16 февраля 2025 в формате Zoom-конференции состоялась 107-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Полина Ходорковская и Артём Белов, разбирали Лиза Хереш, Валерий Горюнов, Александр Уланов, Лев Оборин и другие. Вели мероприятие Борис Кутенков, Андрей Козырев и Максим Плакин.
Представляем стихи Полины Ходорковской и рецензии Льва Оборина, Юлии Подлубновой, Александра Уланова, Лизы Хереш, Валерия Горюнова и Максима Плакина о них.
Видео смотрите на Rutube-канале проекта
Обсуждение Артёма Белова читайте в этом же выпуске «Формаслова»
.
Рецензия 1. Лев Оборин о подборке стихотворений Полины Ходорковской
Самое интересное в этих стихах — синтаксис: постоянное, едва ли не лихорадочное присоединение придаточных, выстраивание своего рода паутины или лабиринта, в переходах которого надлежит разобраться. Есть поэты, выполняющие такую работу неспешно: например, Аркадий Драгомощенко или Шамшад Абдуллаев. В стихах Полины Ходорковской сразу ощущается быстрый темп, скоростное переключение планов, напор. Здесь есть стихи «из цикла водонапорным башням», название которого кажется ключом к манере поэтессы: форма стихотворения — на обывательский взгляд, причудливое, но статичное здание; напор воды — то, что происходит у него внутри. Так, в первом стихотворении подборки от краткой экспозиции мы переходим к императиву, который постепенно обретает коннотации молитвы и богослужения. В последующих текстах рифма, как правило неточная, выглядит как пометка мелом в лабиринте: сквозь этот коридор-строчку мы уже прошли и много чего по пути увидели.
Образность здесь обильна и замысловата — что заставляет заподозрить ориентацию на метареализм не столько драгомощенковского, сколько парщиковского типа (а может, и кутиковского — последние тексты подборки выдают появление установки на эпос). Там, где темп речи замедляется, мы успеваем разглядеть эти сюрреалистические, зримые, данные в движении образы: «Не хочу никогда узнавать, как тебя назовут, для меня / ты есть камень, пускающий вместо кругов по колодцу полые корни / в жизни лишённой толще».
Так что, несмотря на общую скорость движения, казалось бы, способствующего тому, чтобы всё на бегу растерять, пафос стихотворений Полины Ходорковской, их мотивика — это сохранение. Сохранение жизни и возможности петь у замученной цикады, сохранение «круглых святых» в свечении гало (кажется, перед нами образцовая метабола), сохранение памяти о детском чтении — и умение на следующем витке находить его отзвуки в чтении взрослом («Дудочка и кувшинчик» и «Песни Невинности и Опыта» в том же стихотворении). Сохранение, в конце концов, следа того драйва, который передаёт поспешная смена онейрических образов. В одном из стихотворений появляется «проспавший Бонавентура». То есть автор фантасмагорической книги «Ночные бдения» — или его герой, ночной сторож, человек, опять же, отвечающий за сохранность, — наконец спит и видит горячечные сны, а нам удаётся как-то за ними подглядеть.
.
Рецензия 2. Юлия Подлубнова о подборке стихотворений Полины Ходорковской
Тёмный язык Полины Ходорковской, сотканный из усложнённой ассоциативной образности, умолчаний, инверсий, детских проговорок, элементов молитвенного чина и всего того, что сочетается друг с другом только в поэзии, разумеется, указывает и на её соотнесенность как авторки с условным поколением «Флагов» (и её подборка наличествует на этом ресурсе в сопровождении такого же тёмного предисловия Ивана Фурманова). Ожидаемы в таком случае и наследование метареализму в расширенном его понимании (вбирающем, например, опыты и взаимодействия метареализма с языковой школой), и герметизм, подразумевающий интровертированное сознание субъектки, и попытка выстроить башню из слоновой кости внутри социального ада. «голый и влажный за собой оставляет исход / и многих скорлуп излом и нового неба бег / развитие не успевает уже и вслед возничий постой / и крик даже слабый обращает свободную божью тварь в / плен». По крайней мере, современность вытесняется из этой поэзии так, что от неё не остается зримых, материальных следов — только дистиллят растерянности, удушливый смог безвременья, что-то мреющее в тумане и световых пятнах, как на иллюстрациях, сопровождающих тексты, какие-то отзвуки (как, например, у Натальи Игнатьевой), но более смутные, глухие, преломленные через слои темноты, что-то аффектирующее (как у Софьи Сурковой), но гасящееся почти сразу тем, что оно было загнано внутрь, и т. д.
