25 января 2025 состоялась первая в этом году, а для проекта уже сто шестая, серия всеми любимого литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Олег Фельдман и Андрей Ткаченко; разбирали редактор журнала «Всеализм» Валерий Горюнов, историк литературы и редактор журнала «Кварта» Валерий Шубинский; заочно участвовали поэт, литературный критик Мария Мельникова и литературный критик, редактор журналов «Знамя» и «Знание — Сила» Ольга Балла. Вели мероприятие Борис Кутенков, Андрей Козырев и Елена Севрюгина.
Представляем стихи Андрея Ткаченко и рецензии Валерия Шубинского, Ольги Балла, Марии Мельниковой и Валерия Горюнова о них.
Видео смотрите на Rutube-канале проекта
Обсуждение Олега Фельдмана читайте в этом же выпуске «Формаслова»
.
Рецензия 1. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Андрея Ткаченко
(Расшифровка устного выступления)
Сегодня на «Полёте разборов» очень высокий уровень. Перед нами два сложившихся поэта. К сожалению, я раньше не знал стихов Андрея Ткаченко. Здесь тот же случай, что и с Олегом Фельдманом, — участвует поэт уже зрелых лет, который пришёл в поэзию в последние годы. И тут очень важен поколенческий момент: Андрею 48 лет, значит, он приблизительно ровесник Барсковой, Симоновой, Гришаева — вот этого поколения.
Честно скажу, я не помню предыдущего обсуждения Андрея на «Полёте разборов» (2021 год. — Прим. ред.), поэтому я читаю эти стихи как бы с чистого листа. Что сразу обращает на себя внимание? То, что это мастерские стихи, очень качественно, умело написанные. Автор понимает устройство стихов, что такое стихи, как всё это работает.
Теме не менее при чтении первых двух стихотворений у меня возникла некоторая проблема. Она связана с тем, что автор этих стихов, по моему ощущению, слишком всё о них понимает. Стихи слишком решённые. Они решены настолько, что не остаётся вопроса, а что, собственно, такое стихи? В современных стихах всегда должен быть некий вопрос: а что я, собственно, делаю, для чего я это делаю? Поэт каждый раз должен задавать себе этот вопрос — и отвечать на него. По крайней мере, мой читательский опыт этого требует. В этих стихах, как мне кажется, есть готовые ответы на вопрос о том, что такое поэзия. И в рамках этого готового ответа создаются очень красивые лиричные стихи. Притом что в них всё правильно — «запах детского сада», «превращение в муравья», природа, перетекающая в человека, человек, перетекающий в природу… Всё это очень хорошо и очень красиво. Но возникает вопрос: а что дальше?
И мне кажется, что в следующих стихотворениях поэт задаёт себе этот вопрос. Если мы воспринимаем стихи хронологически, как написанные подряд, — хотя мы понимаем, что последовательность стихов может быть и не хронологической, — то дальше начинается путешествие поэта в поисках ответа на вопрос, а что, собственно, он делает? Он владеет всеми навыками, которые выработаны русской поэзией последних десятилетий, а теперь он пытается ответить себе на вопрос, что, собственно, эти навыки значат, как они работают и что за ними стоит.
Направление этих поисков очень разное. Как, например, во втором стихотворении, посвящённом Владимиру Гандельсману. Я бы не сказал, что Гандельсман — это поэт, с линией которого я бы соотнёс то, что делает Андрей; я бы соотнёс его стихи с совсем другими поэтами, в широком диапазоне, от Тарковского до Таврова, например. Но от Гандельсмана здесь попытка взломать эту заданную определённость уже усвоенной традиции через язык:
а мальчик Бога зрит одновременно,
внутри разинул рот: «Такое как
из воздуха творишь?! — а я сумею,
ответь мне, дяденька?»
Это внутриязыковой поворот — и в то же время связанный с метафизикой, потому что метафизическая составляющая этих стихов очевидна. Очевидно ощущение постоянно творящегося и творящего самого себя мира, присутствующей в нём какой-то высшей энергии.
