В этом выпуске #магнитного_момента мы публикуем трех победителей конкурса малой прозы, проведенного нашим журналом в социальных сетях, — Ирину Назарову, Людмилу Коробейникову и Любовь Злую. В следующем номере вас ждут еще четыре призовых материала: получилось семь победителей, выбрать из полутораста текстов меньше лауреатов нам не удалось 😊
Недотрога (Impatiens noli-tangere L. 1753), цветок бальзамин, прикоснешься — из коробочек с треском высвобождаются семена. Так и подлинное хрупко, лучше не доводить до предела, освобождается со взрывом. Нельзя отнять свободу. Цветы недотроги в рассказе Ирины Назаровой служат символом особенных отношений. Огненная страсть со временем приводит к трагедии.
Но бывают и совершенные истории, правда, тогда это не совсем про людей. В рассказе Людмилы Коробейниковой сбываются мечты и наступает счастье. Антропоморфизм, замещение некрепкого, человеческого, на более устойчивое — одна из тенденций нынешнего времени.
И вот перед нами уже глубинное замещение: когда объект одушевлен, но не копирует Homo sapiens (Linnaeus, 1758), бытует в мирах, созданных воображением. (Любовь Злая, «Случай в библиотеке»). Железная мышка с курительной трубкой из детской книги, Голос, Хранитель библиотеки и кто-то еще, о котором лучше не знать.
Михаил Квадратов
Рассказ Алисы Рахматовой оказался у меня случайно: его дивным морским кораллом выбросило из волны самотека. Скорая помощь, тот самый дом, любовь, предательство — перед нами повесть, уместившаяся в панцире короткого рассказа. Тщательность формы, на мой взгляд, здесь удачно сочетается с поиском вневременного в обыденном. Хрупкие и несовершенные сосуды, наши тела исчезают раньше нашего опыта: прошлое же всегда остаётся с нами.
Евгения Джен Баранова
Ирина Назарова // Недотроги
Трещины испугались и расползлись по стене. Дементий вечером принес ей недотроги. Цветы были хрупкие, розовые, пахли так, как пахнут пруды начиная с августа. Кое-где уже появились вытянутые коробочки с семенами. Тронешь — разбегутся по полу.
У Дементия дрожал голос и лицо. Дементий всегда носил коричневый костюм и всегда застегивал верхнюю пуговичку.
— Милая, — сказал он, — проверь дверку. Вдруг не заперла.
Она проверила, а потом пошла на кухню и обняла недотроги. Стручки дрогнули и скрючились. Какие тревожные цветы. Интересно, откуда?
За окном почти стемнело, и далекие огоньки дрожали. Пятьдесят лет назад кто-то бросил семена академгородка, и он в тот же год взошел — издалека и не рассмотреть. Там, в общежитии, она однажды столкнулась с Дементием, да так, что шнуры от утюгов поползли к розеткам, а плиты включились сами собой. С тех пор не расставались. Она вздохнула.
Дементий подкрался незаметно и обнял. Захотелось вскрикнуть и заплакать. От него пахло белизной и аптеками.
— Милая, — сказал Дементий, — Ты дверку не проверила? Проверь еще раз. Мало ли.
Она молча вышла в коридор и дернула ручку. Дверь была заперта.
Темнота была на ощупь, как цветок недотроги: влажная и мягкая. Интересно, как сейчас на улице? Она очень давно не была на улице. Стоило ей переступить порог, как Дементий окликал: забыла выпрямить спину, забыла посмотреть, выключена ли плита, забыла, забыла, забыла…
Она приложилась лбом прямо к дверному глазку. По щекам потекли слезы, изо рта — плач. Она ненавидит рубашки, застегнутые на манер удавки — под горло, ненавидит белизну, ненавидит проверять свет! Как же она ненавидит… его!
Она вбегает на кухню и снимает с ноги тапок. Дементий стоит у окна и нюхает недотроги. Его руки дрожат.
От первого удара он уворачивается. От других уже не выходит.
— Ми… Милая, милая… Чего ты! Что не так! Ай!
Она бьет его со всей силы, попадая по лицу и по макушке.
— Ах ты дрянь! Прочь из моего дома! Прочь от меня! Прочь! Я тебя ненавижу! НЕ-НА-ВИ-ЖУ!
Дементий прикрывается руками — и вдруг опадает на пол, но не прекращает кричать. Его крик невероятно отчетливый даже сейчас.
