Беседа с нашим сегодняшним героем просто не могла не получиться многогранной и чуть эклектичной. Лев Наумов (р. 1982) – поистине «литератор в химически чистом виде», по Гиппиус: драматург, автор художественных и документальных книг «Шепот забытых букв», «Гипотеза Делала», «Александр Башлачев: человек поющий. Стихи, биография, материалы, интервью», доктор философии университета Амстердама. Поэтому и наш разговор отчётливо делится на четыре композиционных блока, связанных с разными сферами деятельности Наумова; тем не менее, все их объединяет обращение к историческому нарративу. Первый блок разговора посвящён прозе, отмеченной такими мастерами пера, как Юрий Арабов и Дмитрий Быков, разговору о композиции сборника рассказов, об историческом времени в них и сегодняшней литературной редактуре. Вторая часть разговора – едва ли не самая интересная мне – связана с деятельностью Льва Наумова как специалиста по творчеству Александра Башлачёва (именно на наших литературных Чтениях «Они ушли. Они остались» я впервые увидел Льва и имел возможность в полной мере оценить и его лекторский талант, и смыслонасыщенность рассказа о Башлачёве – буквально целая увлекательная лекция в пределах отведённых докладчику семи минут). Тем более в этом году, как напомнил Лев, Башлачёву исполнилось бы 60 лет (что совершенно невозможно представить, но факт), и отдельный мой вопрос был о том, что делается к его юбилею. Третья – разговор о драматургии, также связанной у Льва с историческими координатами, и, таким образом, вновь возвращение к основной теме нашего интервью. И, наконец, – о деятельности одного из крупнейших музыкальных издательств, «Выргород», которое занимается в том числе сохранением в исторической памяти таких имён, как Янка Дягилева, Егор Летов или Веня Д’ркин. Уверен, деятельность Льва как главного редактора и его коллег принесёт немало плодотворных результатов и в этой сфере.
Борис Кутенков
Лев Наумов: «Наша эпоха – время для надежд, а не для планов»
– Лев, после книги «Шёпот забытых букв», которая вышла в петербургском издательстве «Амфора» в 2014 году и в которую вошли рассказы и пьесы, в «РИПОЛ-Классик» в 2018 увидела свет Ваша книга рассказов «Гипотеза Дедала». В чём Вы видите принципиальное отличие между этими книгами и собственную эволюцию как автора?
– Определённо, в этих двух книгах, причём как в рассказах, так и в пьесах, «обживается» один и тот же мир. Важно отметить, что в данном случае речь идёт не только и не столько о пространстве, не просто об ареале обитания героев. Кроме географии, в этой вселенной имеются история, мифология, религия и даже астрономия с астронавтикой, поскольку действие в отдельных текстах происходит на далёких планетах. По ходу чтения многие вещи могут показаться знакомыми – названия стран, имена хрестоматийных фигур, исторические события… В общем, этот мир чрезвычайно похож на наш. Существенные отличия, если угодно, можно найти, пожалуй, в том, что на страницах книг заметно большую роль играют культура, произведения искусства, данное слово, полученный завет… Персонажи порой заняты поиском смыслов, истины или богов. С одной стороны, на переднем плане существует некая событийная канва, но с другой, происходящее управляется не только и не столько законами физики, сколько некой духовной механикой. Так вот к чему я веду: эта механика в «Шёпоте забытых букв» и «Гипотезе Дедала» общая.
Кто-то, быть может, охотно согласится считать описанный мир нашим. Кто-то наотрез откажется. Подобный вопрос, по-моему, неизменно возникнет перед читателем, и каждый отвечает на него сам. Могу говорить исключительно за себя: я, определённо, живу в таком или в очень похожем мире, и это, честно говоря, большое счастье.
Что же касается эволюции, то всё-таки об этом уместнее судить со стороны. Не говоря уж, что литература – безотносительно религиозных воззрений конкретных авторов – сфера, в которой сильнее догматы креационизма. Вопрос о том, возможен ли в искусстве хоть какой-то прогресс, – один из ключевых в культурологии вообще. Мне кажется, что в «Гипотезе Дедала» я заходил в упомянутый мир существенно менее робко, чем в «Шёпоте забытых букв», а потому преодолел в нём большую дистанцию.