В следующем стихотворении — «Ночь на реке у дамбы» — тоже возникает этот вопрос к миру и вопрос к стихам: а что они значат, а зачем они существуют? И тоже это выяснение идёт через язык:
уничтоженный остров так жалобен
дамбы затерянный край
отделяет ли всплеск
от какого-то мира снаружи
исчезает ли там
жутковатый придуманный рай
в пустоте непридуманных глаз
мёртвой детской игрушки
В конце всё-таки есть некоторая закруглённость: вот эти «жутковатый» и «мёртвый» — это всё-таки немножко масло масляное. И на вопрос даётся ответ раньше, чем он должен быть на него дан.
Следующее стихотворение кажется мне одним из самых удачных:
Пробуждение.
Слово «мессенджер» отвратительно, словно разрыв, воронка;
правый глаз заливает солнцем, другой в тени.
Богиня, сошедшая в воду, её собака… Это стихотворение кажется мне идущим от английской традиции. Не знаю, насколько англоязычная поэтическая традиция влияет на автора, но здесь традиция от Йейтса до Уолкотта, до более близких нам по времени явлений англоязычной поэзии. Это живой, открытый, взаимопревращающийся мир. А если говорить о русской поэзии, то я бы провёл параллель с Тавровым.
Но есть стихи, где эти поиски ответа на заданный вначале вопрос идут, как мне кажется, немного на холостом ходу. В этом смысле появляется такое многословие и пустословие, присущее иногда подобной поэзии условно постметареалистического характера. Хотя я не люблю все эти отсылки к метареализму, потому что это миф, его, в общем, не было. В стихотворении «Расплавленная внутренняя речь, истекающая наружу» всё, как мне кажется, уходит в необязательное говорение, хотя, возможно, я просто этого стихотворения не почувствовал.
В конце подборки идут замечательные стихи. Милая песня «Ария графа Т», вызывающая ассоциации даже не с БГ*, а с Псоем Короленко.
Два последних стихотворения очень красивы, особенно последнее, «По дороге в «”Пятёрочку”», где этот ответ на вопрос, что такое поэзия, в чём её суть, обретается в словах «поэзия необязательна». Но именно в этой «необязательности» и есть обязательность речи. Именно это оказывается обязательным сказать. Поэзия же наполняет собой всё и в силу этого становится обязательной.
Ещё раз хочу сказать, что перед нами очень обаятельные и хорошо сделанные стихи. Мне было приятно их читать так же, как мне приятно было читать предыдущего автора — Олега Фельдмана.
.
Рецензия 2. Ольга Балла о подборке стихотворений Андрея Ткаченко
Самый ясный текст в представленной на рассмотрение подборке Андрея Ткаченко — «По дороге в “Пятёрочку”». Он — практически прямое высказывание автора о природе, смысле и назначении поэзии: о максимальной свободе как о её основополагающем, а может быть, и единственном принципе — «необязательна и избыточна», «храмы, замки на облаке», «роскошь тихого кайфа» — «создавать необязательные узоры, / исчезающие в траве, разделяемые в основном / с самим лишь собой».
Во всех остальных текстах подборки поэт названные принципы — а это ведь именно принципы, пусть и обозначенные в самом общем виде, без детализации, — осуществляет. Логику, по которой следуют друг из друга и укладываются в целое его образы, удаётся проследить далеко не всегда — и гораздо чаще не удаётся.
Принципы же я поняла так: поэзия — словесное выговаривание, выявление внутренней феноменологии, глубоко родственной сновидениям, а то даже и созданной с ними из одного вещества. Автор предисловия к одной из подборок Ткаченко в журнале «Prosodia» назвал его поэзию «визионерской». Это кажется очень близким к истине: в каждом из его текстов прослеживается поток видений или, по крайней мере, фрагмент такового.
Всё, что я тут смогу сказать, будет сказано в жанре дерзкого и безответственного предположения — но, мне кажется, духу автора с его, им самим заявленной безответственностью («узоры, <…> разделяемые в основном / с самим лишь собой»), это очень соответствует: в ответ стихам-видéниям пусть будет критический анализ-видéние.