— Ми-милая! Милая, послушай! Если ты не проверишь дверь, то…
Она хватает Дементия за шиворот. Следом вытаскивает недотроги из вазы и бросает на пол. Уровня воды хватает, чтобы Дементий погрузился в нее по грудь, но приходится надавить на затылок.
Сегодня вечером она выйдет погулять.
Людмила Коробейникова // Белла
Белла Кедовна грезила танцами.
Шаг. Еще шаг.
Поворот. Остановка.
Шаг. Еще два.
Мне, право, неловко…
В мечтах она ощущала себя то пуантами, то бальными туфлями.
Никак не меньше.
Сцена. Софиты. Все взгляды — только на нее.
Она чувствовала — еще чуть-чуть и мечта сбудется.
Вот прямо сейчас.
Эта длинноногая девица, протянувшая к ней руку.
Хм, поморщила носик, даже не примерив.
Опять неудача.
«Конечно, куда мне! Уродилась кединой сорокового размера. Кому я вообще нужна?» — Белла от отчаяния чуть не свалилась на пол.
Что ей еще оставалось. Доживать свой век на полке с вывеской «последний размер» в ожидании какой-нибудь широколапой тетки, позарившейся на скидку.
— Что за несправедливость? Вся обувь для каких-то дюймовочек! Спасибо родителям за мою «незолушкину» лапку. И в чем теперь идти в парк с Сережкой?
— Милка, кажется я нашла. Ну-ка примерь.
Белла Кедовна замерла от предвкушения, скрестив мысленно шнурки. Хоть бы, хоть бы…
— Девушка, принесите второй, пожалуйста. Я их возьму. Как раз то, что я искала.
— Дааааааааааааааааа!!!
Душа Беллы Кедовны пела и танцевала. Сначала от того, что она нашла свою хозяйку. Потом от нежных прикосновений шуршащей бумаги в обувной коробке. А потом…
Танцы. В парке на траве. С тем самым. Брутальным Кроссом сорок пятого. Рядом с которым чувствовала себя дюймовочкой.
Шаг. Еще шаг.
Поворот. Остановка.
Шаг. Еще два.
Мне, право, неловко…
Любовь Злая // Случай в библиотеке
— Ох, как же я устала-а, — протяжно вздохнула маленькая мышка, постукивая металлической лапкой по книжной полке, на которой сидела.
— От чего устала-то? — недоверчиво хмыкнул Голос, — ты же механическая, ключик подкрутила и дальше побежала.
— От жизни! — воскликнула та, — от жизни я устала. Ну, кто? Скажи, кто придумал все эти возрастные ограничения, запреты и прочее?! Да в наше время дети из интернета могут узнать что угодно и о чем угодно!
— Ну, могут и могут, тебе-то что? — Голос все еще не мог понять мышкино возмущение.
— Да как ты не поймешь, — сердито хлопнула та себя по пузику, издав при этом характерный перезвон, — меня придумали такой, какая есть: от кончика хвоста до кончика вот этой самой трубки. А в этой детской книжке невозможно найти нормальный табак. Да что там, вообще никакой не найдешь! А он мне нужен! Нужен, понимаешь?
— Зачем же тебя в детской книге придумали с курительной трубкой в зубах?
— Да автор его знает! — воскликнула мышь, пустив масляную слезу. — Все, сил моих нет, пошла я.
— Куда?
— Как куда? За табаком!
— Нельзя ведь…
— А мне все равно! — завопила мышь и поцокала по полкам в поисках подходящей книги.
Если бы у Голоса была голова, он бы обязательно ею покачал, но он был всего лишь бесплотным Хранителем этой библиотеки и не мог влиять на происходящее. Легкий шелест страниц и цоканье прекратились, сменившись тишиной.
А через пару часов довольная мышь сидела на той же самой полке и блаженно выдыхала густой дым, который обволакивал все ее механические детали, скрывая движение шестеренок.
— Красота, — протянула мышь, — ну вот теперь можно и домой топать.
Она открыла большую книгу с картинками на нужной странице и ловко запрыгнула, не заметив, что все это время за ней по пятам следовала тень, куда больших размеров, чем положено мышке. Тень сверкнула красными глазами и просочилась в книгу следом за любительницей табака.
— Ну что за безответственность, — тяжело вздохнул Голос.