Внутрь — ключевое слово, потому что поверхность не так интересует поэтессу, как изнанка и её многочисленные артефакты, неочевидная геология жизни, срастающаяся с ощущениями и внутренними положениями субъектки (как тут не вспомнить хоть Елену Шварц, хоть Ксению Чарыеву, да и в целом солипсические поэтики напряжённого вчувствования). Субъектки ещё незрелой, ещё помнящей не только детские слова, но и трогательное притяжение к предметам и тому, что не объяснено взрослыми (оно и не имеет объяснения), но уже выкинутой в мир, от которого не спасёт молитва и который не спасти молитвой, что не значит, что пробовать не стоит. «..гало хранит для тебя терпеливо круглых своих святых / но их страшное множество — неясно, с которым слиться / дудочка и кувшинчик встречают твой дух и под дых».
При этом, глядя на сочетание детского хрупкого любопытства к миру и попыток (не)понимания его через построения, уводящие к вполне прочувствованным авторкой метафизикам (иногда в потоки речи прорываются даже афоризмы: «неотличимы с тобой до полудня мудрец и пазл»), я бы вспомнила и поэзию Евгении Ульянкиной, более ясную, восходящую к иным традициям, но также обострённую этим вопрошанием о том, как всё устроено, и одновременно удивлением, почему именно так. Однако, повторюсь, Ходорковская уже непредставима без усложнённой архитектуры смыслов.
чередуются грифельный след и след серповидный,
бесцветный, злорадно бесцветный —
им истираются ископаемые вдоль по твоей окружности
говорю — и по длинному горлу ступая свершаюсь
у тайного твоего рта
наступает дрожь послушания
.
Рецензия 3. Александр Уланов о подборке стихотворений Полины Ходорковской
Часть включённых в подборку для обсуждения стихов — из «цикла водонапорным башням», о котором у меня была возможность ранее попробовать что-то сказать. Думаю, что стихи Ходорковской содержат много точек дальнейшего роста.
Она спрашивает, причём её вопросы сложные и в конечном счёте неразрешимые: «о причинах действия и бездействия», где дом, а где нет, как можно что-то подарить… Но литература, основанная на ассоциациях (в том числе предметных), на непрямом высказывании, — именно для проживания таких вопросов. А там, где можно найти ответ, — обычного языка хватит.
Интонация, одновременно удивлённая и жалеющая (но почему они так, почему не понимают), похожа на Седакову. «всё жалко и нужно», потому что героиня Ходорковской многое видит, а видеть что-то — значит и становиться этим, ему сопереживать.
В результате дом везде, потому что везде близкое встреченное, но и везде порог, потому что близкое уважаемо в своей отдельности. И как можно что-то подарить? дарят своё, а оно не моё… порой получается подарок кому-то в виде его самого, но встреченного и расширенного. И это не Седакова, для Седаковой есть конечные ответы, для Ходорковской — подвижность конечного неведения. Гармонична скорее незавершённость, чем целостность.
Религия в такой ситуации — предмет, однопорядковый с водонапорной башней. Она тоже есть, тоже даёт смыслы, но среди всего прочего. У Ходорковской поиск, бережный, старающийся никому и ничему не мешать, негромкий, порой сам себя пугающийся, но внимательный и твёрдый.
Учащийся у существ и предметов быть, несмотря на смерть: «вот растерзан живот у цикады, но она всё поёт». Встреча порой страшна, физиологически тяжела: «здесь же только две дырочки есть, чтоб смотреть / на излом беременной ветви оливы / очевидец в них ноги вдевает вслед» — не глаза ли эти две дырочки? и в них ногами? но получится ли иначе подключиться к «бедности хвороста что себя сознаёт иссушая»? Ходорковская, как советовал Антонио Мачадо, на грани ненависти к себе: «сердцевина моя ненавистна». Это исключает нытьё, жаление и прощение себя. Возможно, тут ещё и помогают интересные Ходорковской норвежцы, чьей культуре свойственна замкнутая в индивидуальности упорная стойкость. Ходорковская исследует и переводит норвежских поэтов, наличие такой работы очень важно и для собственных стихов любого автора.