Стихотворение, открывающее подборку, кажется, тоже представляет собой попытку автора разобраться в принципах и мотивах своей поэтической работы — и вообще рассмотреть, как она устроена, ответить на вопрос (впрочем, похоже, самодостаточный и не нуждающийся в ответе): «для чего занимаюсь я / превращением в муравья / и великим бегу разломом / и холмом и путём ствола / в беззащитности хрупких лат / тропкой в дрожь листового лона // длиться водорослью в воде / в чьей-то лиственной бороде…».
Поэзия в её предпочитаемом автором варианте, получается, — практика оборотническая, прямо противоположная демиургической, при которой лирический субъект что-то преображающее делает с вещами, с частями мира, с миром в целом: тут он преображается сам, расчеловечивается, растворяется в мире, сливается с ним, смешивается с его стихиями. Очень смелый опыт.
Это можно даже назвать своего рода натурфилософией, притом практической: растворение лирического субъекта (тогда уже стоит, пожалуй, назвать его натурфилософическим) в созерцаемом им универсуме таким образом, что при этом и внутри самого универсума — вовлекаемого в такой оборот — происходит устранение границ: между живым и неживым, природой и культурой, поэтической речью и природными событиями, человеческим телом и миром в целом. Всё сливается в синкретическое единство: разные части этого единства не теряют своего узнаваемого лица, но границы между ними упраздняются или, по крайней мере, делаются максимально проницаемыми.
Ткаченко пишет как будто с чистого листа, апелляции к культурной памяти у него минимальны, реминисценций, скрытых цитат, диалогов с предшественниками и современниками почти незаметно (посвящение Владимиру Гандельсману всё-таки не в счёт — это, кажется, обращение к человеку, а не диалог со стихами поэта). Природа для автора, кажется, вообще гораздо интереснее культуры с её условностями и символическими играми; условностями он куда скорее склонен пренебрегать. Но тем не менее — поэт культурную традицию в дверь, а она в окно: в стремлении натурфилософического субъекта «длиться водорослью в воде» невозможно не усмотреть аналогию мандельштамова намерения спуститься к кольчецам и усоногим.
Второй текст подборки — ещё один дерзкий опыт: в основу текста кладётся целостное синестетическое восприятие, одновременное, взаимонакладывающееся действие всех органов чувств: слуха, зрения, осязания. Такого на моей памяти не делал, кажется, ещё никто: текст представляет собой разрастающуюся последовательность образов-слепков с телесных, досмысловых ощущений. В результате лирический / натурфилософический субъект — а стимулом к образопорождению, напомним, послужило, как указывает сам автор, «ощущение от жгучих солнечных лучей на открытой незагорелой коже руки на лёгком холодном ветру» — разрастается чуть ли не до всего мироздания в целом: отождествляется с травой, ветром, эхом, горным склоном, камнями под ледником… И слова, посредством которых всё это выговаривается, по ходу выговаривания обнаруживают свою несоразмерность происходящему, свою, в конечном счёте, ненужность — что и сообщает им особенную свободу: «и в такой пропорции говорить / бесполезно, поэтому и легко / отпускать слова, отбивая ритм».
Стихотворение, посвящённое Владимиру Гандельсману, — одно из наиболее ясных и описывает, как можно предположить, ситуацию общения с поэтом-адресатом. Это стихотворение кажется мне разламывающимся на две части. В первой описывается общение с Гандельсманом, увиденным одновременно глазами почти равного взрослого («Почти уже на “ты”, / два взрослых человека, / каждый при наборе / счастий, горестей»… — то есть вполне сопоставимых друг с другом, оттого и «речь легка») и мальчика, который «Бога зрит»; во второй части вспоминается некоторый «покойный психоаналитик», в котором субъект, тут уже точно лирический, «не нашёл отца», а увидел, куда скорее, «несчастного разъярённого бога» с его собственным внутренним конфликтом («в себе остатки женщины ломая»). Скорее всего, автор сопоставляет тут две разных ситуации общения (лирического субъекта) с человеком, которого он чувствует очень авторитетным: в одной ситуации собеседник освобождающе сбивает пафос и напряжение нежданно «дурацким» словом «Прикольно!», во второй, вспоминаемой по аналогии, (разрушительным образом) отыгрывает на лирическом герое собственный внутренний конфликт.