– Что касается «нашего» или «не нашего» мира – вопрос действительно дискуссионный; но что можно уверенно констатировать – действие Ваших рассказов зачастую происходит в экзотическом пространстве. В рассказе «Предатель великого дела» речь идёт об Аргентине и Латинской Америке, «Сосед Дедала» – своеобразное переложение античного мифа, «Меценат» посвящён брюссельскому богачу… Насколько важно для Вас описывать «иную» реальность – и насколько этот опыт книжен, насколько автобиографичен?
– Видите ли, для жителя Латинской Америки наша с вами повседневность – ничуть не меньшая экзотика, чем наоборот. То, что является «иной» реальностью для одного человека, может оказаться довольно обыденным для другого. Это касается не только пространства, но и времени. Представьте себе, как удивились бы, взглянув на Вас, древние греки или средневековые паладины.
Я довольно много ездил по свету, продолжительное время жил за границей, и не смогу вам чётко ответить, где для меня кончается «привычное» и начинается «экзотическое». Например, когда-то мне довелось работать над фильмом о племенной жизни в Индии, то есть о людях, чей быт практически такой же, как до нашей эры. Я своими глазами видел общества на другом витке развития цивилизации. Так что, опять же, речь не только о пространстве, но и о времени. Хотите отправиться в начало прошлого века? Поезжайте на русский север, могу показать места.
Всё это – важные части моего мира. Литература, как мне кажется, состоит в том числе и в поиске баланса между тем, чтобы в тексте быть собой и в то же время стать кем-то другим. Оказаться на несколько десятков страниц, например, древним египтянином мне ничуть не менее интересно, чем собственным современником. Потому «иного» в этой реальности для меня ничего нет.
– А кого Вы считаете своими учителями в прозе?
– Я чрезвычайно везучий человек. Мне посчастливилось быть знакомым и общаться с совершенно фантастическими людьми. Значение и влияние на меня разговоров с Борисом Валентиновичем Авериным, Андреем Георгиевичем Битовым, Алексеем Юрьевичем Германом трудно переоценить. Это «школа» не только «в прозе», она во всём. Тем не менее, я не смею называть их «учителями», поскольку это слишком большая честь для меня.
Как правило, вопрос вроде вашего принято трактовать в смысле того, на каких авторов хочется быть похожим. Я боюсь, таких нет. Понятно, что каждого пишущего человека ведёт за собой путевая звезда веры в неповторимость собственного пути, который зачастую оказывается хорошо проторённой дорогой. Я люблю многих литераторов самых разных эпох и очень многие тексты. Вдобавок я люблю учиться. Однако осознанно подражать никому не пытаюсь, хотя с кем только меня не сравнивали. Это, видите ли, один из основных инструментов человеческого суждения – сопоставление с чем-то известным.
– Издатели и критики уверяют, что жанр сборника рассказов сегодня – не слишком перспективный на книжном рынке. Вы могли бы опровергнуть это мнение или согласиться с ним? Ощущаете ли Вы этот жанр успешным и какими видите его перспективы на примере судьбы своих сборников рассказов?
– Я вынужден начать с того, что, мне кажется, сборник рассказов – это не совсем жанр. Малая проза – скорее вид литературы, и она может быть самых разных жанров.
Отвечая на Ваш вопрос, приходится констатировать, что литературный мир, как правило, существует в двух фазах. В первой он полнится воплями о «гибели романа», о том, что никто не читает крупную форму. Прошлый апогей такого взгляда пришёлся, если не ошибаюсь, на начало 2010-х. Тогда многие говорили, что темп жизни ускоряется, потому настаёт эпоха коротких миниатюр, объёмом с пост в социальной сети. Дескать, читают, в лучшем случае, минут сорок перед сном и надо успеть изложить цельную историю. Помнится, в те годы вышло много сборников малой прозы.
