В прозе Дарьи Тоцкой реальность накладывается на бессознательное и получается стерео-картинка; даже, может быть, не всегда доступная читателю. Вот пришла пустота, и время для Арсения Львовича закончилось, а когда-то он был «А-Арсентий Лёлич», так звал его маленький забитый отличник: Арсентий — t — такой буквой время обозначали в школе, и в имя учителя оно прорывалось тоже. Теперь не-время. Ведь арсеникум — еще и мышьяк, кому как не учителю химии знать; и лучше было молчать, а то Она подслушала, пришла и все отравила. Теперь он бывший. Или вообще никогда не бывший. «Между прошлым и будущим не такой уж и большой зазор…»
Михаил Квадратов
 
Дарья Тоцкая — прозаик, критик, художник, арт-критик, искусствовед. Родилась в Оренбурге, живет в Краснодаре. Окончила СПбГУКИ. Победитель конкурсов литературной критики журнала «Волга-Перископ» и «Эхо», конкурса эссе журнала «Интерпоэзия», конкурса арт-обзоров медиа о современном искусстве «ART Узел», финалист независимой литературной «Русской премии» (Чехия). Роман «Море Микоша» был опубликован в изд-ве «ДеЛибри» (2020). Публикации: «Интерпоэзия», «Москва», «Знамя», «Новый берег», «Формаслов», «Артикуляция», «Юность», «Лиtеrrатура», «Аконит», Darker и др.

 


Дарья Тоцкая // Не-время

 

Искусствовед Дарья Тоцкая // Формаслов
Искусствовед Дарья Тоцкая // Формаслов

Арсенtий Львович

Наступило такое время, что он все измерял «до» и «теперь». Но ведь «теперь» никакого не было, а была только пустота.

И Арсению Львовичу верилось, что не сама она там разверзлась, эта каверна-лакуна, а что-то пришло к нему и его обокрало; дом его ветшал, собаки стали злее лаять, проносясь мимо общим вихрем, а ростки цикория все реже вылезали под камнями. Раньше он называл их «кофием» и крепко заваривал, теперь и того не было. И все же сделал из их поиска себе занятие, и, если находил, то выкапывал с каким-то премерзким остервенением, за что и хлестал себя по ляжкам и щекам, будто бил невидимых мух. Похрустеть белым, вытянувшимся без света ростком, выплюнуть горечь, — быть избавленным от горечи; быть.

«А-Арсентий Лёлич», — кликал его раньше маленький Мук — так его прозвали в классе за излишнюю начитанность и заикание. И в этом вся трещина между школой и жизнью: за партой учат, что литература — ценность, что ее нужно лелеять как ляльку, потому что она способна спасти кого-то (спо-о-собна, — тянули с издевкой пацаны), — а здесь в малых еще умах растет животная какая-то уверенность, что книги — как бы помягче-то выразиться… Это то, что нужно как можно яростнее с себя сбросить, и чтобы весь класс обязательно видел, что тебе до книжек дела нет. И Мук покорялся им, но ровным счетом до того момента, как в классе появлялся учитель химии, Арсений Львович. «Ни Чичиков, ни Манилов не помогут вам в жизни, — больше смеясь, убеждал он их раз в два урока. — Зато химия поможет». Химия и помогла.

А-а…р-р… Стучали вдалеке по забиваемым сваям, сооружая новый мост из прошлого в будущее, не выговаривали его имя до конца, а он все слушал сваи, пока не устал ждать. Развернулся и пошел к дому, вернее, туда, где от жилища что-то осталось. Домишко-то расселять стали, едва все тут началось, что правда, не все хотели уезжать, — за ними-то вон какой дом стоит, на двадцать три этажа, и окна получше будут, вот его и расселили первым. А в домике из двух этажей да шести прогнивших окон все остались; это только позже исчезать начали, когда все началось.