В стихотворении «Ночь на реке у дамбы», по всей вероятности, происходит столкновение человека с чуждым и явно враждебным ему внечеловеческим миром, переживаемым как нечто чудовищное (совершается нечто обратное процессам, разворачивающимся в первом и втором стихотворениях, где герой легко и непроблематично растворяется в большом мире и становится им). Это, пожалуй, единственный на всю подборку случай, когда лирический субъект уходит (или убеждает себя уйти: «уходи далеко») от чудовищной природы, в которой чувствует себя «незаконным», в культуру, всё равно в какую — «в клинопись ли алфавит» (впрочем, судя по заключительным словам стихотворения, в рукотворном мире культуры его тоже ничего хорошего не ждёт: «жутковатый придуманный рай / в пустоте непридуманных глаз / мёртвой детской игрушки». Нет, культура автору всё-таки не мила. В природе хоть жизнь, а в культуре несомненно смерть). Это стихотворение разрыва — в противоположность открывающим подборку стихотворениям единения.
Ещё одно стихотворение разрыва — «Пробуждение», где противопоставляется глубина, многозначность, органичность, цельность сна — и грубость яви, в которую героя насильственно выдирает из этого сна «перекрёстная трескотня» мессенджеров и «уханье, свист и вой» новостей. Это стихотворение интересно ещё тем, что состоит из двух различно устроенных частей: (органичной, мягкой, плавной) верлибрической (сон) и (жёстко-определённой, загоняющей в рамки речь, а с нею и человека) рифмованной (последняя часть — явь). В каком-то смысле это тоже противостояние природы и культуры.
В стихотворении «Тарелка винограда, освещаемая солнцем», происходит, кажется, воссоединение лирического субъекта и природы, новое упразднение границ, «отмена масштабов», «течение форм», утрачивающих определённость, благодаря чему становится возможным уйти внутрь виноградин и окунуться в потусторонний свет.
В целом, я бы сказала, что в этой подборке чередуются друг с другом стихотворения разрыва и слияния.
К стихотворениям разрыва я бы отнесла также (целиком лирическую) «Расплавленную внутреннюю речь, истекающую наружу» (в ней даже одно слово — обозначающее, по всей видимости, лирическую адресатку — оказывается разорванным пополам), «Частный голос в саду» (недвусмысленно отсылающее к молитве Христа в Гефсиманском саду, в последнюю ночь перед арестом, пока апостолы «под бременем / сна ли, / предательства, / веры / бредут и качаются», хотя Он троекратно просил их бодрствовать и быть с Ним, — чистый разрыв) и «Арию графа Т» — самый, пожалуй, насыщенный культурными отсылками текст подборки: там упоминаются сразу и Заратустра, и Лев Толстой, причём мы не можем не заметить, что культура у автора неизменно связана с чем-то травматическим, конфликтным: с неудачей — больной Заратустра «заплутает <…> среди полей», со Львом Толстым связываются одиночество, одиозность и пустота.
Может быть — дерзну предположить, — для Ткаченко культура вообще разрыв (это в ней и только в ней мыслимы «эти странные вещи на “я” и “не-я”»), а природа (в которой всякое «я» вообще освобождающе теряет смысл) — цельность. Наверно, для поэтической работы необходимы — в разной степени? — оба начала. Но всё-таки, похоже, поэзия — хотя с одной стороны явно сакральна (стихотворению, где формулируется её сущность, не зря предпослана цитата из Деяний апостолов, отсылающая к обращению Савла), — совершается (если она, конечно, настоящая и живая) именно в этой последней, возникает, «как первые клетки, простейшие, черви, рыбы», «…проходя как-нибудь по краю естественного отбора, / словно мышь, наблюдающая ящеров, / занятых конкурентной борьбой». И исчезает в траве.
.