Во второй фазе книжное сообщество констатирует, что рассказ – дело сиюминутное, а монументальное величие словесности только в крупной форме. Подобный взгляд значительно консервативнее и потому период его актуальности всегда дольше. И Вы правы, сейчас, определённо, чаще слышатся именно такие возгласы, но, скажем, в рамках прошедшей недавно двадцать первой ярмарки «Нон-фикшн» состоялся круглый стол, на котором довольно убедительно обсуждалось, что время короткой прозы снова настаёт.
Условное «противостояние» рассказа и романа напоминает «сражение» рояля и скрипки за право называться «главным музыкальным инструментом». В сущности, смешно. Это настолько разные вещи… С позиции автора, кстати сказать, ещё более разные, чем с позиции читателя. Но важно другое: мне кажется, если с самого начала писатель будет думать, как Вы говорите, о «положении на книжном рынке», работать ради «успеха» и именно этим мотивировать себя на написание романа, то далеко он вряд ли уедет.
Перспективы же представляются мне самыми радужными – проза, думаю, продолжит существовать в весьма продуктивном и полифоничном состязании форм. А главный критерий истины здесь, как водится, читатель.
– Ваши рассказы зачастую имеют открытый финал и каждый из них воспринимается как часть единой, большой, захватывающей истории. Как бы Вы могли охарактеризовать эту историю, «длинную фанатическую мысль», – если использовать слова Блока, – которая ведёт Вас как прозаика?
– Я бы сказал, что эта «фанатическая мысль», если уместно говорить о ней, объединяет для меня не только рассказы, а едва ли не всё, что я делаю, включая, в частности, исследовательские работы. Скажем, не так давно мне довелось писать текст про связи между произведениями одного автора эпохи Возрождения и некоего современного режиссёра. Жизни этих людей, очевидно, разделяет шесть веков. Но если мне, действительно, удастся показать, что последний наследует первому, что обнаруженные параллели между произведениями – вдобавок разных видов искусства – не умозрительны и не случайны; если читатель не сочтёт мои выводы только игра ума, то в каком-то смысле это означает, что упомянутые шесть столетий прошли не зря. Тогда всё это время в тигле культуры происходил некий не хаотический, а конструктивный, поступательный процесс, связывающий времена, образы, тексты, живопись, кино, музыку и, безусловно, авторов.
Именно поэтому финалы рассказов порой таковы. Мне кажется, что почти всякий раз в центр текста помещается некий отрывок если не бесконечной, то очень длинной траектории. Редко можно с успехом строить предположения о том, где она берёт своё начало, и уж точно я не возьмусь гадать, куда она пойдёт дальше.
– А какова Ваша прозаическая лаборатория? Вызревает ли рассказ сразу или складывается благодаря длительной правке, шлифовке?
– Как правило, рассказ возникает из некого «зачатка», который ждёт своего часа. Это может быть идея, фраза диалога, предмет, настроение, сюжетный поворот, коллизия, словосочетание, что угодно. Когда такие вещи приходят в голову, я их обязательно фиксирую, но почти никогда не сажусь за текст сразу. Потом, по прошествии времени, просматриваю файл с «зачатками» и решаю написать сегодня тот или иной. В какой-то момент я понял, что значительно лучше получается, если в один сюжет идут два или три зачатка. С тех пор поступаю так.
Никакой длительной правки не происходит. Рассказ – дело момента. То есть, на практике, – нескольких дней. Максимум – недели. И это, по-моему, имеет принципиальное значение для данного вида литературы. Всё-таки при написании текста, как мне кажется, автор претерпевает определённые изменения. Можно формулировать пафосно, приплетая сюда «внутреннюю работу» или «творческую метаморфозу», но я предпочитаю этого не делать. Просто меняется. Потому, когда задают набивший оскомину вопрос: «Какие книги повлияли на вас сильнее всего?» – приходится называть свои. Это честно. Никакая прочитанная книга в принципе не может воздействовать так же сильно, как написанная.
