Рассказ Родиона Мариничева — о любви. Пускай о бывшей, но вообще-то любовь бессмертна. Мало кому положен в этой жизни огонь большой, сгораем на огне медленном. Да и не огонь — тлеем, но так положено; это только говорится, что жизнь пройдет мгновенно, нет, успеешь кое-что запомнить, вон та женщина, которая нудит и заставляет тебя пылесосить, это любимая девчонка, и ты ничего не забыл. Белым-бело, светлым-светло было за окном тогда, а сейчас только серый декабрьский свет едва-едва пробивается в коридор. Но вот опять свет. Пыль не выведешь никаким пылесосом, мясо все равно подгорит, сколько его не карауль, так жизнь и проходит. Но подрастает дочь, у нее-то всё будет по-другому, не так как у родителей. Наверное.
Михаил Квадратов
Автобиография:
Родион Мариничев. Родился в 1984 году в Саранске, вырос в Питере, живу в Подмосковье. Кто в большей степени — прозаик или поэт — так и не определился. Битва между стихами и прозой — моё привычное состояние. Публиковался в разных толстых журналах, в том числе под псевдонимом Родион Вереск, был финалистом нескольких литературных премий. По профессии журналист.
Родион Мариничев // Медленный огонь
— Будешь жарить мясо — не забрызгай плиту! Или сам потом оттирай…
Жена заходит в спальню прямо в дублёнке, перед зеркалом надевает шапку, выходит и тут же возвращается.
— Будешь пылесосить — отодвинь банкетку и обувь под ней, а то там вся грязь остаётся, а потом мы её по квартире развозим…
Она снова направляется в прихожую, негромко ступая по ламинату своими зимними сапогами и уже на полпути, обернувшись, добавляет напоследок:
— И в Томкиной комнате стулья отодвигай, а то там всегда пыли — целые клубки, войлок!
Последнее слово она произносит с нажимом, затем, пройдя через полумрак прихожей и распахнув входную дверь, наконец, исчезает в прямоугольнике света, который бьёт прямо в глаза. Перевернуться на другой бок и попытаться заснуть… Сегодня, как-никак, выходной. Не слышать вот этого: «Коля! Подойди!», «Коля! Опять у тебя в коридоре бардак!», «Коля! Ну я же просила…»
Коля просыпается, когда уже почти светло. В квартире распахнуты все двери, кроме входной. Из зала в коридор проникает серый декабрьский свет. Коля встаёт и босиком, по прохладному полу, идёт на кухню. У плиты в миске, накрытое кровавым пакетом, красуется мясо, которое жена вынула из морозилки ещё накануне вечером, и вот теперь оно говорит: «Коля, пожарь меня! Пожарь — и забудь…» Какая-то там мраморная, кажется, телятина, которую жене время от времени подкидывает родственник из деревни. У него, видите ли, там ферма, и для жены это каждый раз — мясо священной коровы, над которым он трясётся, будто над золотым руном, и потом этот родственник ещё и звонит и справляется, понравилось ли мясо… Отец когда-то тоже доставал по великому блату баранину для шашлыка, но это ж были совсем другие времена…
Когда живёшь с двумя женщинами — одной подрастающей, а другой стареющей — ощущаешь себя так и не повзрослевшим оболтусом, которого только и тыкают во что-нибудь носом… Коля шлёпает в ванную и открывает кран, чтобы умыть небритую рожу. Кран кашляет и выплёвывает целую лавину ржавой воды, по цвету точь-в-точь как тёмное пиво. Брызги попадают на белоснежный халат жены и тут же въедаются в чистенькую махру.
Отдёрнув ладони и закрыв ими так и не умытую рожу, Коля видит жену, причитающую и цокающую над любимым халатом, со всеми этими «Ты не мог аккуратнее?» и «Зачем было открывать кран на всю катушку?!» Интересно, у крана есть катушка? Сплюнув пол–литра ржавчины, кран замолкает и начинает сипеть, как простуженный больной.