Рецензия 3. Мария Мельникова о подборке стихотворений Андрея Ткаченко
«По мотивам ощущения от жгучих солнечных лучей на открытой, незагорелой коже руки на лёгком холодном ветру», «Тарелка винограда, освещаемая солнцем», «Расплавленная внутренняя речь, истекающая наружу» — довольно изощрённые преамбулы к стихотворным текстам. Что мы видим здесь — нечто вроде стремления учёного как можно точнее описать объект своей научной деятельности или что-то родственное игре художника-абстракциониста, именующего три пятна и линию на холсте «Плавучей рефлексией № 14»? От поэта ожидаешь скорее второго… но в случае Андрея Ткаченко мы имеем дело с первым. Ткаченко можно назвать лириком-натуралистом. Он крайне внимателен к метафорам, прихотливым повествовательным оборотам, тонким аспектам эмоций — а ещё к воде, ветру, камню, растениям, насекомым, преломлению света, падающего на виноград. Именно естественные науки разрешают для лирического героя Ткаченко вечный гуманитарный спор о том, нужна поэзия или нет:
— Поэзия необязательна, — говорит тебе тогда трава,
рифмующаяся с завитком облака,
— Необязательна, — вторит морозный узор на стёклах,
рифмующийся с хаосом элементарных частиц,
— Необязательна, как наше существование,
в ускользающем времени распростёртое,
без которого мир вполне мог бы и обойтись.
— Поэзия необязательна, — шепчет эхо
самого большого из взрывов, рифмующееся с ДНК,
аминокислотный сопрягающей алфавит в белковой поэмы ритм, —
как первые клетки, простейшие, черви, рыбы…
Поэт в универсуме Ткаченко — аутсайдер, сильный своей слабостью, он проходит «по краю естественного отбора, / словно мышь, наблюдающая ящеров, / занятых конкурентной борьбой». Очень интересно то, что, вступая во взаимодействие с миром, герой Ткаченко намеренно уменьшается, растворяется в окружающей среде — превращается в юркого хрупкого муравья, костлявую большеротую рыбу, теряет свои очертания и вместе с солнечным лучом проходит сквозь «увядшие комнаты виноградин». Можно назвать это желанием растечься, как Платон Каратаев, каплей по мировому шару, а можно — требованием «графа Т» из «песни скончавшейся рок-группы»: «Не мешайте вольному засранцу / стремиться к нулю». Разница здесь будет лишь в оценочной характеристике. Герой Ткаченко не жаждет самоуничтожения, он просто, выражаясь языком правоохранительных органов, склонен к побегу — в мир насекомых, в сон с иным солнцем и иным временем, спасающий от мессенджеров и новостей, в чудачество, в метафору, в кажущуюся бессмыслицу. Да и сама поэзия, по Ткаченко, обречена на бессмысленность, приговорена к ней своей сутью:
…в такой пропорции говорить
бесполезно, поэтому и легко
отпускать слова, отбивая ритм;
знаменатель этот ни для кого:
как чувствитель, де’лящийся на мир,
ты не скажешь, в сущности, ничего:
ни «конец», ни «господи», ни «аминь».
Но в том-то и дело, что говорить имеет смысл лишь о несовершенном:
Не говорите о вечности:
её нет для звучания —
только лишь для тишины.
И пока мы пред ней не равны —
наблюдай, замечай,
как фигуры под бременем
сна ли,
предательства,
веры
бредут
и качаются.
.
Рецензия 4. Валерий Горюнов о подборке стихотворений Андрея Ткаченко
Читая стихи Андрея Ткаченко, часто повторял себе фразу-идею из «Смысла творчества» Николая Бердяева: мир не до конца сотворён. Человек продолжает Божественное творение своим существованием и творческими порывами. Поэзия Андрея продолжает мир и продолжается миром. Особенно ярко это сопродолжение выражено в стихотворении «По дороге в “Пятёрочку”», название которого рифмуется с приближением к Дамаску из Деяний апостолов в эпиграфе. Главный мотив «поэзия необязательна» расширяется до всего окружающего: необязательна трава, личное существование, большой взрыв, цепочка ДНК (и всё это рифмуется с другими явлениями). Человек же рифмуется с голосом с неба. После прочтения остаётся впечатление, что всё в мире связано, а люди обладают уникальной возможностью выявлять эту единую сеть.