Пока есть несколько чрезмерное умиление — пуговички, пчелёнки, стрижики, звёздочки. Постепенно будет накапливаться твёрдость, отказ от детского — с пониманием, что стрижики за себя отвечают, поэтому они стрижи, и человеку тоже придётся. Пока есть предположение, что «человека кто-то другой ведёт». Пока ещё вопросы к ангелам: «Научите, как лучше», потом их не будет, учащий извне не поможет, надо самим. И лоб Бонавентуры горячий, потому что он тоже в жару поиска. Жар тоже может быть чрезмерным, от него спасает ирония повседневности: «и капнуть вниз сознательней всего / любимой пастой».
Наложение образов сходно с несколькими слоями изображения, как на фотографиях Ходорковской. «Голый и влажный» — одновременно везущий рикша и вылупившийся птенец-будущее. Но так и оказывается, что в будущее направлен тот, кто умеет служить другим. Наложение, порой не предусмотренное автором, но содержащее, может быть, его будущее. Латур в тексте Ходорковской — скорее всего, художник Жорж де Латур с очень характерным объединением и противоречием света и тени. Но есть ещё Бруно Латур, один из авторов акторно-сетевой теории, философ и социолог, предложивший много нового для ориентации независимого человека в современном мире (особенно в работе «Нового времени ещё не было»); возможно, Ходорковской предстоит и взаимодействие с ним.
.
Рецензия 4. Лиза Хереш о подборке стихотворений Полины Ходорковской
Ходорковская — поэтесса, обращающая внимание на маленькое, ненужное и немощное и находящая в этих частицах красоту.
При этом она также рада отнести всё это маленькое в «своё», относимое не к владению, а к ощущению себя: всюду дом. Порог — строгое существо, разделяющее своё и чужое. Она подключается к этому «своему» не через желание обладать им; скорее, героиня текстов Ходорковской пробует быть убедительной в своём вайбовом подключении, подсоединении ко всему, что также ищет дом и тепло.
Вместе с тем этос Ходорковской определён постоянным уточнением позиции высказывающего, ограничением зрения свидетеля: «Колыбельной руке очевидца приходится врать, / и она врёт».
Запечатлевая ужас, мы не всегда можем сгладить его для других, особенно для тех других, кого мы любим, и этот речевой монтаж становится и предметом изучения, и предметом критики, и тем, что Полина сама производит.
Важно сказать, что письмо Полины очень музыкально, уточнения «меня» и «тебя» часто смазываются инерцией фразы, синтаксической мелодией, воздушным путём, по которому идёт речь. Важно подумать о том, что музыка не становится затушёвыванием насилия и холода этой вечной стихотворной зимы; музыка конституирует этот мир, он вырастает вместе с логикой его фразы и останавливается, когда Ходорковская делает паузу, набирает воздух на новую строфу. Эта «дыхательная» композиция позволяет наблюдать за миром, строящимся вместе с речью авторки.
«Мы» у Ходорковской часто насмешливое, выстроенное, как в устных жанрах, в ожидании ответа другого человека. Эта способность объединиться для совместного смеха может показаться неожиданной в художественном мире, где всё стремится к распадению и уменьшению.
Разломанный, убитый и раненый мир в этих стихах не перестаёт существовать или быть, напротив, даже когда от цикады с растерзанным животом ожидают конца песни или молчания, она продолжает петь, игнорируя физический изъян, дыру в животе, пропасть на фоне горла. В некотором смысле эту нежность, заботу и внимательность Полины я склонна воспринимать также — посреди агрессии и усталости появляются эти стихи, движимые мышцей заботы, которой остаётся мало и в обществе вокруг нас, и в наших сердечных мышцах, но в которой мы так нуждаемся. Эта привычка, в том числе к чужому голосу, о которой говорил Александр Уланов в связи с переводческими интересами Полины, думаю, связана с этим — этим летом, слушая религиозные песни норвежских писательниц XIV века, о которых нам рассказывала Полина на переводческом воркшопе, я чувствовала ту же теплоту и важность голоса из глубины столетий, какую чувствует Полина к разобранным кирпичным строениям, следам цыплят и углублениям от высохших луж.