Так вот, маленький текст сочиняется относительно недолго, и, грубо говоря, потому можно считать, что заканчивает его тот же человек, который начинал. Крупное же произведение обязательно дописывает кто-то другой. В каком-то смысле каждый роман убивает своего создателя в том виде, в котором тот его задумал. Да, при этом он, безусловно, создаёт нового человека, но какое отношение новорождённый имеет к замыслу произведения? Он – его следствие, а не причина. Именно где-то здесь, как мне кажется, и заключена основная разница между крупной и малой формой. Я так подробно остановился на этом в дополнение к нашему разговору, начавшемуся выше.
– Тогда остановитесь, пожалуйста, столь же подробно на опыте композиционного составления собственных книг. Что тут движет Вами (и редактором, если он есть), – принцип тематический, хронологический, контрастный или что-то иное? Какие советы Вы могли бы дать сегодняшнему автору, составляющему книгу прозы, – особенно на фоне печальной ситуации с редакторской культурой и, стало быть, частого отсутствия внимательного редактора, который бы сделал из книги органичное композиционное целое?
Обложка книги Льва Наумова “Гипотеза Дедала”, 2018. Журнал “Формаслов”
– Это действительно проблема. И именно по упомянутой Вами причине в наши дни автор зачастую остаётся с данным вопросом один на один. Хороший редактор – огромное писательское счастье. Однако для того, чтобы давать советы, важно понимать, какие именно цели преследует тот, чья фамилия стоит на обложке. Я могу рассказать лишь, чего пытался достигнуть сам в «Шёпоте забытых букв» и «Гипотезе Дедала».
Признаться, словосочетание «сборник рассказов», которое Вы использовали выше, мне не очень нравится. Я как раз хотел добиться того, чтобы первое слово казалось не вполне уместным или, по крайней мере, маловыразительным. Чтобы последовательность историй создавала структуру наподобие сообщающихся сосудов, и книга при этом не выглядела однообразной – последнее, вероятно, Вы упомянули как «контрастный принцип». Иными словами, для меня важно, чтобы из порядка произведений возникало дополнительное содержание. Если это не удаётся сделать рационально, то, хоть я и не сторонник таких методов, можно перетасовывать тексты и читать их вразнобой до тех пор, пока не появится ощущение рифмы. Когда оно есть, его ни с чем не спутаешь.
– Перейдём к ещё одной сфере Ваших литературных и научных интересов – башлачёвоведению. Помог ли Вам в издании рассказов авторитет специалиста по Александру Башлачёву, другие Ваши научные исследования? И вообще – обязателен ли сегодняшнему прозаику уже заслуженный авторитет для выхода в престижном издательстве подобного сборника?
– На самом деле, для меня всё это началось синхронно. Моя первая крупная книжная публикация художественной прозы и первая книга о Башлачёве вышли с интервалом в неделю на стыке мая и июня 2010 года. Я не уверен, что обладаю упомянутым вами авторитетом и не готов рассуждать о нём серьёзно. Однако для публикации в престижном издательстве, действительно, многое должно сойтись. Известный опыт разных людей показывает, что возможных траекторий здесь немало, от непрогнозируемого стечения обстоятельств, случайного везения до многолетнего плодотворного построения собственной репутации. В одном Вы правы: дебютировать сборником рассказов действительно труднее, хотя и не невозможно. Но лучше всё-таки до того иметь, как минимум, какие-то публикации в периодике, альманахах или, скажем, сетевую известность.
– А вообще, образ Александра Башлачёва сопровождал Вас при написании Вашей прозы, отразился ли в ней как-либо?
– Простите меня за высокопарность, но иначе ответить затруднительно. Вообще, я полагаю, жить рекомендуется так, чтобы каждый день или, по крайней мере, каждое крупное, доведённое до конца дело оставляло на вас некий отпечаток. След работы над четырьмя книгами о Башлачёве, безусловно, на мне присутствует. Равно как итоги множества исследовательских и публицистических текстов о самых разных людях. Определённо отразились и разнообразные виражи судьбы, образование, каждое место трудоустройства, каждый встреченный человек, который становился близким… Всё это глупо отрицать, но в то же время не стоит преувеличивать. Если бы я, например, долго работал сторожем на овощебазе, как Довлатов (не самый известный факт его биографии), это тоже наложило бы какой-то отпечаток, отделить последствия которого от всего остального, безусловно, не представлялось бы возможным.