В поэтике Андрея присутствуют мир внешний и мир внутренний, которые взаимоотражаются и взаимопродолжаются. Поэт достигает плотности этих связей не с помощью активного созерцания, а через доступ в древние слои сознания, точнее в подсознание. Один из тропов такого доступа — превращения. Например, в первом стихотворении мы наблюдаем ряд перевоплощений-смотрений-назад: в детство, потом в муравья, а потом в растение, причастное мифическим, нечеловеческим силам (в строке «в чьей-то лиственной бороде» узнаётся леший).
Уход в подсознание не происходит с помощью привычных приёмов: автоматического или weird-письма. Мир внешний и внутренний соседствуют друг с другом и связываются с помощью метафор, литот, гипербол и переходов к визуальному искусству. Например, название стихотворения «Тарелка винограда, освещаемая солнцем» отсылает к классическому натюрморту, но поэт меняет это впечатление через отмену масштабов, движение по пути луча и расфокусировку зрения. И в итоге выходит абстрактная картина и абстрактное стихотворение, как будто читатель смотрит на виноградины под микроскопом («и бредёшь сквозь увядшие комнаты виноградин»), чтобы окунуться в обратный свет — отклик текучей формы. Природа «света на той стороне» не выяснена: она может быть метафизической, квантовой и клеточной («окунуться», возможно, намекает на воду, из которой в основном состоят клетки).
Еще один способ творить мир из подсознания — детский взгляд, переплетённый с воображением. Так в «Ночи на реке у дамбы» внешнее превращается в чудовище, от которого хочется спастись в стихах. Здесь можно заметить ряд творческих (пред-)пространств: и космос, и первичный бульон, и придуманный рай. Подсознательное переплетается с внешним, чтобы возник новый внешне-внутренний объект. Точно так же происходит и в стихотворении по мотивам ощущения от жгучих солнечных лучей: простое телесное переживание превращается в мир.
Дотворение реальности в стихах Андрея происходит по канонам мироздания, но дополняется подсознательными импульсами. В итоге возникает структура, как на картинах кубистов или абстракционистов: новый художественный объект, не сводимый ни к реальности, ни к подсознанию.
.
Подборка стихотворений Андрея Ткаченко, представленных на обсуждение
Андрей Ткаченко родился в Ростове-на-Дону. Окончил Ростовский государственный медицинский университет, работал врачом-психиатром и психотерапевтом. В настоящее время — частнопрактикующий психоаналитик, супервизор и преподаватель клинических и психоаналитических дисциплин в программах профессионального психоаналитического обучения. Мастер спорта по стрельбе из лука. Публиковался в журналах «Топос», «Prosodia», «Новый журнал». В 2024 году в издательстве «Free Poetry» вышел дебютный сборник «Делящийся на мир», в который вошли избранные стихотворения последних десяти лет.
.
***
не смотри не ходи назад
вдруг останутся лишь глаза
может запах детского сада
приведёт с собой рой литот
край кроватки волчок кусток
облаков и любви громады
для чего занимаюсь я
превращением в муравья
и великим бегу разломом
и холмом и путём ствола
в беззащитности хрупких лат
тропкой в дрожь листового лона
длиться водорослью в воде
в чьей-то лиственной бороде
ветер ветер глаза залей мне
лишь на лето иль лет до ста
и любовь как прыжок с листа
трепет шкур под звучанье флейты
.