Рецензия 5. Валерий Горюнов о подборке стихотворений Полины Ходорковской
В произведениях Полины, на мой взгляд, важно разделение на произведение и фигуру ведомого. Стихотворения ведут за собой автора и читателя. О чём бы Полина ни писала, она погружает и, на мой взгляд, сама погружается в форму транса, подобную сказочному путешествию, сну, откровению из огня свечи.
Разделение на поэзию-ведомого являет общую структуру произведений: это путеводитель, но не карта. Явных маршрутов и топосов (фотографии выполняют роль откровений, а не места действия) здесь нет — всё слито и ассоциативно пересекается: водонапорные башни (образ близости к небу, символ памяти воды и др.), исповеднические мотивы, фольклорные интонации, формы кругов на молоке, гало как предзнаменование духовного полдня, благая весть о мире (образ голубя с оливой).
Кажется, что эти стихи — не записки о путешествиях, состоящие из описаний материального мира, а зарисовки паломничества души, которое может только мерещиться.
.
Рецензия 6. Максим Плакин о подборке стихотворений Полины Ходорковской
Есть такие стихотворения, которые в силу неоднородности их начал дают очень необычный эффект. У Полины — это некоторая эстетическая концептуализация (например, на уровне категорий: «действие-бездействие», или стихотворение про норвежские имена) вкупе с абстрактным типом поэтической речи. Это я так называю «нелинейные» тексты, логика и образность которых не подчинена «стандартной» парадигме от А к Б — такой «дубовой» причинно-следственности. То есть, например, непонятно, откуда в стихотворении, начинающимся со строчек «А теперь легко вам, легко ли, пуговички, пчелёнки / нагие, рыжие, как сангина, ломкие спички», — откуда в нём берётся Бонавентура, но когда он появляется, и особенно когда дочитываешь стихотворение до конца, то становится ясно, что к чему. Точнее, ясно не становится, просто первая строфа «встаёт на место», что поражает. Особенно этот приятный диссонанс проявляется в ещё более концептуальной вещи: «из цикла водонапорным башням». (Кто ещё писал цикл о водонапорных башнях? Вспоминается Уоллес Стивенс и его великое «13 способов нарисовать дрозда».) Сразу обозначается главный объект, но при этом все стихотворения из цикла, может показаться, вообще не говорят ни о каких водонапорных башнях: если убрать все названия и фотографии, то даже и не подумаешь о смотровом люке и прочем. Но названия именно что задают оптику, конкретизируют отдельные метафоры, объясняют образность: «о трещине черепной заранее неизвестно — она беззвучна / будто с коленной чашечки пьёт павший жучок напоследок» или «на высоту, где кратер не расщепить — только память / воды но не вода сама перенимает причину / тебя…», — итого, получается, эти тексты читаются по-разному, но не в смысле эзопова языка, а как бы в нескольких семантических плоскостях.
.
Подборка стихотворений Полины Ходорковской, представленных на обсуждение
Полина Ходорковская родилась в Нарве. Публиковалась в журналах «Флаги», «НАТЕ» и «журнале на коленке», победительница суперфинала Чемпионата поэзии им. Маяковского (2024).
.
о причинах действия и бездействия
всюду дом, раз не видно порога, значит
луковица чужая, делимая изнанкой наружу
будит слёзы и плесень-руно, но всё жалко и нужно:
будь ты огонь из-под камня или камень простого часа,
будь языку колокольному толстый корень, звонарю — гудящее ухо —
верой несчастной своей бесполезного искоса, голоса, спаса
мнимого слуха
даришь каждому сущему строгое существо — не дом, а порог.
даришь и каешься — правая, левая руки — слиты’е,
так в деревья врастают качели, велосипеды, укрытия
как бы в неведении и навсегда оставляя
другим впечатление как бы неведения
в церкви пусть у ребёнка губы в колодец
тянутся, повторяя в колодце простейшие радужки —
кольца от молока, кольца тугие на маминых пальцах:
их успеешь заметить только тыльной гладью зеркальной
ты невнимателен, видя один поцелуй, но порадуйся
что живёт, суетится и ростом за свою недвижúмость платит
ныне живое и движимое отпущаеши —
светлячка и слезу сгоряча в горячую
руку, дыханием влажную. вот, блуждающий огонёк, ставший краешек,
смиренный дрожью домой
и в свечу зрячую.