Я не могу сказать, что думал о Башлачёве при написании хотя бы какого-то из рассказов. Тем не менее мне понятно, что подобный вопрос напрашивается. Когда-то одна дама, литературный критик, писала о моём тексте «Телега» из книги «Гипотеза Дедала». Там действие происходит в русской глубинке. Персонаж ездит на телеге и возит с собой некое зерно. Автор статьи сразу связала это с Башлачёвым и начала обсуждать. Меня, признаться, такое наблюдение очень удивило. Мне кажется, одного понятия для подобного вывода недостаточно. Полагаю, среди моей прозы не найдётся более ни одного текста, который удалось бы хоть за уши притянуть к Башлачёву. Честно говоря, это не совсем то литературоведение, за которое я пытаюсь бороться на своих лекциях. Иногда зерно – это просто зерно. Равно как банан – это просто банан, фрейдизм слишком часто оказывается излишним.
Но, безусловно, то, о чём Вы говорите, вполне возможно. Некоторое время назад один начинающий писатель прислал мне своё сочинение. Он попросил прочитать, упомянув, что рассказ инспирирован Башлачёвым. И в этом тексте, действительно, без прямого указания, своеобразно, но весьма наглядно реализовывалось понятие Имени Имён. Было интересно.
– Что происходит сейчас в Ваших «башлачёвских» исследованиях? Какие планы, что не сделано и что хотелось бы осуществить?
– Начался юбилейный год, в 2020-м Башлачёву исполнилось бы шестьдесят лет. В связи с этим есть некоторые перспективы и планы, причём не только у меня, но я бы предпочёл не говорить заранее. Как обычно, стекается немало новой информации – фактов и подробностей. Есть и совсем неожиданные находки. Всё это постоянно систематизируется и пополняет имеющуюся биографию. Вышло несколько дисков. Надеюсь, к маю выйдут ещё.
На самом деле в сфере исследований, подготовки и публикации наследия Александра фронт работы такой, что вполне можно было бы трудоустроить небольшой авторский коллектив на постоянной основе.
Не так давно я, помимо прочего, опубликовал статью «Словарь Александра Башлачёва». В ней есть несколько наблюдений и результатов, которые подталкивают меня к мысли продолжить работу в данном направлении, причём с привлечением корпусов текстов и других поэтов. Однако на всё не хватает времени и сил.
– Это неудивительно – учитывая, что значительную часть Вашего времени и сил, помимо прочего, занимают лекции. Вы умеете в очень сжатом изложении информативно и энергично передать суть большой работы, – пример Ваши выступления на наших литературных чтениях «Они ушли. Они остались» и на презентации антологии «Уйти. Остаться. Жить» с рассказом о том же Башлачёве. Когда и у кого учились ораторскому мастерству? Что бы Вы могли посоветовать тому, кто выходит на сцену для рассказа о многолетнем исследовании, действуя в популяризаторском, доступном аудитории формате?
– Специально я этому не учился никогда, но благодарю Вас, приятно слышать, хоть и не уверен, что заслужил столь лестную оценку. Лекции по вопросам литературы и не только я начал читать, кажется, с 2013 года. Чехов писал, что если зайца долго бить, то его можно научить спички зажигать. В сущности, как и многие другие суждения Антона Павловича, это носит универсальный характер. Скорее всего, сыграла роль практика.
В этом деле, как мне кажется, довольно важно ставить себя на место аудитории. Определённо, когда-то я начинал с того, что пытался читать лекции, которые хотел бы услышать сам. Старался дать ответы на занимавшие меня вопросы. Сейчас уже мотивация часто иная, но раньше импульс был именно таким. По сути, примерно то же самое порой толкает и к написанию текста. Здесь вообще разница невелика. Публичное выступление – это такая незастывшая статья или эссе в стадии метаморфозы.