***
По мотивам ощущения от жгучих солнечных лучей на открытой,
незагорелой коже руки на лёгком холодном ветру
Голос разбивается о ледник,
и крошится лёд — но не оттого,
что цветной осколок в него проник,
а, скорее, прочерком; вне его
колоски какие-то, волоски;
коже камня ветра не удержать,
но нутром усвоить разрыв строки
там, где кожей камень приемлет жар, —
всей гусиной кожей, когда горит
ледяное солнце с его высот,
разделяя пламя и лёд внутри,
и в ответ топорщится колосок
волосок колышется вся трава,
что идёт по ветру живой волной,
и метаться эху, делясь на два,
если вдруг покроются тишиной
горный склон и камни под ледником,
и в такой пропорции говорить
бесполезно, поэтому и легко
отпускать слова, отбивая ритм;
знаменатель этот ни для кого:
как чувствитель, де’лящийся на мир,
ты не скажешь, в сущности, ничего:
ни «конец», ни «господи», ни «аминь».
.
Рядом с гением
Владимиру Гандельсману
Почти уже на «ты»,
два взрослых человека,
каждый при наборе
счастий, горестей,
в кругу любителей сплетать глаголы,
речь легка —
а мальчик Бога зрит одновременно,
внутри разинул рот: «Такое как
из воздуха творишь?! — а я сумею,
ответь мне, дяденька?»
И взрослый изрекает про себя
из многоумных уст дурацкое «Прикольно!»
А в психоаналитике покойном я не нашёл отца.
И собственного защитить не мог, когда, разя громами,
шёл на него несчастный разъярённый бог,
в себе остатки женщины ломая.
.
Ночь на реке у дамбы
эта чёрная шкура чудовища
вся в миллиардах прыщей
а под ней пресмыкается ёрзает
сдавленный пойманный воздух
метеорная перхоть
кишение жизни
в речном водянистом борще
великан развороченный молнией
тянет огарки ручищ
но уже остановлен опознан
взявши камень полынью дыши
уходи далеко сквозь самшит
незаконный здесь
в клинопись ли алфавит
размахнись посильнее
повезло тебе если листва
для тебя не шуршит
языком твоей прежней любви
и о том же полынь не синеет
уничтоженный остров так жалобен
дамбы затерянный край
отделяет ли всплеск
от какого-то мира снаружи
исчезает ли там
жутковатый придуманный рай
в пустоте непридуманных глаз
мёртвой детской игрушки
.
***
Пробуждение.
Слово «мессенджер» отвратительно, словно разрыв, воронка;
правый глаз заливает солнцем, другой в тени.
Во сне пытался всё отменить,
там шевелилось море ярко и звонко;
кажется, сну незнакомо понятие «дни».
Не отдавая себе в том отчёта,
я жил под водой и причтён был к сонму морской родни;
где волны у берега катятся через большие камни,
где, смешиваясь со светом, на них колышутся водоросли,
плыл как бы костлявой и большеротой
рыбой, загребал плавниками-руками.
Средь пены над камнем движение ног и лап:
богиня в воду сошла, и с нею её собака —
большего и не надо, когда б
так изо дня в день повторялось,
море и солнце были бы вечными,
будут вечными,
вечной будет вся череда
плывущих и выходящих из вод созданий,
даже не найденных в списках,
утраченных в синем объёме воздуха,
во тьме оркестровой ямы,
даже звери Босха ручные,
сумасшедших боящиеся,
даже потерянные,
несмотря на обещанное вознаграждение всем нашедшим,
даже те, кого сон во плоть ещё не одел.
Через мгновение я отчётливо их разглядел:
нагота и мокрая шерсть, Солнце в воде
с золотыми и чёрными волосами.
В это время у самого края воронки утра
солнце другое смотрит в глаз то ли трупа,
то ли спящего, лежащего на спине.
Я этим утром есть, а кого-то нет.
Мессенджеров перекрёстная трескотня.
Новостей уханье, свист и вой.
Перебежками, на другую сторону дня,
прикрываясь Солнцем над головой.
.
Тарелка винограда, освещаемая солнцем
анонимный свет на пути к отмене масштабов
теченью форм о прочем даже не говорю
если вдруг тропинкою к сентябрю
беглый луч черноту окропит янтарно
ты выходишь в размытый фокус этого ради
сквозь двусмысленность соскользнув ко дну
в мутновато-зелёном дне
и бредёшь сквозь увядшие комнаты виноградин
окунуться в свет на той стороне
.
