21 сентября в Культурном Центре имени Крупской состоялась сорок пятая серия литературно-критического проекта «Полёт разборов», на котором поэты могут услышать разбор своих стихотворений, а заранее подготовившиеся профессиональные критики – развёрнуто высказаться о текстах. В этот раз на «Полёте» оказались представлены два контрастных автора – Анастасия Трифонова (Смоленск) и Максим Кашеваров (Владимирская область – Москва): контрастность участников одна из зрительниц охарактеризовала так: «На повестке дня две поэтических противоположности. Оба поэта по-своему интересны: повествовательная и легко визуализируемая поэзия Анастасии Трифоновой и ершистые стихи Максима Кашеварова». В качестве очных экспертов присутствовали Надя Делаланд и Елена Генерозова, заочно – Юрий Казарин, Максим Алпатов, Валерия Исмиева и Мария Бушуева.
Обсуждение Анастасии Трифоновой в предыдущем выпуске “Формаслова”
Полёт разборов. Серия 45, ч. 2 // Максим Кашеваров
В противоположность первому автору, выступившему на сорок пятом «Полёте разборов», Анастасии Трифоновой, Максим Кашеваров – поэт, умеющий писать очень по-разному, при этом чутко откликающийся на вибрации окружающего мира. Авторский стиль его ещё не до конца сформировался, что так или иначе подметили все участники обсуждения; в то же время композиция подборки представляется мне образцовой – в ней наблюдается последовательное движение от лаконичных текстов к объёмным. Как мне кажется, наиболее органично сейчас для автора протяжённое высказывание, несколько хаотизированное, оставляющее – и, видимо, у автора – впечатление абсолютной высказанности. В эту поэтику проникает всё – вплоть до чужих голосов: стихотворение «Семнадцатый – девяносто первый» напоминает сразу двух авторов, пишущих в подобной стилистике, – Полину Барскову и Марианну Кияновскую, и автор мог бы впоследствии интересно работать с эстетикой блокадного нарратива. Поэтика Кашеварова полифонична, но с лёгкостью в неё проникают осколки чужих слов – собственное «тихо-тихо» для него тавтологически равняется чужому «стихло»; в подборке можно заметить и другие парные случаи, иногда переходящие на уровень взаимозаменяемости – «вспоминаю чечню», но «забываю беслан». Как всегда в таких случаях, встаёт трудный и болевой вопрос о звуковых или смысловых зацепках, которые позволили бы уйти от упрёка в необязательности.
Борис Кутенков, куратор проекта
Рецензия 1. Валерия Исмиева о подборке стихотворений Максима Кашеварова
Стихи Максима Кашеварова начинаются с фразы «Этот город не спит». То же можно сказать и об авторе – если Анастасия Трифонова сообщает о том, что не хочет мешать миру, то Максим, напротив, именно это и старается сделать – не дать читателям успокоиться, свыкнуться с окружающей действительностью, полной для него, автора, вызовов, не позволять «уснуть и видеть сны».
Впрочем, стихи Максима более всего и напоминают страшные сны:
Вспори себе брюхо,
достань кишки,
себе, рыбам, кошке, тем детям у длинной реки.
Собери мозаику
из лучших кусков.
Если стихи Анастасии – это рассказы о райском если не саде, то сознании, то стихи Максима – на первый взгляд то ли Армагеддон, то ли постапокалипсис, в котором заперто сознанье поэта:
Экраны, меня заперли среди картин
движущихся картин
Откуда звук, куда смех
Я говорю – рак
оно отвечает – смерть
…
Ты помнишь об этом, Старик?
Нет, я ничего не знаю и это, спасает, отстань.
…
Крови, нужно так много крови.
Мир в этих строчках корчится от боли, уродства и всяческих безобразий техногенной цивилизации и циничной политики, человеческой глухоты к боли других. Насколько автор глубоко переживает эти проблемы, мне, не слыша его голоса, сказать трудно.
Тексты Максима легко представить исполняемыми как рэп, для которого характерны и многочисленные в представленных текстах повторы, рефрены, частицы, свойственные разговорной речи («вот-вот», «где-то», «да-да-да» и т.д.); они и составляют ритмические группы, характерные для жанра, в котором текст произносится под звуки бита.
Голос
внутри не молчи
Обезьянка чичичи перестань раздавать
кирпичики строителям текста
живая Речь
умирает на выдохе
Вдох-выдох
Вдох-выдох
Вдох и мы снова играем
в живое
пока не поскользнёмся
(«Парафраз»).