Но ведь даже у механической мышки могут быть свои маленькие слабости. А то, что кто-то снова увязался за ней — вовсе не ее проблема, и уже совсем другая история…
Алиса Рахматова // Его больше нет
Тело трясло, подбрасывало: казалось внутренности бесконтрольно перемещаются, как утварь Бабы Яги в избушке, пустившейся в бег непонятно зачем. Скорая, кренившая на поворотах бока, подпрыгивала, неохотно бросала на темный асфальт лохматые снопы желтого света.
Люда цепко держалась, привычно материлась свистящим лютым шепотом. Она ездила уже год, после того как переучилась на медсестру. В 36 лет оставила прилавок. Завесила прошлое марлей, наложила швы. Научилась делать больно только затем, чтобы впустить под кожу лекарство.
Дома спала девятилетняя Маринка. Этой ночью пришлось оставить одну — бабушка приболела, была у себя. Люда легкомысленно верила в силу детского сна и пока не ошибалась: телефон молчал. Время текло. Было почти спокойно.
За окном стали мелькать повороты знакомой улицы. Далекие воспоминания — пойманные, онемевшие давно рыбины – заворочались в ребрах. Машину — будто током ударило — тряхнуло на повороте и из-за него выпрыгнул дом. Тот самый дом — серый, будто покрытый инеем. Неприятно стянуло гортань.
Остановились. Прямо по центру, у второго подъезда. Люда недоверчиво нервно усмехнулась. Оглядела знакомый двор. Завела выбившуюся черную прядь под шапочку. Захотелось подкрасить кривящиеся губы. Одернула себя. Пошла за врачом. Мятым комом завертелось в груди, когда услышала: «Нам на четвертый». Ладно, подумала, там же еще три квартиры есть, кроме той. Немного отстала.
Проем проглотил врача, санитара. Люда сама себе повторила номер, прибитый к двери. Тяжелое сердце снова скатилось по ступенькам и нехотя, переваливаясь, забралось обратно. Безвольно сглотнула. Тихо вошла.
Лег на плечи знакомый запах старой однушки. Даже цвет стен, казалось, не изменился. Люда плыла, закоснев, не разувшись, навстречу голосам, словно среди призраков: вот его часы, лежат на полочке для ключей. Вот его любительский акварельный этюд, помещенный в рамочку заботливыми руками, вывешенный здесь, обязанный создавать уют.
Вот тахта, когда-то пестрая, теперь будто чуть выцветшая — постаревшее, замученное дикое животное. Та, на которой однажды были оставлены Людой трусы — полупрозрачный сгусток ускользающей ночи. Вражеский флаг, найденный ею, женой.
— Ты специально, да? Специально оставила?!
Опустив глаза, Люда упрямо мотала тогда головой, сжав горький онемевший рот, и верила в это. Верила в то, что никогда не думала зло: «Пусть узнает, прогонит, уйдет сама. Пусть умрет».
— Я от нее не уйду. Говорил уже. Делай что хочешь!
Тогда уже хотела одного — сладкой горечи обиды и тишины. Ушла. Осталась одна, но, оказалось, ненадолго. Там, внутри нежной отвергнутой плоти зрела, росла, набирала силы Маринка. Сказать о Маринке не успела. Звонила. Узнала не от него — от жены: у них скоро будет ребенок. Бросила трубку, взвыла. Мыслила Маринку ненужной, но вырвать эту звериную привязанность из себя уже не могла. Родила. Помогали родные. Устроилось.
Люда все поняла: увидела вывернутую безвольную ногу, темный знакомый затылок. Тело, лежащее на полу. Слова врача — острые, холодные спицы — связали неизбежное: «Да все уже. Может быть, тромб. Нужно увозить».
Десять лет. Десять лет стыдной злой памяти. Странно было смотреть на него, знакомого и чужого. Его не было у Люды десять лет. Но теперь — по-другому не было. И у Маринки уже никогда не будет. У Люды дрожали руки и было холодно в животе.
Оглянулась — не было примет, что есть кто-то еще: ни игрушек, ни беспорядка, ни мебели детской. Неужели и не было никого? Соврала? Лицо у жены было восковым, с нежной охрой на скулах. Она была все такая же, как на тех фото, что случайно попадались Люде. Только теперь в очках, постаревшая и совсем одинокая.
Так и стояли они — напротив друг друга, а между ними — общее прошлое. Тот, которого нет. Тело, которого скоро не будет.