***
Нику
Хор
А теперь легко вам, легко ли, пуговички, пчелёнки
нагие, рыжие, как сангина, ломкие спички
но и лисам их норы оставьте — снаружи тихонько
сон сторожите печальный, сторожи горемычные
наши низкие стрижики для проспавшего Бонавентуры
посланные со звёздочками примой, секундой, грацией
а мы просто стояли, курили, дежурили
потому другим всё ваше peregrinatio переиначили
Научите, как лучше, тонколобые ангелы, нам не видно
кожи нашей прозрачной, нательных крестиков,
следов от прививок и родильного первого имени —
всему узелку на палочке, на потом, торопясь, предшествуя
носом клюёт Бонавентура, в печную трубу уронив платок,
но будто кто его вновь положил ему на горячий лоб
смоченным. И ощущается он как нора, как человечий дом,
как родное плечо —
угловато и уличённо
если так Вы учите, то, пожалуйста, — учите ещё
Иже на Херувимах носимые
Вы, задетые за живое впредь,
и испарину нашу принимаете за трудное и живое —
и давай откуда-то тонко и ничего не жалко звенеть
.
***
вот растерзан живот у цикады, но она всё поёт:
когда лопнет сустав мой, подберёшь свободное тельце
и неси его нимфой на север, там его напролёт
мелкое солнце больше не смеет целиться,
здесь же только две дырочки есть, чтоб смотреть
на излом беременной ветви оливы
очевидец в них ноги вдевает вслед
выпрямляется пришлый и молчаливый
слышишь как сердцевина моя ненавистна
таится в ложбинке от камня спасается óт
непреложности тугого призыва
страха нарушить или послушаться
бедности хвороста что себя сознаёт иссушая
тельце ждёт напоследок, южное перед смертью
она наспех наносит слепок его на пазуху старого острова
вот ещё бы вот-вот и чьё оно будто бы и нездешнее
даже громоздкое
оставить что ли
или
промешкать нельзя,
вверх брюшком сейчас вздохнёт ласточка
нельзя если наоборот
ну
колыбельной руке очевидца приходится врать,
и она врёт
.
из цикла водонапорным башням
***
✑ резервуар
о трещине черепной заранее неизвестно — она беззвучна
будто с коленной чашечки пьёт павший жучок напоследок
или запросто кровь — уховёртка но уховёрткам вообще-то
твоё среднее ухо скучно
о, перепонка немузыкальная, маленький инструмент
для домоседной лягушки с телемаховым брюхом:
треск твой открытого лба изнутри — отражая глухо
себя, отражает только строение стен
здесь голова на траншее множится в головы гидры
ты пущен по самой дремучей и генетически незнакомой,
то есть сосуду с пахучей тиной и допотопной кровью:
ты ни слухом ни духом не старишься вмешиваясь вполсилы
на высоту, где кратер не расщепить — только память
воды но не вода сама перенимает причину
тебя не смотри, человече, ты уже дальше Её середины
толща мандорлы и ты — постоянный — изменились местами
вот она оставляет тебя во внутреннем кирпиче
вот она строя Дом не оставит камня на камне
вот твою раковину моет ребёнок в ванной
на башне лицо трещит исполняя порядок черт
.
***
∰ внутренняя лестница
Не хочу никогда узнавать, как тебя назовут, для меня
ты есть камень, пускающий вместо кругов по колодцу полые корни
в жизни лишённой толще,
мелкоглазый тапир, весь в земле, ты — хобот-удильщик
ты одной лишь глубоководностью нехороший
и хороший одним беспорядком, что здесь наводишь
восхожу — за моей обыкновенной ступнёй
чередуются грифельный след и след серповидный,
бесцветный, злорадно бесцветный —
им истираются ископаемые вдоль по твоей окружности
говорю — и по длинному горлу ступая свершаюсь
у тайного твоего рта
наступает дрожь послушания
о, эта радость утратить после усталости обретать:
больше не будет цепи посменных приливов отливов приливов
купол плотно сидит кромешной шапкой-ушанкой на нас, пусть не так намагничен
и пускаются в бег прочь от центра все петли, спасаясь вспять
за последним зелёным лучом, неизбывным и зимним
за вымирания осью тапира. Глаз оконной розы ветров — один
неправилен, тяжко избыточен, неизменяем
ты — намокшая спичка, камень, тень, пребывающая в покое, всё еще только камень
.