Обратим внимание на последние строчки: «живая Речь / умирает на выдохе» (можно было б вспомнить и тютчевское «Мысль изреченная есть ложь», но здесь автор сосредоточен на другом). В процессе говорения мы воспринимаем речь как нечто важное, значимое, во всяком случае живое; т.е. живая речь – речь звучащая, воспринимаемая как звуки, а не читаемая про себя. Слово «Речь» Максим пишет с заглавной буквы, и завершающая стихотворение сентенция «мы снова играем / в живое / пока не поскользнёмся» – это и есть поэзия, по крайней мере, переживание оттого, что в какой-то момент автор почувствовал, уловил её живое дыханье. Текст завершается на этом «поскользнёмся», по смыслу финал стихотворения смыкается с началом: со скольжения – или оскальзывания – и начинается «Парафраз». На нём я и хочу остановиться подробнее, поскольку оно наиболее отчётливо ставит передо мной вопросы, которые считаю необходимым озвучить.
При чтении текста вначале мне, читателю, кажется, что это мир поскальзывается и падает, что автора тревожат происходящие кругом разрушения и физической реальности, и реальности человеческого сознания. В таком контексте я принимаю за чистую монету по крайней мере отклики автора на боль, все эти «отдающие железом» жижи, «трещинки по черепушке», мир, где Максиму заметна и «вдовья слеза», где его волнуют безрукая этика (рядом с поминанием Аттики этика превращается в статую Венеры Милосской, что несколько комично), стёртая Аттика, смолкшая эстетика, где понадобилось (кому? Эстетике?) вспарыванье брюха ржавеющим ножом с доставаньем кишок, помышления о возможности исчезновенья Рима и Москвы. Но чем ближе к финалу, тем более отчётливо возникает во мне вопрос: а не игра ли всё это речи? «Поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь», – говорила Цветаева. Здесь же у меня закрадывается мысль – а не есть ли апокалиптические страхи, сердцебиенья, разговоры об утрате высоких ориентиров – только средство построить запоминающуюся цепочку картин, привлечь внимание привычного ко всему взгляда читателя? или все эти жестокости – ради поиска и извлечения живого зародыша речи? Эстетике, к которой дружески обращается автор, потребовались все эти ужасы ради того, чтобы схватить живое слово или, как сказали бы читатели Вед, тот самый атман, который есть дыхание (о чём можно прочесть в «Чхандогья-упанишаде», написанной в начале I тысячелетия до нашей эры)? Может быть, все эти стигматы боли, маркирующие данный текст, сродни тем жестокостям, которыми в своё время Рембо раздражал и пугал публику, дабы, шокируя, пробудить от сна, поминания которого также являются у Максима своего рода рефреном?
Здесь мне бы хотелось заметить, что кровавая операция и перечисления ужасов больше, на мой взгляд, похожи на убийство, чем на прикосновение к живому дыханию с его сохранением и раскрытием, а цена оказывается велика: удивлять и шокировать публику всё сложнее подобным монтажом аттракционов (монтаж аттракционов – один из ключевых терминов режиссёра Сергея Эйзенштейна, широко и виртуозно использовавшего находки немецких режиссёров-экспрессионистов), а пресыщение жестокостью – вещь для сознания убийственная, оживлять его потом очень нелегко. И не превращается ли Её величество Речь посредством так построенного текста в ту самую услужливую и насмешливую обезьяну, которая щедро раздаёт кирпичи текста ударами в лоб?
Кажется, и Максим чувствует недостаточность подобных приёмов, и неслучайно его подборка завершается вопросом, нарочито облечённым в косноязычные формы:
Как бы сказать,
так вот сказать бы;
чтобы рыба стала сыном
чтобы хлебом единым
чтобы война сразу миром
и мы все немые
так вот красиво, очень хочется – говорить.
Желаемая Максимом немота – это не то безмолвие, которое появляется в первом стихотворении подборки («разговор, тишина, разговор, тишина»), это точка внутренней тишины. Но достижима она при перенесении внимания со внешнего на внутреннее, на ту самую единицу дыхания, из которого появляется другой – не внешний – звук и способ взаимосвязи с миром феноменов.
Стихи Максима ставят перед нами хорошие вопросы, а это уже немало. Ведь как говорил Платон, чтобы найти верный ответ, надо уметь правильно поставить вопрос.
