Рассказ Елены Тимохиной — о блокадном Ленинграде, о том, как мимолетна человеческая жизнь, как она может быть одновременно грандиозна и мала. Перед нами слепок судьбы обычного человека, которой впечатляет свой обстоятельностью и погруженностью во время.
Анна Маркина
Елена Тимохина — писатель, журналист, колумнист, автор 3 нон-фикшн книг для подростков в МИФ («Твои финансы», «Ок!Что дальше», «Бизнес-teens»), а также романа «Вата» (издан Эксмо.Digital, лонг-лист конкурса «Любовь между строк», 2022). Более 10 лет опыта в журналистике, в том числе в Forbes, РБК, Новой газете и тд. Лауреат 7 профессиональных наград в области деловой журналистики. В данный момент колумнист порталов Mel.fm, Psychology. По образованию — журналист (НИУ ВШЭ, бакалавр), менеджер управления проектами (НИУ ВШЭ, магистратура), в настоящее время студентка магистратуры Royal Holloway of London по направлению «писательское мастерство». Живет в Лондоне.
Елена Тимохина // Пекарь
Проснулся Петр Кириллович внезапно. Вздрогнул всем телом и широко открыл глаза. Пару минут тревожно всматривался в темный потолок, по памяти проверял мозаику обвалившейся с потолка штукатурки. Не появилось ли новых узоров за прошедшую ночь? Он начинал так каждое свое утро, но осень неизменно брала свое, солнце всходило все позже, и все сложнее ему было разглядеть в высоте трехметровые голые потолки своей квартиры. А, может, дело было не в осени, а в его глазах? За последний год они постарели на все десять.
Нет, это был не взрыв. Не звук разбудил его. Это холод. Сунул ледяную руку прямо ему под одежду. И как только умудрился? Петр Кириллович уже давно спал во всем, что у него осталось: в исподнем, двух изношенных до дыр рубашках, растянутом вязаном отцовском свитере и шерстяном бушлате. Последний достался ему от двоюродного дяди, капитана подводной лодки.
Петр Кириллович нашел глазами зияющий проем окна. Позавчера в его доме выбило стекла, вот и вся несложная отгадка, как к нему подкрался холод. Шаркая замерзшими, затекшими от лежания на полу ногами, старик доплелся до подоконника. Все на улице было серым, покрытым предрассветным пеплом, и только слева едва-едва угадывалась застенчивая розовая полоска света. Да луна, тонкой хищной улыбкой зияла, застрявшая в этом беспросветном, как их жизнь, ленинградском небе.
Петр Кириллович нащупал мел, осветил старым фонарем начерченные на голой стене палочки. «А, проклятая наскальная живопись», — разозлился вдруг старик, зашелся долгим сухим кашлем и сплюнул мокроту на пол. Крепко задумавшись, пересчитав костяшки на своих трясущихся жилистых руках, Петр Кириллович вывел полосочку и крестик. По всему выходит, что сегодня 1 октября: второй месяц второго блокадного года.
Там, где Петр Кириллович рисовал палочки и крестики, когда-то висел календарь. Сонечка, его единственная и любимая на всю жизнь жена, имела привычку вычеркивать оттуда прожитые дни. Она всегда жила в ожидании: то лета, то новогодней распродажи у Елисеевых, то приезда сына в гости. «Как глупая семинаристка, ей Богу, Соня, — бывало, выговаривал он ей. Не из злости, а так, из вредности. — В твоем-то возрасте заниматься такой ерундой!»
Она перестала «заниматься ерундой», когда встретила своего майора. Петр Кириллович не сразу заметил. Сонечка перестала считать дни, потом читать по вечерам в любимом кресле у окна, потом приходить домой к ужину. Майским утром 1938 года она ушла из дома навсегда. В том декабре Петр Кириллович впервые купил календарь сам.
Старик положил мел, вздохнул и вышел из квартиры вон. Больше ему здесь было делать нечего: не осталось любимых книг, давно истопили его красное кресло-качалку, старый дедов диван, кухонный гарнитур. Все, что было ценного — продали, все, кто был рядом — растворились. Гулкая пустота — единственная, кто проводил старика из дому.