Когда–то, когда жена была ещё не жена, они ездили на пару дней в деревню к её не то бабке, не то прабабке. Тоже была зима или, может быть, поздняя осень. Уже лежал снег, и они пробирались огородом к бане. Никаких тебе кранов и раковин: вода в чане, ковшик. Там мылись, там же и… А за запотевшим окном было белым–бело.
Коля проводит ладонью по потному лбу и слипшимся волосам и шлёпает обратно в кухню. Жена оставила на плите гречку. Вот она, в кастрюльке под стеклянной крышкой, вечно они с Томкой едят её прямо варёную с молоком. А Колю от этого с самого детского сада воротит. Если уж и гречка, то без всякого молока. Придерживая крышку, он наклоняет кастрюлю над раковиной и сливает молоко. Но даже после этого гречка склизкая, будто кто–то её уже пожевал. В горло не лезет. Наскоро выпив кофе и заев залежалой конфетой, Коля решает побыстрее разделаться с мясом: рубит его на мелкие квадратики, выгружает на сковородку, наливает немного воды и ставит на медленный огонь.
«Запомни: мееедленный огонь!» — слышит он в себе голос жены. — «Сгорит — плиту будешь сам оттирать!»
Как научиться не слышать в себе столько голосов? Коле иногда кажется, что в нём живёт целый вагон метро, и если кто-нибудь один замолчит — непременно вступит кто-то другой. Например, дочь: «Пап, ты опять пиво пьёшь?!» — и руки в боки. А сама — черноглазая, длинноволосая, как мать лет пятнадцать назад.
Чтобы заглушить голоса, Коля включает пылесос и елозит, елозит, елозит щёткой по полу, стучит о косяки, об углы, о плинтуса. В комнате дочери отодвигает стулья, затягивая в щётку ворохи пыли, а заодно и какие-то не то бусины, не то серёжки. Лет пять назад, когда Томка только пошла в школу, она ещё играла в то, что стулья — это замок, и заставляла Колю быть драконом или Змеем Горынычем… Лет через десять или пятнадцать её муж тоже будет жарить мясо по утрам и пылесосить… Или нет, он всё же запустит робот-пылесос, «после которого всё остаётся». Вдруг пылесос замолкает и перестаёт реагировать на свою главную красную кнопку. Коля подходит к выключателю на стене, но и тот «впал в спячку». Так и есть: выбило пробки. Неожиданно в квартире тихо-тихо. Только слышно, как на кухне, на сковородке, шкворчит мясо. Коля ворочает его пластиковой лопаткой, солит, и всё вокруг наполняет этот душный запах жареного, который прочно ассоциируется с летом, дачей, детством, когда отец собирал всех родственников на шашлыки и постоянно появлялись какие-то симпатичные девушки, хохот которых вдруг обжигал тягучей грустью…
Коля суёт ноги в кроссовки и выходит на лестничную площадку. Здесь, в электрощитке, провода так хитро переплетаются, что поди разберись, какие твои, а какие — соседские. Отец когда–то советовал идти на электрика, но Коля не видел никакой радости в этом бесконечном и беспорядочном сплетении проводов, тумблеров, выключателей… Вот и сейчас он щёлкает наугад один, щёлкает другой, щёлкает третий… Наконец, там, в дальнем конце квартиры, взвывает пылесос, но отсюда его почти не слышно. Зато слышно, как со скрипом распахивается соседская дверь, и из неё высовывается полулысый седой череп в очках.
— Ты опять мне свет отрубил?! — идёт он в атаку. — У меня из–за тебя летом чайник сгорел!
— Брателло, засунься обратно, откуда вылез, и не быкуй!
Коля не слишком любит драться, но сейчас чувствует, что этот старикашка сбивает в нём какую–то планку, рвёт стягивающие канаты. Коля подходит к соседской двери и выставляет голову вперёд. Перед глазами маячат стёкла очков и злые стариковские глаза. Сосед выставляет руки вперёд, пытаясь остановить Колю. Они сцепляются и, кажется, вот сейчас Коля готов восполнить то, чего так и не сумел когда–то давным–давно, когда было вечное лето и отец махал куском фанеры над шашлыком где–то вдалеке. С кухни доносится шипение и запах гари.