Рецензия 2. Алексей Колесниченко о подборке стихотворений Максима Кашеварова
Если сконструировать условный стилистический спектр от Сергея Гандлевского до Аркадия Драгомощенко, то стихи Максима Кашеварова окажутся в нестабильной позиции. Внутренняя противоречивость при каждой ритмической, лексической или семантической сбивке даёт этим текстам толчок к развитию. Внимание читателя перемещается не от начала к концу текста, не от первого слова к последнему, но будто бы из середины по сложной траектории, напоминающей движение шарика в классических арканоидах, – каждый следующий удар о стену смысла изменяет угол зрения, и предсказать его невозможно, как и момент следующего удара. Судя по представленной подборке, для автора весьма актуальна тема войны, но раскрывается она не через классические армейские стихи или пацифистское письмо любого сорта. Война здесь видится отражением типа нарратива: война есть и способ видеть мир как материал для поэзии, и способ его обрабатывать. Сама оптика поэта воинственна, что, впрочем, не дает ему снизойти до голого романтизма, но открывает простор для злой иронии. Стихи Кашеварова – это «вредные советы» для вселенной:
Тогда выхвати из коляски младенца и выброси на проезжую часть,
начни отбивать чечетку,
и смейся, будто тебя никогда не отпустит.
Эта цитата, впрочем, демонстрирует некоторую тенденциозность: автора не назовёшь «тонким лириком», и его стремление к прямоте и громкому высказыванию отрезают от его поэтики значительный культурный пласт, который приверженцы той же школы «социального» письма часто считают неоправданно туманным. Тем не менее, у подобной «прямой» поэзии огромный потенциал в плане приобретения аудитории: эти стихи понятны и сильны, а значит, способны не только находить читателя, но и задавать векторы его мышления. Вместе с тем, естественное сопротивление, возникающее у постсоветского читателя при очередной попытке пресловутого глагола зажечь его сердце, здесь нивелируется тяготением автора к интеллектуальной форме: эти стихи понятны, но требуют эрудиции; эти стихи политичны, но не настолько просты, чтобы выглядеть агитацией. Перед нами определённо искренность, пусть и новая, поэтому стихам Максима Кашеварова хочется верить, несмотря на то, что они громко требуют этого.
Рецензия 3. Юрий Казарин о подборке стихотворений Максима Кашеварова
Стихи Кашеварова – это результат работы таких компонентов его творческой личности, как психологический, социологический, исторический, эмоциональный и др., среди которых очевидно доминирует компонент оценочный. Кашеваров – стихотворец трагический: он находится в смятении, в сомнении, в боли, ощущая наступление апокалиптических времен. Подборка его стихотворений явно перекликается с великим стихотворением Осипа Мандельштама «Стихи о неизвестном солдате», которое тяготеет к эпичности и поэтической историчности переживания трагедии, катастрофы и грядущей гибели. Однако Мандельштам отличается от Кашеварова тем, что он предлагает поэзию высочайшего напряжения, которая в свою очередь превращает поэзию в лекарство от Конца света. Мандельштам – это поэт катарсиса, т.е. преображения дисгармонии в гармонию. Кашеваров же при всей своей эпичности более лиричен и, следовательно, более ожидаем не как поэт, а как производитель некоего поэтического говорения. Стихи Кашеварова – это синтез регулярного и нерегулярного стихосложения, что в целом соответствует основным тенденциям современного стихописания, поэтому некоторые тексты Кашеварова почти публицистичны («Семнадцатый – девяносто первый»). Публицистичность порождает феномен афористичности. У Кашеварова: «время разбрасывать любовь, / и время собирать любовь» или «у времени два значения / было и будет…». Афористичность в свою очередь в стихах Кашеварова если не отрицается, то погашается редкими сильными метафорами, которые, как мне кажется, обещают нам в скором времени увидеть поэта Кашеварова в преображенном виде, в обновленном состоянии, в настоящем движении вверх по вертикали, которое приблизит нас всех к истине («Язык вырвал Голос у Крика, / на время»). Я думаю, Максиму Кашеварову пора сделать выбор, но не между этикой и эстетикой, поскольку поэтическая этика и эстетика – это два свойства одного вещества. Стихотворец должен почувствовать, представить себе целиком и реализовать свой собственный кашеваровский этико-эстетический сценарий стихотворного и поэтического творчества. Причём каждое стихотворение (кашеваровское) должно строиться по особому, вариативному этико-эстетическому сценарию, который не будет противоречить общей интенции стихотворца – проследить историю крови, души, народа, страны и т.п. В подборке есть несколько настоящих, не перегруженных эмоцией, приближающихся к истине стихотворений. Например, «Девочка / помнит мальчика…», фрагмент из стихотворения «В тот день мы пели песни», «Парафраз», которые содержат в себе уже не зародыши, а готовые тексты: «у времени два значения…», «этика стоит неподвижно…», «пепел знает, что значит быть / или не быть…» и др. В подборке явно выделяется последнее небольшое стихотворение «Как бы сказать…», где автор четко и ясно осознает и формулирует свое предназначение как художника и поэта.