Кто исчезал, а кто появлялся. Арсений Львович бережно проводил рукой по вьюнку, совсем затянувшему с одного угла дом, только бы не столкнуться с Ней, — тьху, какая гыдота, еще тратить на нее заглавную букву. Заглавными бывший школьный учитель наделял только людей хороших и себя, да еще обозначения химических элементов. «Смотри, Вася, — это он Муку когда-то подсказывал, ведя междоузлиями пальцев по строке в учебнике. — Видишь — это мышьяк, он же Арсеникум». «Как вы, а-Арсентий Лёлич, да?» — И восторг был бездонным в детских черных глазенках. Он тогда улыбнулся в ответ, но не понял, позже только сам над собой посмеялся и над своей непонятливостью, когда грыз булку в учительской с чаем: мышьяк — это яд, а он — «Арсентий Лёлич», травит их детские деньки плохими оценками да запугиваниями о скорых экзаменах, года через четыре.

Шумы вдалеке прекратились, перекур. И она зашуршала в зелени и устремилась на стройку, рассчитывая стянуть у рабочих что-нибудь. Не хлеб, так колбаску, не воду, так сумку, не бечевку, так вязанку проволоки. Вредитель, в общем, строительства светлого будущего; нет бы, как он, смириться и искать свои ростки цикория, пырея, спорыша — чего угодно, что желудок выдюжит. Все ищет лучшей доли, все нервирует всех, отнимая что-то. Да хоть бы чуть теплый завтрак, греющий холщовую сумку через влажный целлофан, — чем не лучшая доля? Пусть ненадолго, пусть уже и остыл…

Стоило ему только один раз рассказать ей про уроки, про а-Арсентия, про мышьяк, она же все отравила; смеялась долго и над ним по большей части, чем над его шутками. «Я не буду тебе помогать, и есть ты чужими руками краденое теперь не будешь», — сказала и ушла. Поделом ей, он и без нее выживет, и назло ей, и всем им, кто побоялся войти в зеленую, заросшую калитку прошлого, побоялся выдрать вьюны и молочаи с корнем, чтобы просто спросить — а не надобно ли здесь чего…

… Завтрак самую крошечку что отсырел от тепла, своего же, видать, влага-то от тепла и происходит, что бы там ни читали им по учебнику. Рабочие ушли на перекур, а она снова вышла к одному из них — к Петьке. И Петька поднялся, чтобы ее приветствовать, да еще и заслонить собой от других, да они и так уже нашарили ее глазами.

— Ты смотри, опять намылился к своей, этой, — не таясь, высказывали они ему.

— А я что, не вижу, что у ней? — Остальные гоготали.

Долго тек день рабочих, но ее появление всегда их забавляло. Маленькая собачонка, прыгавшая перед ними на облезлых лапах, с зубами, выпиравшими во все стороны из-под короткой губы, и глазищами выпученными, отчего казалась крокодилищем, неумело запихнутым в тело болонки, будто в мусорный мешок. Папа или мама ее наверняка были болонками, оставленными кем-то при эвакуации, ну а дальше уж как пришлось… Собачонка где-то выучилась танцевать на задних лапах, выпрашивая мякиш, чем еще больше приводила рабочих в оживление. Кто-то из них засвистел Петьке — не подходи, Петька, а то еще цапнет, так ведь топить придется крокодилище и тебя заодно с ней. Петька отрывал мякиш, мрачнел и кидал ей, он смотрел в эти черные глазенки и —

видел в них маленького мальчика, с которым когда-то учился в школе, Васька-Мук, так, кажется, его звали, а почему Мук — он и не помнил; достал откуда-то из давно не вороченной памяти: больше всего Мук любил химию, а он, Петька, наоборот, на учебники харкать готов был, а на химию — дык хоть на каждую страницу. И ему Арсений Львович ровным счетом не сделал ничего хорошего.

Наевшись, собачонка выпросила у него кусок побольше и поскакала с ним куда-то в зеленое логово, юркнула в ненаблюдаемую щель. Скоро построят новый забор и новую магистраль в обход, а здесь все выжгут. Раз или два ему чудилось, что вдалеке ходит их Арсений Львович, живой, — но после глаза различили чрезмерно длинные руки, длинные, как ростки цикория, вытянувшегося под камнем, — и он доел свою булку, вернулся к работе, — и солнечный зайчик, нечаянно прыгнувший ему прямо в глаза, покинул его, и он все видел прежним.