— Твою мать! — вскрикивает Коля и стремглав забегает в свою конуру.
Первоклассная фермерская говядина почернела с краёв, прилипнув к сковороде. Коля яростно отдирает её пластмассовой лопаткой, несколько кусков падают на пол. Коля выключает газ и бежит ко всё ещё воющему пылесосу. Выдёргивает его из розетки и снова мчится в прихожую, накидывает куртку, во внутреннем кармане которой нащупывает пачку сигарет. Лет в двенадцать, когда Коля только начинал курить, он всегда поднимался на чердак или, наоборот, спускался вниз и прятался в соседних дворах и гаражах или в недостроенном детском саду, но его всё равно время от времени застукивали, и тогда отец сначала давал подзатыльников, а затем говорил:
— Жить не спеши. Успеешь ещё повзрослеть — никуда не денешься…
Внизу, у подъезда, — белым–бело, свежим–свежо. Коля жмурится, как крот, и затягивается, всё ещё чувствуя внутри лопнувшие канаты, всё ещё сжимая кулаки, жалея, что рядом больше нет никого, кого можно схватить за грудки, набить рожу, повалить в чистый, белый снег. Коля отворачивается, вперившись в бетонную стену дома, и делает много–много затяжек, будто снова боится, что его кто–то застукает, не дав спокойно докурить. А когда поворачивается, видит пацана с букетом цветов. Остановившись, он смотрит на Колю немного растерянно, как на неожиданно возникшее препятствие.
— О! — усмехается Коля. — Жених!
Парень немного пятится назад, прикрываясь букетом: три хиленьких розочки, будто сорванных на какой–то неведомой клумбе, слегка присыпанных снегом.
— Кому цветы–то? — подмигивает Коля, отшвыривая окурок.
— Подруге, — говорит парень тихо, но твёрдо, как–то даже неколебимо. — Молодец! — Коля подходит к парню и хлопает по плечу. — Как хоть подругу–то зовут?
— Тома, — так же неколебимо отвечает парень после небольшой паузы. — Как? — осекается Коля.
Парень молчит, а потом заявляет:
— А вы её папа, вы же приходили к нам как–то замок чинить…
Коля проводит ладонью по потному лбу и снова лезет за сигаретами.
— Сядь–ка, — говорит он, плюхаясь на приподъездную скамью. Парень садится рядом. — Значит, подруга? — он чиркает зажигалкой.
— Ну, не подруга, так… — впервые заминается парень и грустно смотрит на цветы.
Коля молчит и курит. И где–то далеко–далеко, не то под теменем, не то под рёбрами, слышит заливистый девчоночий хохот, слышит запах шашлыка, видит отца с куском фанеры, снова слышит хохот и видит соседскую девочку с длинными хвостами, которая приходила только тогда, когда отец жарил шашлыки, потому что тот с её отцом ездили на рыбалку и за мясом.
— Ну, вы тогда сами ей… отдайте… — парень поднимается со скамейки. — А то я думал, встречу её тут раньше…
Он суёт букет Коле и направляется прочь со двора.
— Отцу своему передай… спасибо! — выдавливает из себя Коля.
— У меня только мама, — неколебимо говорит парень и идёт дальше.
— А лет тебе сколько?
— Двенадцать, — оборачивается он и немного ускоряет шаг.
Томка появляется минут через пять, когда Коля докуривает третью сигарету.
— Пап, ты чего? — говорит она, испуганно. — Это кому цветы?
— Тебе! — Коля вручает дочери букет.
— Мне?? — она растерянно берёт розы и подозрительно на них смотрит. — Пап, ты чего, пиво, что ли, пил опять?
— Да я это… — поднимается со скамейки Коля и то ли шмыгает носом, то ли всхлипывает. — Мясо сжёг.