Петр Кириллович был пекарем. От дома до пекарни, где он работал, было примерно триста восемьдесят четыре шага. 384 шага туда и 384 обратно. Вот уже год, как он не месил теста, не ощущал на пальцах мелкую крошку муки, не держал в руках песочного цвета рязанские яйца, не вдыхал аромат «Бородинского». В начале прошлого сентября город окружили немцы. В тот день он готовил торт для Галины Ивановны, хозяйки небольшого магазинчика на Литейном. Торт вышел на славу: фисташковый крем и шоколадный бисквит, белые и розовые красавицы-розы наверху. Он помнит, как вечно голодные и поцарапанные мальчишеские лица мгновенно облепили стекла его пекарни, привлеченные волшебным ароматом. Петр Кириллович сурово потряс кулаком в их сторону, приказав освободить витрины для нормальных покупателей, но мальчишки даже ухом не повели. Напряженно ожидали своей добычи. Пекарь обреченно покачал головой и усмехнулся. Он уже остужал «испорченный» корж, специально сделанный для дворовых хулиганов. Где они сейчас эти оборванные пацаны? Он не хотел знать. Через две недели после того памятного торта начались перебои с продовольствием, а еще спустя месяц его пекарня закрылась.
Но Петр Кириллович все равно приходил на работу: каждое утро — и в удушливый питерский зной и в хрустальную от холода зимнюю стужу, и когда под подошвами хрустел снег, и когда хрустели выбитые стекла парадных. Он этим своим упрямством и покорил когда-то Сонечку. Каждый день ходил под окна ее общежития, пока, наконец, эта хрупкая светловолосая студентка не согласилась сходить с ним в синематограф. Он женился на ней в 27, ей было 18. Он упрямо любил всю жизнь только ее одну: ничего вокруг не замечал, кроме ее ясного, синеглазого круглого лица. Это не спасло их брак.
Петр Кириллович и сам до конца не понимал, зачем он ходил в пекарню все это время. Просто ходил, из упрямства, из вредности. Ходил, чтобы доказать: это он, он сам, единственный и полноправный хозяин своей жизни, а не эти проклятые оккупанты. Они отняли у него и кресло-качалку, и книги, и дом, но эти 384 шага туда и 384 шага обратно они отнять не смогут! Не смогут отнять у него, не смогут у всех них, ленинградцев, отнять. Потому что все на Литейном видели — старик, согнувшись от ветра, ледяного дождя и шума военных самолетов, шел на работу, он не сдавался. Не сдавались и они.
Шаг номер семьдесят восемь — любимый Сонечкин магазин. Она ходила туда каждое утро, купить газет, поболтать с продавщицей. Продавщицу эту Петр когда-то звал по имени, для нее он каждый год готовил торты на день рождения. Но она умерла еще год назад, и он предпочел больше не помнить ее имени. Осколочное в живот для нее, мощный черный снаряд для ее магазина. От него теперь тоже остались только воспоминания, зияющие пустыми рамами выломанные окна и груда пыльных кирпичей. Даже крысы — и те все давно разбежались, а может перемерзли, кто их знает.
Навстречу, вдоль домов пробегает бесплотная серая тень. Одета тень не по погоде: в легкой куртке, растянутых, явно чужих, штанах. «Опять Рязановых мальчишка», — не сбавляя шага думает Петр Кириллович. Младший их уже две недели лежит в чахотке, помрет не сегодня-завтра. Такую зиму ему не пережить. А старший вон еще бегает. Видимо, это голод гоняет его по разоренному проспекту: Петр припомнил, что видел его мельком и вчера, и позавчера. И не его ли рыжая голова заглядывала в пекарню в выходные?