Подборка стихотворений Максима Кашеварова, предложенных к обсуждению
Родился и вырос в г. Александрове (Владимирская обл.), на период обучения живёт в г. Москве. Начал писать в сознательном возрасте – пятнадцать лет. Учится в Литературном институт имени А.М. Горького, на заочном факультете, третий курс. Публиковался в журнале «Юность»; прошел в лонг-лист премии «Лицей» за 2019 год с поэмой «Большой-маленький Мальчик».
***
Этот город не спит.
Не дает крепко спать;
разговор, тишина, разговор, тишина.
Потолок высоко,
шепот бьется так долго
об угол, о шкаф
о кофе, о дым.
О кофе и дым;
хорошо просто курить,
хорошо просто смотреть
или шептать;
темноте, песням птиц, визгу шин.
Колыбельную тихо, по слогу,
вот-вот.
Спи окно, спи стекло, спи оса, не жужжи,
между тем –
где-то крик, где-то стон, где-то пение стихло
Я дышу тихо-тихо.
***
Девочка
помнит мальчика
мальчика помнят камушки
камушки помнят братушек
братушек беломорстроя
«семнадцатый – девяносто первый»
Там, где я и экраны, и
Там, где я – краны и на них висят
«Будущее здесь, помни об этом»
Это лучшее, что случалось за последнюю тысячу лет!
«Мы и есть будущее, не забывай»
Лучше, чем все наслаждения рода людского!
«Будущее пришло за тобой, открывай и ни слова»
Экраны, меня заперли среди картин
движущихся картин
Откуда звук, куда смех
Я говорю – рак
оно отвечает – смерть
я говорю – рак
она показывает на звезды
я говорю – рак
он смеется и прикуривает восьмую по счету
молчание золото
Ты помнишь об этом, Старик?
Нет, я ничего не знаю и это, спасает, отстань.
Почему ты молчал, когда я спрашивал, рак?
Потому, что мои легкие способны только пачкать кровью платки.
Потому, что я помню как в 17, мы громили эту страну, как в 91.
Потому, что горцы всегда молчат, а козы блеют напрасно.
Крови, нужно так много крови.
Вспомни Махатму, он же пытался иначе.
А ты вспомни британцев и вспомни про порох.
А ты вспомни, блядь, как дети танцуют на обгоревших танках
босыми ножками белыми от пыли
Мне нужна – правда, я устал уходить от ответа.
А мне нужна кровать, сигареты и небо
без свиста падающих снарядов
Я просто хочу правды, свободы, чтобы все было честно.
Тогда выхвати из коляски младенца и выброси на проезжую часть,
начни отбивать чечетку,
и смейся, будто тебя никогда не отпустит.
Я не хотел крови,
я просто хотел быть свободным.
А я не хотел увидеть Ваню,
его туловище без головы на спицах из шампуров,
его руки и ноги, прибитые к стене в форме креста,
его голову в раковине с мошонкой во рту.
Ты говоришь про правду,
и я вспоминаю чечню.
Ты говоришь про свободу,
и я забываю беслан.
Ты говоришь про честность,
в моей голове шум волгодонска.
Ну же, пропой еще один раз.
Я стою в огромном море
из бетона и асфальта.
Его волны бьются долго,
бьются с окнами в гранатах.
Его волны это небо,
что не пустит нас в тот космос,
что не космос вовсе точно,
вы все врете, мы не были.
Мы не видели ни солнца.
Мы не знали вкуса хлеба.
Отвори свое оконце,
выходи ты в поле бело.
Выходи и раздевайся.
И пусти свои ты косы,
по ветру, да слейся с пеплом,
с пепла вышли, в пепел ляжем.
А когда и небо срежет
взрывом долгим, очень громким,
крона дыма испарится,
мы сольемся с миром вечным.
И напьемся благ и неги.
И забудем вкус тройного.
Я иду по морю белу.
Я стою на фоне неба,
оно сине и глубоко.
Лишь народа профиль четкий,
надо всем,
лежит кровавый.
Вот и сказке конец,
а кто слушал
у экрана.