Расплавленная внутренняя речь, истекающая наружу
скажи зачем ты к осени гусени..
(а впрочем мне довольно молчания)
..чка краешком листа время летнее
копирует тебя замечательно
ползёт во мне почти так же медленно
ни нет ни да но вдруг непохожие
на нас же навсегда безбилетники
то с красною то с бронзовой кожею
стоят с улыбкой на фотографии
плывёт в лихой жаре голос де′вицы
тихонечко одежду утратили
по ниточке а время не денется
под кожу колеса расстоянием
не спрячется тебя измочалило
но капители волн итальянские
к ногам замысловато причалили
вдохнув легонько горького облака
я выбьюсь из размеров и памяти
сорвусь и промурлычу бессвязное:
в Венеции подругу надменную
чахотошную меланхоличную
пришедшую дань памяти Бродскому
отдать на приснопамятном кладбище
два негра за девицу продажную
каким-то чёртом да перепутали
чтоб в вечность различали глядящие
застенчивую речь щебетание
.
Ария графа Т
(текст песни скончавшейся рок-группы)
опроститься никогда не поздно
опростись расти меня расти
и на небе траурные гнёзда
жимолости
уведут больного заратустру
заплутает он среди полей
будет область нашего искусства
скрыта в земле
наблюдаю вещие пространства
диких мыслей пламенный салют
не мешайте вольному засранцу
стремиться к нулю
подойди ж ко мне убогий силой
отлепи от моего крыла
два пера а я пойду красивый
в чём мать родила
и на гребне бытия свирепом
ты стоишь один как лев толстой
одиозный и великолепный
абсолютно пустой
.
***
Частный голос в саду.
А вокруг эти странные вещи
на «я» и «не-я»:
гефсиманская мания,
стадо грядущее
и случайный свидетель.
Свиристель. Свиристетель
в кустах во свирель,
пока эти
кто рубит,
кто терпит,
кто спит на ходу.
Честный голос в аду.
А вокруг эти страшные вещи
«не-я» и «не-я»,
изваянья зловещие.
Не говорите о вечности:
её нет для звучания —
только лишь для тишины.
И пока мы пред ней не равны —
наблюдай, замечай,
как фигуры под бременем
сна ли,
предательства,
веры
бредут
и качаются.
.
По дороге в «Пятёрочку»
Когда же он шел и приближался к Дамаску,
внезапно осиял его свет с неба.
(Деян. 9,3)
Спутников не было, в Дамаске, наверное, тоже жарко
и мало тени; на углу у «Пятёрочки» летом такая печь,
что бездомный зверь не устроит себе лежанку
на этих серых, плоских камнях,
но сейчас зима, и взгляд подняв от ступеней,
я увидел мягкий свет с неба —
и вряд ли оттуда кто-то смотрел на меня.
— Поэзия необязательна, — мог бы сказать этот голос, —
Необязательна и избыточна:
сколь совершенно не резонировали бы левитирующие слова —
все эти храмы, замки на облаке — в основном никем не искомый,
никому не нужный товар.
Но не в этом ли роскошь тихого кайфа:
проходя как-нибудь по краю естественного отбора,
словно мышь, наблюдающая ящеров,
занятых конкурентной борьбой,
создавать необязательные узоры,
исчезающие в траве, разделяемые в основном
с самим лишь собой?
— Поэзия необязательна, — говорит тебе тогда трава,
рифмующаяся с завитком облака,
— Необязательна, — вторит морозный узор на стёклах,
рифмующийся с хаосом элементарных частиц,
— Необязательна, как наше существование,
в ускользающем времени распростёртое,
без которого мир вполне мог бы и обойтись.
— Поэзия необязательна, — шепчет эхо
самого большого из взрывов, рифмующееся с ДНК,
аминокислотный сопрягающей алфавит в белковой поэмы ритм, —
как первые клетки, простейшие, черви, рыбы.. —
так мог бы сказать тот голос —
а мог бы не говорить.
.
* Борис Гребенщиков признан Минюстом РФ иностранным агентом. — Прим. ред.
.