 

Ангелина, мой цветочек

Ангелина все любила с утра делать: когда солнце и само еще заспанное, все дела, даже незначительные, и все мелкие даже какие мыслишки выходят чуть торжественнее, чем на самом деле. И все будто полонез танцует: замедляется, приседает, как если бы живет натужно — да притворяется оно все, а потом вспархивает с насмешливой силой, да ведь и не требовалось для этого никаких сил.

Хлопнув половинкой дневника о стол, — ей нравилось, как он хлопал, даже иногда больше, чем писать в нем, — Ангелина с подсмотренной у больших сердитостью выводит буквы. «Я хочу гулять с Олесей и Колей, — и ручка розовых чернил почти царапает бумагу. — И не ждите от меня умных мыслей, я еще молодая». Подумав, зачеркивает слово «еще», подумав еще — возвращает его на место и на всякий случай дописывает: не старая.

Между прошлым и будущим не такой уж и большой зазор, чтобы туда можно было втиснуть хоть что-то, — решит она вдруг какой-то чужой для себя мыслью, прежде чем отворить окно и высунуться из него до половины. Словно большая гусеница, улегшаяся на подоконник, приподнимется передней своей частью и важно поведет в воздухе лапками; так Ангелина приподнимается и ковыряет ручкой в зубах, дождавшись, наконец, появления розовых чернил; морщится, покашливает, — это она тоже подсмотрела у взрослых, и она гордится тем, что умеет их изображать, словно опережает сверстниц в развитии. Гусениц не пускают гулять, их закрывают в банке и кормят засыхающими листьями, пока совсем не забудут о них ради более важных дел.

Папе и маме мешать не следует, оба работают теперь из дома. А она все не привыкнет, нет-нет, да и подпрыгивает что-то у нее внутри при виде них среди белого дня, так и хочется кричать им, хватать-звать смотреть, она и сама знает, что на мелочь несуразную, — но они здесь, так близко в соседних комнатах, а значит, должны быть немножечко больше нее.

Ангелина Аквилегина, — нет, это слово разваливается на ходу — Ак-ви-легина… Ангелина Пионова. Ромашкина. Это ни к чему не приведет, нужно открыть скорее папин старый ботанический атлас и выдумать себе новую фамилию на эту неделю, потому что старую она уже зачеркнула на хрустящей корке дневника. Лютикова-Анютикова. И как теперь с такой жить.

Стержень в ручке проваливается куда-то, но не пронзает бумагу под собой, а падает вглубь, в себя, — его загадка отвлекает, хотя ее руке и сделалось больно от резкого этого движения. Ангелина поворачивает к себе ручку дулом и заглядывает внутрь, будто что-то может понимать. Поразмыслив, хлопает дневником; она больше не станет выдумывать себе другие имена; больше не станет делать вид, что все, написанное ею, однажды найдет кто-то другой, взрослый, феиным каким-то чудом способный понимать детей. Она чуточку взрослеет в этот миг и, как забытый нехороший сверток, открывает для себя ощущение — не найдет, не услышит, не прочтет, и не станет после чтения уходить в другую комнату — для раздумий, над детским этим и думать нечего…

…Дневник разложит сам себя по бедрам прилетевшего к ней утром Феинского Взрослого человека, прикроет его колени, обвиснет по краям как уши-лапы собачонки, к старости все менее поддающиеся разбору части тела, обесформившиеся. Так они посидят немного, и прежде, чем он исчезнет совсем, она сможет вспомнить, как смеются анютины глазки: три черточки нарисованных морщинок слева, три черточки — справа.

 

Редактор Михаил Квадратов – поэт, прозаик. Родился в 1962 году в городе Сарапуле (УАССР). В 1985 году закончил Московский инженерно-физический институт. Кандидат физико-математических наук. Проживает в Москве. Публиковался в журналах «Знамя», «Волга», «Новый Берег», «Новый мир», «Homo Legens». Автор поэтических книг «делирий» (2004), «Землепользование» (2006), «Тени брошенных вещей» (2016), «Восьмистрочники» (2021). Победитель поэтической премии «Живая вода» (2008). Финалист Григорьевской поэтической премии (2012). Автор романа «Гномья яма» (2013). Рукопись сборника рассказов «Синдром Линнея» номинирована на премию «Национальный бестселлер» (2018).