– Вернёмся к Вашей книге «Шёпот забытых букв». В неё также входят три пьесы – «пьеса в семи днях» «Однажды в Маньчжурии», «пьеса в трёх частях» «…Ergo Sum» и «пьеса в трёх действиях» «Посещение». Почему Вы решили попробовать себя в качестве драматурга и что, как Вам кажется, движет литератором, решившим попробовать свои силы в сфере драматургии?
– Исторически всё было ровно наоборот, я начал как драматург. Пьесы «Однажды в Маньчжурии», «…Ergo Sum» и «Посещение», в сущности, самые старые произведения, вошедшие в книгу «Шёпот забытых букв». Может быть, только пара рассказов была написана до наиболее поздней из них – «Посещения».
Драматургия – это вид литературы, нацеленный на незамедлительную реакцию, непосредственное воздействие и определённое воплощение внутри коробки сцены. Это одна из наиболее традиционных, но в то же время наглядных и подталкивающих к эксперименту форм словесности. При написании пьесы нужно принимать во внимание доступную меру условности и непреодолимые ограничения, ведь в театре не получится сделать то, что, например, противоречит законам физики. Если в рассказе вы можете просто придумать фокус, не задумываясь о том, как его осуществить, то в пьесе вы сразу сочиняете фокус с разоблачением. В каком-то смысле, разница такая же, как между волшебниками и иллюзионистами.
Я полагаю, если автор мыслит своё произведение подобным образом, если видит аудиторию не как одиночек с книгами, а как множество людей в темноте зала, если его герои больше действуют, чем говорят, то тогда он и идёт в драматурги. Однако никто не мешает совмещать разные виды прозы.
– Герои Ваших пьес действуют в исторических координатах: в «…Ergo Sum» присутствуют Пушкин и Гоголь, Эзоп и Ахилл, в «Посещении» – Елизавета Тюдор и Мария Стюарт, в «Однажды в Маньчжурии» речь идёт о русско-японской войне. Авторы двух предисловий к Вашей книге «Шёпот забытых букв» – Юрий Арабов и Дмитрий Быков – смотрят на эту ситуацию с разных позиций: «Наумов как будто боится писать о жизни сегодняшней России, прикрываясь то географией (ездят сейчас все), то историей, которая сама по себе разработана другими. Но я знаю этот этап, поскольку сам его проходил лет двадцать или тридцать тому назад. За ним наступит другой — когда автор, овладев своей территорией и своей “сборкой”, останется один на один со зрителем-читателем без поясняющего голоса в пьесе “Однажды в Маньчжурии”, без испуга за то, что современный отечественный материал проиграет историческому», – критически отзывается Арабов. Быков же, наоборот, видит в использовании исторического материала перспективную ситуацию для сегодняшнего драматурга: «Наумов движется поперек потока – он пишет исторические и философские драмы, лучшей из которых пока мне видится “Однажды в Маньчжурии”. При всей масштабности проблем и неоднозначности авторских выводов – это прежде всего живое и напряжённое действие…». Согласны ли Вы с их оценкой Ваших драматургических произведений? Почему для Вас важны исторические координаты в драматургии?
– Я, безусловно, не стану спорить с двумя столь значимыми для меня людьми. Это их точки зрения, за которые я благодарен и которые уважаю ничуть не меньше, чем иные высказывания обоих. Но то, что взгляд разный, мне кажется достаточно показательным.
Я затрудняюсь ответить ещё и потому, что, как Вы могли понять из прежнего хода нашего разговора, сам смотрю на ситуацию иначе. Именно в смысле упомянутых вами координат для меня нет чёткого водораздела между пьесами и рассказами. При этом историческая драма, определённо, в куда большей степени «поперёк потока», нежели аналогичная малая проза. Однако я бы не стал называть все свои пьесы «историческими» в традиционном жанровом понимании уже хотя бы потому, что в них нет соответствующего сюжета. В «…Ergo Sum» и «Посещении», действительно, появляются известные хрестоматийные персонажи, но они оказываются в совершенно сюрреальных или паранормальных обстоятельствах. Это не имеет отношения к исторической драме. Единственное произведение, которое, как мне кажется, можно всецело отнести к упомянутому жанру, – «Однажды в Маньчжурии». Тут происходящее и правда полностью вплетается в канву русско-японской войны, хотя, безусловно, остаётся вымышленным. Тем не менее не реже чем раз в год у меня возникают дискуссии по поводу описанных в этой пьесе событий с синологами и японоведами, принимающими всё за чистую монету. Собственно, если специалисты могут поверить, это как раз и значит, что текст – историческая драма.