✼ смотровой люк
…гало хранит для тебя терпеливо круглых своих святых
но их страшное множество — неясно, с которым слиться
дудочка и кувшинчик встречают твой дух и под дых
вместе влекут наверх вплетая слабой косицей
к песням невинности, тебя предсказавших, в ясли
воздуха, в гнездо становящееся, во языцех
неотличимы с тобой до полудня мудрец и пазл:
то ли пока непосилен, то ли себя превосходишь —
гало не примет кентавров и ослепляет разницу
это короткий миг, чтобы выбрать впервые, и вроде
ты идёшь по блейковой ассиметричной кости, и где-то —
в дудочке ли в кувшинчике — тебя настигает полдень
блейковы руки в ротонду ведут муравьёв, муравьеда
что если ты всегда был этим же муравьедом
что если ты всегда будешь теми же муравьями
.
***
Лавру
так я учусь геологии смещения цвета
на синяке проходящем всю человечью историю
на себе без вреда
наследуемого
ватного диска
между двумя его долями никогда не бывает пуха:
он
плодотворен только
на неудобном стыке беспарных влажных рук
на рубчике непереспрошенного слова
на ящике для обуви неприголублен
пой и замри как если провожаешь
не подоткнув собой косяк в прихожей
родительски наморщив лоб
но ты ведом
немного осторожней
и благодарно шепчешь
что вот сегодня чистая пижама
и капнуть вниз сознательней всего
любимой пастой
и так ты учишься охоте прозевать
.
***
все норвежские имена похожи
сигмун-д
‘ороте
барбр-у
‘лав
он крепко держит поводья и продолжает перечислять
будто костяшками домино
одна из них — пустышкой — стукается о тёплое небо
и оно зачем-то такое низкое и средневековое
что хансу мерещится: такое к дождю
или к откровению, если б они в этой глуши случались
главное, что звено вроде ласточек тут излишне
нет, что я, генеолог какой-то,
то есть: гений генеалогии
лошадь фыркнула и ханс подумал: смеётся
она частенько смеялась над его усталыми каламбурами
будто старалась ускорить общее действие,
перейти к следующему событию:
мол, виток осуществлён — горбатый, как оглобля, и всегда немного не к месту
и в упавшие листья — в обёртку даже одного листа
сворачивалась как в кокон вся неделя хансова
иногда он, впрочем, думал о конунгах вроде хокона —
и тогда казалось, что его неделя туда не влезет
часто мария из-за холма помогала чесать гагачий пух
и так ловко у неё выходило, что листья подчас
возносились
вокруг её синего силуэта
и недели на свет появлялись однодневным клубком
и вокруг марии лошади дома сгущался пух
летите говаривал ханс
иногда считая это маленьким откровением
.
зрение, колечко
…это знает ребёнок властной рукой схватив
пружинящую игрушку полную тихого звона
схватит — и напряжённо вслушивается в мотив
В. Кривулин
грубость подпруги его возвращает от века камню
разве кости мои колеблются но под рукой
слепой и готовой есть жар им благословляю нечаянно
всех кто попал под неё
так скорлупа застаётся врасплох в эволюции
сначала ответный стук и только потом её размыкает
руками возничий на рикше и колесо переднее куце
чтобы вечно сбывать и боль и подобие камню
голый и влажный за собой оставляет исход
и многих скорлуп излом и нового неба бег
развитие не успевает уже и вслед возничий постой
и крик даже слабый обращает свободную божью тварь в
плен
нет в песнь
вместо были кривая лучинка будит время в зерне
так ты боишься вещей что с ними множится промокая
в чей-то рукав пролезает сразу целое бытие
свечкой латура каплет наружу душа потайная
странник боится саваофских дремучих волос, руки
но кормится молоком исчезая неведомое дитё
это рикшу везёт человек но уже впереди смотри
человека Другой ведёт
.
