно, пусть будет Кэт, раз тебе нравится иностранщина. Впрочем, чего еще ожидать от человека, которого родители назвали Вадимом? Вадим – это почти Эдуард, а Эдуард – это имя педика. Думаешь, имя английских королей? Ну так они ведь и были пид**асами всю дорогу! Вот старушка Лиза помрет, и будет у них очередной жопник. Нет, я понимаю, что тебе нравится эта ролевая игра: ты босс, я секретарша, а секретарша должна зваться как-нибудь на кременчугский манер. Тогда спасибо, что не Снежана! Не Кристина! Но я – не твоя секретарша, и ты должен об этом знать. А что у тебя не встает по-другому, это твоя проблема. Ведь не встает же? Помнишь, когда я сына сплавила на экскурсию в Тулузу и ты смог прийти ко мне домой? Чем мы всю ночь занимались? Монотонный оральный секс и Пастернак наизусть – милое дело.
*
Сначала Эммануэль кончился как самса, а потом и как чебурекькь. Он засох. Никто его уже больше не купит. Черная Кармела предложила его выбросить. Но Нуржакып поступил иначе. Он поместил Эммануэля в стеклянный куб над прилавком – пусть будет рекламой заведения. Еще и стикер наклеил с желтой улыбающейся рожицей. В этом была явлена благость Нуржакыпа. Камень, который отвергли строители, соделался главою угла. Жаль только, что сверху не слышно умных разговоров. Недавно Герхард Самса и Мартин Самса любопытно спорили о свободе воли. Им не дали договорить: Герхарда засунули в крафтовый пакет и отдали зачуханной женщине со стариком в инвалидном кресле.
*
Дипломантов разложил на столе три пирожка. Они были одинаковые, с аккуратными углами и глянцевыми спинками. Он перевернул их брюшками кверху. Они были беспомощны, как черепашки, и совершенно одинаковы. Он достал из чемоданчика плексигласовую коробку с тремя шприцами. Сделал инъекцию каждому пирожку. Перетасовал их вслепую, присмотрелся к ним. Нет, сам черт их не различит. Теперь можно ждать Виолетту. Теперь будь что будет. Кто-то из нас умрет, кто-то сядет. Или? Есть еще «или», но это менее вероятно.
*
Франсуа и Николя ничего не почувствовали. Они шептались о мебели, о цвете обоев. А Бертран почувствовал что-то, но не смог бы этого описать, да и дара речи, похоже, лишился. Шепот братьев постепенно отдалялся от него и все более обессмысливался. Да они и всегда были немного туповаты. Бертран же вдруг ощутил, что одна сказка, над которой он смеялся, была правдой. Что тесто, начинка и мясной сок – это не все, из чего состоит самса. Что есть еще какая-то «душа» – и вот сейчас ею – а чем же еще? – он воспаряет, летит над городом и открывает для себя мир людей. Этот мир был ярким, цветным, он был весь в движении. Что же делали люди? Главным образом жрали. Они жрали суп фо бо во вьетнамской забегаловке, жрали пиццу в итальянском кафе, жрали стейки в мясном ресторане, жрали сосиски в блинной и блины в сосисочной. Они жрали лепешки, хачапури, хинкали, самсу, чебуреки и даже каких-то причудливых «морегадов». Пожрав в одном заведении, они шли жрать в другое, потом заходили в магазин, покупали себе что-нибудь пожрать и, уплетая что-нибудь на ходу, отправлялись домой, чтобы приготовить и пожрать купленное. «Так вот оно, наше великое предназначение!» – подумал Бертран. – «Ведь если бы не было нас, они стали бы жрать друг друга».
*
В целом, Дипломантов, е*арь ты так себе. Но при правильном применении и от тебя есть толк. В правильной позе и в правильной обстановке. Тем более что матери-одиночке в сорок лет выбирать не из кого, а деловой женщине – некогда. Да ты и мордочкой ничего, и живота почти нет, и на восемь лет меня младше – прямо хоть подругам показывай. Но с тобой есть одна тонкость: чтобы у тебя хоть что-то функционировало, ты должен чувствовать себя мужчиной. А это сложно, если ты холостяк, живешь с мамой, работаешь старшим преподавателем, а зовут тебя Вадим. Но я хорошо придумала. Я учредила фиктивную контору на Британских Виргинских островах от имени никогда не существовавшего олигарха Олега Архипкина, передала ей контрольный пакет акций своей преуспевающей фирмы и сделала так, чтобы тебе на Job.ru предложили вакансию представителя нашей «холдинговой компании». Ты смог почувствовать себя молодым перспективным девелопером, получал зарплату фактически из моего кармана, а я… я скрывала от тебя свои доходы, прибеднялась как могла, специально для тебя одевалась в Zara, даже эту твою самсу – давилась, улыбалась и ела. Но я больше так не хочу. Правда. Не хочу.
*
Дипломантов подождал, пока Виолетта оденется. «Возьми самсу», – сказал он. – «Мы хорошо поработали и заслужили еду». Она подошла к столу и взяла пирожок не глядя. Надкусила. Он пристально смотрел на нее. Пирожок подходил к концу, а изменений, которые могли произойти, не было. Что ж, моя очередь, подумал он, взял со стола самсу и захватил зубами большой кусок. Виолетта задержалась сегодня, самса остыла. Через пару минут было покончено и с Франсуа, и с Николя. «Может, ты еще хочешь?» – спросил Дипломантов. «Нет, как-то не очень. Я бы лучше суши». «Из рыбы фугу?» – сострил Дипломантов. «Да хоть из нее, мне теперь все равно», – сказала Виолетта. «Мне тоже», – сказал Дипломантов и убрал оставшийся пирожок в шкаф для бумаг. – «Я всё понял, всё теперь знаю». «А я как раз хотела тебе сказать». Он помог ей надеть пальто, сам накинул куртку, они вышли в коридор. Дипломантов вернулся, принес канцелярские ножницы и, орудуя ими вместо отвертки, открутил табличку с надписью:
Арх Груп Девелопмент
Московское представительство
Глава представительства Дипломантов В.В.
«Возьми на память о нас», – сказал Дипломантов и сунул табличку Виолетте.
*
Нуржакып был бы практически богом, если бы не ходил в туалет. Стоило ему отлучиться, и черная Кармела все-таки выкинула Эммануэля. Причем по злобности своей не стала кидать его в корзину, стоявшую в павильоне, где его еще могли найти, а не поленилась выйти на улицу и выбросить его в тамошнюю урну. Эта урна давно не убиралась, и засохший Эммануэль лежал теперь на горке мусора и отмокал. Подошла собака и лизнула его языком. Собака была рыжая и мохнатая, ее часто здесь видели, иногда гоняли. «Я не хочу, чтобы меня сожрала собака, я рожден для блаженства», – подумал Эммануэль. – «Светлый Нуржакып, сделай что-нибудь, спаси меня от собаки». Мимо шел, шатаясь, краснолицый человек с большим брюхом. «Смертью смерть поправ…» – завывал он представительным баритоном, не обращая внимания на прохожих. Потом подошла женщина с белым прямоугольником в руке. Поставила прямоугольник рядом с урной и посмотрела на пса. «Фу, нефиг жрать всякую гадость. Наверняка же отравлено. Догхантеры лютуют, яд разбрасывают». Женщина двинулась в сторону метро – или нет, может быть, такси все-таки вызвать? Пес побрел за ней. «Кобель? Это хорошо. И как же мы тебя будем звать? Что ты говоришь? Эммануэль? Длинное имя. Но мы как-нибудь сократим».