«В тот день мы пели песни»
По голым стальным балкам,
скелета Манхэттена,
с сигаретой в зубах
с разводным ключом в правой,
с коробкой сандвичей в левой.
Левой-левой.
пойти налево, –
избежав расстрела,
проводить к гильотине
последнюю королеву,
и ее шеей писать на свежем
черном асфальте:
«Свобода-Равенство-Братство!»
Целовать медсестру на Таймс-сквер,
крепко сжать ее, пересчитать ребра –
тонкие ребра –
перед Холодной войной,
ощутив тепло живого тела,
в последний раз;
не боясь прослушки
с другой стороны планеты,
прикосновением языков –
азбукой Морзе:
«Мы с тобой
никогда не замерзнем»
Дети мира – поют песни войны
в кислотных одеждах.
Дети войны – поют песни мира
в джунглях,
пришивая оторванные
ноги и пальцы, после игры в кошки-мышки –
«найди меня в норе» – если сможешь.
Я сижу
на живом титане,
рядом с его братом близнецом,
к нам навстречу
летит целоваться Боинг 767.
Я бросаю завтрак и ключ,
делаю затяжку и прикусываю губу медсестры –
время разбрасывать любовь,
и время собирать любовь.
Я люблю этот мир,
в зрачках его так много любви.
в губах девушки – так много надежды.
бомбы
оставляют
нашему миру
счастливую
бесчеловечную
жизнь.
Отрывок из поэмы «Большой-маленький мальчик»
III
В небо уходит,
что-то в небо уходит,
язык в небо уперся
а дальше –
дальше куда?
да-да-Да,
туда вот;
где выше неба,
где на зубах – солнце,
поле сквозь губы
находит травы чечеткой,
По небу,
на солнце,
сквозь поле,
в травах –
Язык вырвал Голос у Крика
на время.
«Парафраз»
контролировать мышцы
скольжением мрамора
сырой пластмассой подошв
не удержать себя
за что трещинки
по черепушке
в салочки
свет в глазах
в прятки
теперь водишь – ты
носом
по отдающей железом жиже
слышишь
что-нибудь слышишь?
спи, моя Радость – усни
в доме
погасли – они
я отобью тебе путь
хочешь сердечком
аль нет
крестик на шее висит
мальчик на нем просит сна
спрячь же поглубже его
под сердцем
Беда – не беда
ветер, сквозь щели, цедит
капля за каплей костра
черной водой проникает
вдовья слеза пахнет пеплом
отсыревшей березы
ерзает по носу
сухостью соли
тридцатилетнего каравая
хоровод кольцевой – центробежен
из железных ведер
вылетают капли в одежде
растекаясь по разбросанным веткам
высыхая белесыми пятнами
на бутонах переходов метро
ветки-ветки-цветочки-ничто
у времени два значения
было и будет
здесь по ступеням с вещами
старухи
там девушка
на тонких-грохочущих шпильках
из грязных следов
в точные точки
глазами
темными впадинами в памяти камер станций
Этика стоит неподвижно
без рук
Аттика стерта ветрами
под паруса
Эстетика, что молчишь
и ты, Друг?
все хочешь сказать мне
Беда – не беда
все хочешь дать мне ржавеющий нож
– «Вспори себе брюхо,
достань кишки,
себе, рыбам, кошке, тем детям у длинной реки.
Собери мозаику
из лучших кусков;
гранитный остов,
глиняная стопа,
бедра соломенные,
золотые соски,
губы из нефти,
марки чужих городов в зрачках от тоски.»
поправить крест, которого нет
точно волосы, сбритые строго под ноль
только время проводит шепотом по вискам
пепел знает, что значит быть
или не быть
вот, они, города
Рим, Москва, а то что потом –
неизвестно, но сны, все темнее и в них
я не вижу ни буквы – человеческим языком
и не слышу ни звука – визга детей, стона тех дней,
где мы Рай закрываем на ключ
послеобеденный сон – очень могуч
в сравнении с курсом валют
время не срежет меня как монету
монет больше нет
как нет и меня
имени или собственного письма
Голос
внутри не молчи
Обезьянка чичичи перестань раздавать
кирпичики строителям текста
живая Речь
умирает на выдохе
Вдох-выдох
Вдох-выдох
Вдох и мы снова играем
в живое
пока не поскользнёмся
***
Как бы сказать,
так вот сказать бы;
чтобы рыба стала сыном
чтобы хлебом единым
чтобы война сразу миром
и мы все немые
так вот красиво, очень хочется – говорить.