Шаг двести пятьдесят три — подъезд дома Пахома, его школьного друга. Вон обугленные стоят окна его квартиры на третьем этаже. Сколько водки они выпили там вдвоем, сколько всего друг другу сказали без слов. Хороший мужик был Пахом, земля ему пухом. Рядом, еще один дом — изуродованный огромной рваной раной от снаряда. Его тут совсем недавно построили, лет тридцать назад. Дом этот младше Петра Кирилловича в два раза. Не нужно бы его жалеть, дом-то этот. Кирпич да деревяшки. Но Петр Кириллович ничего с собой поделать не мог — как посмотрит на двести восемьдесят четвертом шагу вправо, так зубами скрипеть начинает, да руки в кулаки сами непроизвольно сжимаются. Сильнее сжимаются, чем за продавщицу, качалку и Пахома. Это город его, его любимый Литейный проспект. Как он Богу за Литейный в глаза взглянет?
Пока торговался сам с собой, поздно услышал глухие шаги сзади. Не успел обернуться, как почувствовал, что его повалили, затылок пронзила острая боль; ударили то ли кулаком, то ли доской. Старик с громким охом рухнул на землю, в сознание ворвался жуткий пронизывающий хруст.
— Давай бушлат, дед! — услышал он наглый голос, почувствовал запах перегара. Мальчишка лет двадцати бесцеремонно стаскивал с него драгоценный дядин бушлат. Закончив свое дело, нападавший перевернул старика на спину и заглянул ему в лицо. Да это же Рязанов-старший! Рыжий, волосы торчком, на пушистых бровях капли, усы только-только несмело опушились над верхней губой. Лицо такое юное, почти детское, но уже изуродованное синюшними кругами под глазами, болезненно очерченными скулами и злобным, загнанным животным взглядом.
— Ты, дед, того… зла не держи. Ты свое отжил, а мне держаться надо, — процедил парнишка скомканно и исчез в предрассветном металлическом ленинградском безвременье.
«Дед» — почему-то именно это слово царапает сильнее всего. Видимо, Рязанов тоже предпочитает его, Петра Кирилловича, больше по имени не помнить.
«Петруша, тебе нравится причинять людям боль?» — почему-то следующей вспоминается ему мать. Она часто спрашивала так, когда ей жаловались на маленького сына, снова затеявшего драку с соседскими мальчишками. Нравилось ли ему? Он силился вспомнить, напрягал последние силы, но не мог, он очень устал. Пока шел упрямо — не чувствовал, а сейчас лежал, распростертый на земле и так приятно ему было отдохнуть. Перевести дух. Он вдруг себя таким уставшим, старым и слабым почувствовал.
Неужели когда-то он был босоногим семилетним хулиганом, которого мама ругала? Неужели когда-то у него была мама? Неужели когда-то он шалил и дрался, смеялся и гулял с другими, такими же как он сорванцами? С Пахомом? Взаправду ли было все это с ним?
— Ты, дед, чего лежишь все? Вставай давай, а то замерзнешь же! — услышал Петр Кириллович истеричный голос откуда-то из переулка. Кажется, все тот же наглый юнец. Припомнить бы фамилию его, Ростовцев, Костромин… Все не то, не то… Вот этот пацан, застыл в нерешительности в ближайшей подворотне. Старик только устало махнул ему рукой. Юнец помялся с ноги на ногу, бросил нервный взгляд на лежащего деда, и все-таки убежал.
Петр Кириллович посмотрел в квадрат неба. Улыбка Луны тут же окрысилась в ответ. Окружавшие дома, словно растрепанные зеваки, сгрудились над ним, любопытно сверля взглядом. «Ты чего тут лежишь?» — словно повторили они вопрос уличного вора.
«А я свое-то пожил, прав малец», — выдохнул пар им в ответ Петр Кириллович, он почему-то совсем не чувствовал холода. Он за всех пожил: и за отца, что молодым не вернулся с войны, и за младенца своего чахоточного Арсения, и за мать, что была у него когда-то. Эх, только бы Сонечка успела выехать из Ленинграда со своим этим майором. Только бы Ванька не изжарился там в этом пекле, только бы вернулся живым, только бы детей своих наделал. Чтобы не зря он сам, Петр Кириллович, эту землю шестьдесят девять своих лет топтал. Вы уж тут, на Литейном, не серчайте: больше пекарь на работу не выйдет. Дальше вы уже без него.
