Подписаться на Telegram #буквенного сока
Егор Фетисов // Евгений Водолазкин. «Чагин». Роман. Издательство «Редакция Елены Шубиной», 2022
Часть 1. Заметки о книге
В романе несколько сюжетных линий, автор затрагивает разные темы, но главной, наверное, можно назвать тему творчества. Как это работает — художественное начало в человеке? Как оно связано с памятью, с правдой? Память, не упускающая деталей, безошибочно копирующая реальность, — на одной чаше весов, игра воображения — на другой. Промежуточная форма — дневник, который ведет один из главных героев романа (можно назвать его самым главным) Чагин, человек, наделенный фантастической, непогрешимой памятью. «Память лишь воспроизводит события, а дневник их осмысливает». От копирования — к осмыслению, и дальше — к искусству: к созданию реальности. Исидор Чагин — Акакий Акакиевич своего времени, своего рода копировальщик, хотя, если быть точным, копировальщиком в библиотеке работает другой персонаж, Вельский, но это неважно, они оттеняют и дополняют друг друга. Собирательный Башмачкин. Возможно, немного вычурное имя — Исидор — призвано служить отсылкой к не менее вычурному — Акакий. Такая трактовка напрашивается, хотя прямого подтверждения этому в тексте нет. Но интересно посмотреть на роман под этим углом: это любопытным образом развивает тему маленького человека. С Чагиным происходит та трансформация, которая не происходит с героем Гоголя. Реальность и вымысел в книге Водолазкина понемногу смешиваются, и вторая часть романа — «Операция Биг-Бен» — не то происходит на самом деле, не то является порождением фантазии Николая Ивановича, сотрудника органов, оказывающегося в итоге в психдиспансере. Но даже если исходить из того, что данная история — плод фантазии сумасшедшего, она не становится оттого менее реальной. «Самые выдуманные наши выдумки в конечном счете отражают реальность». Нового в этом, понятное дело, ничего нет, но Водолазкину удалось, как мне кажется, хорошо систематизировать и проиллюстрировать проблему творчества, в том числе, и потому, что, много лет работая в Пушкинском доме, он прекрасно знаком с тем, что такое архивное дело. Сам автор в одном из интервью объясняет центральную проблему так: «”Чагин” — одна из попыток подумать о сохранении времени в памяти и об освобождении от памяти, которое тоже иногда нужно». Тему памяти он напрямую увязывает с восприятием смерти, а миф предлагает как одну из форм забвения. В общем, программа начала века. Прошлого. Мне кажется, роман получился более глубоким и интересным, чем попытки автора его объяснить.
Часть 2. Художественные приложения
«Такое желание рано или поздно приходит в голову всякому читающему человеку, ведь, если вдуматься, тот, кто умеет читать, умеет и писать. В один прекрасный день читающий бросает вызов пишущему, словно бы говоря: глубокоуважаемый автор N, вы написали бессмертное стихотворение (поэму, роман), но отчего, ради всего святого, вы считаете его непревзойденным? Не посещала ли вас мысль, что на основе вашего произведения будет создано что-то еще более непревзойденное? Несколько более бессмертное?
В порядке здоровой конкуренции случилось мне создать одно художественное произведение. В своем творчестве я отталкивался от двух довольно известных шедевров, которые, как мне кажется, внутренне близки. Эту вещь я отнес редактору библиотечной стенгазеты Иоахиму Бернгардовичу Корхонену. Со свойственной мне скромностью признался, что подверг два распространенных текста улучшению.
— В Переделкино обращались? — хмуро спросил Иоахим Бернгардович. — Там консультируют.
— А как же! — улыбнулся я одними губами. — В ответ на присланный запрос было мне указано, что подобным методом уже созданы такие художественные произведения, как “Гамлет” и “Песнь о вещем Олеге”. Меня это, однако, не обескураживает.
Иоахим Бернгардович бросил на мое сочинение беглый взгляд:
— Что-то не пойму я, Николай Иванович, вашего жанра — стихотворения это или проза?
— Стихотворения в прозе, — отвечаю.
— Намекаете на влияние Тургенева?
Не подозревая о таком влиянии, я ответил уклончиво:
— Намекаю на то, что среди прозы нет-нет да и попадаются стихотворения. Скажем так: там, где мысль моя не укладывалась в рифму, стихотворные строки были продолжены прозой.
— Так, — сказал Иоахим Бернгардович, просмотрев принесенный текст с новым вниманием. — Вижу один зарубежный источник и один наш, отечественный. Отечественный — это, понятное дело, “Ленин и печник”, что же еще? А зарубежный… Не подсказывайте! Неужто — “Лесной царь”?
— В самую точку! Иоганн Вольфганг фон Гёте.
— И вы их, значит, объединили.
— И я их, значит, объединил, — подтвердил я.