– В заключение – об ещё одной важной сфере Вашей профессиональной деятельности. С недавних пор Вы работаете главным редактором крупного музыкального издательства «Выргород». Расскажите, пожалуйста, об удачах и планах издательства и о его положении на сегодняшнем книжном рынке?
– Наше сотрудничество c «Выргородом» началось ещё в 2008 году. Правда, тогда я занимался там совсем другими вещами.
Нужно иметь в виду, что исторически это очень необычное издательство. Как Вы верно заметили – именно музыкальное. Не так давно нам наконец удалось запустить в нём полноценное книжное направление, однако на данный момент за всю свою историю «Выргород» выпустил в четырнадцать раз меньше наименований книг, чем компакт-дисков. А ведь ещё были кассеты, DVD и многое другое. Некоторое время назад внезапно из небытия восстал винил, потому мы сейчас снова активно печатаем пластинки.
Говоря же именно о книгах – то есть о том, чем в издательстве занимаюсь я, – в 2019-м году мы с радостью представили целых две новинки из наследия Егора Летова. Это, во-первых, факсимильная книга «Ро!!!» – собственноручно подготовленная Летовым и включающая тексты 1983-1986 годов. Уникальная камерная работа, которая теперь доступна широкому кругу читателей. Во-вторых, долгожданное переиздание сборника «Я не верю в анархию», о котором фанаты просили последние десять лет. У этой книги удивительная история. Ей, изначально выпущенной в девяностые годы самостийно, без согласования с Егором, можно было предсказывать скверную судьбу. Но составители очень точно угадали, чего именно не хватало поклонникам «Гражданской Обороны», чтобы удовлетворить информационный голод в век, когда интернет не был ещё так развит и наполнен. Книга снискала фантастическую народную любовь и стала едва ли не официальной де-факто. Разумеется, работу по изданию наследия Летова, а также других участников, связанных с ним проектов, мы продолжим.
Юрий Сапрыкин и Лев Наумов на презентации новинок издательства “Выргород”. XXI ярмарка Non/fiction. 7 декабря 2019. Фото: Зинаида Оборнева. Журнал “Формаслов”
Уже давно существует и активно трудится сообщество филологов, занимающихся изучением творчества поэтов, вошедших в историю русского рока. Наше издательство, безусловно, интересуется этим направлением гуманитарных исследований, и только что мы выпустили книгу Кристины Пауэр «Структура художественного пространства в русской рок-поэзии: Александр Башлачёв, Егор Летов, Янка Дягилева». В основу этой работы легла диссертация Кристины, но текст существенно дополнен и переписан для того, чтобы увлечь и неподготовленного читателя. В этом году, надеюсь, мы выпустим книгу одного из основателей и патриархов данного направления исследований, профессора РГГУ, доктора филологических наук Юрия Доманского.
Наконец, увидела свет книга стихов Бориса Усова «Эльд». Именно так должен был называться новый, всё ещё не изданный альбом его – без преувеличения – культовой группы «Соломенные Еноты». Борис сам участвовал в подготовке издания, но, к несчастью, не дожил до его выхода.
Планов очень много, хотя, как мы с Вами хорошо знаем, книжный рынок переживает, мягко говоря, не лучшие времена. Тем не менее, почему не помечтать? Мы не исключаем, что ассортимент книг «Выргорода» может быть расширен, как в направлении немузыкального нон-фикшна, так и в направлении художественной литературы. Последнее чуть было даже не произошло в ушедшем году. Посмотрим, что будет дальше. Наша эпоха, определённо, скорее – время для надежд, а не для планов.