— Заодно вы включили в свое произведение и литературную критику. — Иоахим Бернгардович побарабанил пальцами по столу.
— Я подумал: ну зачем, спрашивается, читателю разыскивать где-то критику, когда я могу включить ее в мое произведение».
Михаил Квадратов // Евгений Чижов. «Самоубийцы и другие шутники. Почти простые истории». Издательство «Редакция Елены Шубиной», 2024
Часть 1. Заметки о книге
В новой книге Евгения Чижова самоубийцы — все же не основные персонажи. Согласно названию есть и другие шутники. Хотя какие тут шутки, особенно со смертью. Да и с жизнью тоже. Проза Чижова — реализм, настоящий, здесь повседневная жизнь узнаваема, но сквозь нее видно и другое. Просвечивает мир иной: вот, например, посмертная дорога, хотя, случается, что из этого горького путешествия возвращаются. Видимо, нарушаются чьи-то планы, может быть, мироздания. В трех рассказах действительно есть про лишение себя жизни, но не осуществленное, спасли вольно или невольно, по любви или по равнодушию, но какая разница, главное герой-то остается. Вот ангел-хранитель и его невидимая кошка, вот призрак смерти в старом доме, но опасен не он. Целительница, которая отслеживает перемещения души больного, а вот больница, где не очень-то заботятся о душах. И в каждом рассказе — о любви, ведь спасает от смерти именно она. Главный герой обычно — наблюдатель, а если и участник действия, то не очень активный. Сюжет развивается будто отдельно от персонажа, как оказавшийся сумасшедшим пациент хирургического отделения, неожиданно навалившийся и пытающийся убить прикованного к кровати искалеченного главного героя. Действие чаще всего происходит на дачах, откуда уехали дачники, в выселенной квартире — сквоте художников, в загаженной больнице. Мир ветшает, люди живут в декорациях предыдущих поколений, имитируют, нового давно ничего не происходит. Ведь большая часть действия приходится на восьмидесятые и девяностые годы прошлого столетия. «Пока что повсюду царил распад: распадалась страна, привычный образ жизни, сложившийся порядок вещей, старые связи и отношения». «Над всем этим человеческим скопищем висела атмосфера пропадания и потерянности, каждого по отдельности и всех вместе, покидая наш сквот, мы погружались в нее с головой». Так безумец из рассказа «Ревность» живет прошлым, не в состоянии понять, что все изменилось. Он не виноват, просто организм сломался. А потом придет и смерть, сама. Какое там самоубийство, просто яркое слово привязалось. Эта книга про жизнь. И про одиночество. Про распад. И еще о многом.
Часть 2. Художественные приложения
«Андрей переехал в поселок шесть лет назад, сдав свою городскую квартиру, и с тех пор жил здесь круглый год, изредка, не чаще раза в сезон, навещая свое московское жилье и его меняющихся обитателей, чтобы убедиться, что там всё в порядке. Цель переезда была в том, чтобы написать книгу, работе над которой в Москве мешали суета, шум, общая нервозность и враждебность городской среды, ощущаемые Зябликовым на каждом шагу. И действительно, первый год он что-то писал, строил планы, набрасывал варианты, но все чаще отвлекался от работы, засмотревшись на ходящую на ветру листву дубов и кленов, выметавшую мысли из головы так, что он терял нить повествования, а там и забывал, для чего вообще его затеял. Чем больше он вглядывался в жизнь деревьев, кошек и птиц, в смену освещения, маневры облаков и неслышное скольжение теней, тем менее нужными и даже просто нелепыми представлялись ему усилия добавить что-то свое, искусственно сконструированное, к этому безупречному, в мельчайших деталях согласованному миру. Спустя год, находя в самых неожиданных местах, вроде шаткой будки сортира или хранившейся под кроватью кучи старых газет для розжига печи, свои черновики и наброски, Андрей прочитывал их с недоумением, а потом и со смехом — неужели ему принадлежат эти жалкие потуги на значительность, претензии на глубину и усилия заинтриговать читателя, которого нет и не будет. Начав смеяться над своими неуклюжими каракулями, он долго не мог остановиться, случалось, что смеялся до слез.
<…>
Со стороны могло показаться, что он целыми днями ничего не делает, но это было совсем не так. В действительности Зябликов жил напряженной и сложной жизнью. Он много читал и продолжал, уже без всякого расчета на публикацию, писать, ведя учет своим дням, раздувающимся, как грозящие лопнуть радужные пузыри, от переполнявшей их пустоты, в которой любое, даже самое ничтожное происшествие обретало значение и смысл. Но главное — он наблюдал. Ни одно изменение в пейзаже, в цвете неба или облачной архитектуре не проходило мимо Зябликова, каждое становилось событием его внутренней жизни, находило в ней свое место. От этого душа Зябликова, изнуренная гнетом его тяжкого тела, понемногу высвобождалась, расправлялась, начинала чувствовать воздух и ветер. Наискось пересекавшая двор кошка щекотала ее своей осторожной походкой, а от стремительного виража ласточки над головой перехватывало дыхание. Однажды, уйдя в созерцание, Зябликов застыл настолько неподвижно, что на плечо ему села небольшая птица. От неожиданности он вздрогнул и спугнул ее. Принявшая его за дерево птица поняла свою ошибку и улетела раньше, чем Андрей смог ее разглядеть, но он все равно почувствовал, что почти достиг поставленной цели — он близок к тому, чтобы сделаться своим среди явлений природы и населяющих ее существ. К таким природным существам относил Зябликов и своих соседей, обитавших в поселке, как и он, круглый год».
Егор Фетисов // Юрий Буйда. «Дар речи». Роман. Издательство «Редакция Елены Шубиной», 2023
Часть 1. Заметки о книге
Сам Юрий Буйда характеризует свой роман следующим образом: «Освоение собственной национальной памяти». Это семейно-историческая сага, и в этом заключается основной, как мне кажется, камень преткновения: роман слишком короткий для будденброковской истории, растянувшейся на 30 лет — с 80-х по 2010-е. Слишком мало места для всех сюжетных переплетений и характеров, хотя Буйда использует это место виртуозно и эффективно. И все-таки о большинстве героев из семьи Шкуратовых мы знаем маловато: дед — палач из НКВД, Папа Шкура — удачливый демократ в 90-е, его сын Дидим, основатель медиахолдинга, своего рода Томас Будденброк, переживает короткий рассвет, а затем тотальный закат, заканчивающийся тем, что он убивает девочку-инвалида и немеет. А дар речи — это то, что поддерживает человека в его бесконечной борьбе с пошлостью, которая «сторожит все подступы к настоящим чувствам». А этих настоящих чувств в романе почти нет. Думается, намеренно, дабы показать, что в борьбе с пошлостью человек если и выходит победителем, то лишь временно, эпизодами. В итоге все члены семьи Шкуратовых, кроме Ильи и Шаши, погибают, а Илья и Шаша — побочные дети, их история — боковое ответвление.
Свою историко-политическую позицию Буйда тоже четко обозначает с самого начала книги, дав сатирическое название месту, в котором разворачивается основное действие — населенный пункт, разделенный на две части: Левая Жизнь и Правая Жизнь. Это ответ Буйды на тенденцию рассматривать современную историческую ситуацию в России через призму противостояния «белых» и «красных», длящееся десятилетиями. Буйда показывает, что герои, подобно Шаше, зачастую мигрируют из одной части в другую, прекрасно там уживаясь, и картина на настоящий момент слишком запутана для того, чтобы можно было расставить два лагеря по две стороны баррикад. «Шестидесятники и их дети стали мало-помалу присваивать себе старую Россию с ее верой, царем и отечеством, ту Россию, которую их отцы и деды уничтожили без всякой жалости, с упоением и наслаждением». Однако распутывать этот клубок все-таки надо, полагает автор. И пусть в России еще нет сюжета, «но замысел есть». И замысел этот, надо полагать, в даре речи, в том, что Россия является носителем культуры в противовес Западу, который есть носитель цивилизации. Так пишет Буйда, проводя жирную разделительную борозду. Но не есть ли это тоже деление на Левую Жизнь и Правую Жизнь? Вот в чем вопрос…
Часть 2. Художественные приложения
«Человек не знает и не может знать своих границ, ибо время — а человек и есть время — течет одновременно вперед и назад, заставляя нас балансировать между игрой ума и памятью сердца. Именно поэтому мы неустанно — и чаще всего неосознанно — ищем смысл жизни, идеал, бога, хотя на самом деле пытаемся отыскать собственный внутренний центр, движение которого и есть наша судьба.
Мы ищем центр, чтобы восстановить круг жизни.
Беда в том, что в безблагодатном мире человек, который оставлен Богом, с этой задачей справиться не в состоянии, и ему приходится искать поддержки у самых ненадежных существ на свете — у людей, то есть полагаться на силу обстоятельств.
У человека, которому не суждено построить великое царство, взойти на крест или продать душу дьяволу, остается один выход — рассказать историю. Ведь мы рассказываем друг другу истории по той же самой причине, которая заставляет нас сродниться с болезнью и очертя голову отдаваться любви, соединяясь телом и душой с другим человеком. Мы рассказываем историю, чтобы услышать отклик, услышать другого и таким образом стать с ним одним целым. Мы дарим любовь, безотчетно следуя древнему правилу: do ut des — даю, чтобы ты дал. Этот обмен и есть восстановление круга жизни.
Именно ради этого Господь и наделил нас даром речи.
Именно поэтому немота страшнее слепоты.
Нас порождает Дух, но жизнь дает нам Буква».
.
