Трушкина Анна Васильевна — литературовед, критик, поэт. Родилась в Иркутске, окончила филологический факультет Иркутского государственного университета. Защитила кандидатскую диссертацию в Литературном институте им. А. М. Горького. Как критик и поэт публиковалась в иркутской периодике, альманахе «Зеленая лампа», журналах «Интерпоэзия», «Новая Юность», «Дружба народов», «Плавучий мост», «Сибирские огни», «Знамя», «Новый мир», «Формаслов», Лиterraтура. Живет в Москве. Беседовал Алексей Чипига.
— Анна, Ваши стихи создают ощущение внезапной точности, которая вскоре, может быть, развеется. Насколько предчувствие конца влияет на остроту проживания? Может ли конец быть началом?
— Алексей, мне кажется, что стихи вообще рождаются от эсхатологического предчувствия. Даже счастье переживается острее, когда думаешь, что «и это пройдет». Ну и ощущение своей конечности, тленности, которое всегда с нами — никуда от этого чувства не уйти. Очень мало поэзии без этой горечи. А если есть необходимость лирически пережить несчастье, спасает мысль, что и оно не вечно.
— В Ваших стихах нередко говорится о заглядывании в бездну, на дно как об одном из повседневных действий. Конечно, вспоминаешь Георгия Иванова, о котором вы писали диплом. Как думаете, для чего поэты смотрели и смотрят туда? Или повседневность сама по себе бездна?
— Не диплом, а кандидатскую диссертацию :). Диплом у меня был по творчеству Тэффи, которая, в противоположность Иванову, очень светлая и радужная, хотя тоже, если вчитаться, умела видеть бездну за подкладкой быта. Но в бездне же не только черный мрак, там другое измерение, глубина. Нельзя жить, постоянно от этого отворачиваясь. Поэты заставляют нас иногда туда заглядывать, это необходимо человеку, чтобы какой-то смысл во всей это пыли повседневной увидеть.
— В одном стихотворении Вы цитируете строку Теннисона, ставшую потом известной благодаря «Трем капитанам»: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Можно ли сказать, что это и Ваш девиз? И есть ли еще слова, которые Вас воодушевляют?
— Было бы слишком самоуверенно так сказать о себе. В быту все мы, по большей части, «ленивы и нелюбопытны». Меня заставляет задуматься цитата из Библии, из Откровения Иоанна Богослова: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». Это о полном проживании жизни, о чувствах на максимуме, о том, что во всем надо идти до конца, не соглашаться на полумеры. Это ко всему относится — и к вере, и к любви, и к поэзии. Вот к этому я стремлюсь, да.
— Вы нередко выступаете как литературный критик. Помогает ли это творчеству? И можно ли в критике дойти до такого предела, когда рассматриваемое произведение уже теряет свое очарование? Может ли критика быть признанием в любви?
— Конечно, критика помогает. Хорошо, когда понимаешь, как автор сделал стихотворение, на какие точки нажал, чтобы оно получилось. Потом это знание уплывает в подкорку и, когда надо, приходит на выручку (надеюсь). Очарование никуда не исчезает, наоборот, от пристального чтения появляются новые смыслы. Очень часто, когда статья уже вышла, я перечитываю стихи и понимаю, что упустила еще несколько нюансов. Для меня критика — почти всегда признание в любви, поэтому мне сложно писать отрицательные отзывы. А вот восторг от поэзии и поэта очень часто хочется излить в статью. Недавно я это сделала, поразмышляв над любимейшим стихотворением Геннадия Калашникова «Последний трамвай…».
— Получается, тема любви и трамваев еще не исчерпана?
— Тема трамваев, может быть, и конечна, как все, связанное с быстро меняющимися техническими реалиями. Потом придет тема, допустим, электросамокатов в поэзии. Или каршеринга. А вот любви нам не исчерпать. Надеюсь, мне и в семьдесят лет будет, что сказать на эту тему. Инна Лиснянская, например, как любовный лирик глубоко раскрылась в весьма преклонном возрасте.
— Еще вы были призером «Своей игры». Вы азартный человек? И что такое азарт, по-вашему?
— Азарт — это уверенность в себе, в своем успехе. Без этого настроя и стишок хороший не напишешь. Жаль, что такое ощущение посещает не часто. По крайней мере, не каждый день. Может быть, поэтому так редко пишу — пару десятков стихотворений в год. Но мы же все знаем, что количество — это не главное. Творческой энергии нужно время, чтобы накопиться.
— У Вас есть стихи, посвященные городу, с которым происходит расставание. Невольно вспоминаются другие романы и стихи, посвященные оставленным городам. Согласны ли вы с Аристотелем, что город — это единство непохожих? Интересно, многое ли мы потеряли, если бы человечество не создало города?
— Пожалуй, соглашусь с Аристотелем. Жители непохожи друг на друга, однако каждый город имеет свое неповторимое лицо, а если повезет, и свой миф. У моего любимого Иркутска он есть. И продолжает твориться силами живущих там поэтов.
А тосковать по городу можно, даже не уезжая из него. Потому что городской пейзаж неумолимо изменчив, а человек хочет вернуться именно туда, на улицу детства, которой уже и нет.
— Да, помню, вы вели подкаст про иркутских поэтов. Есть кто-то, кто вам больше всего интересен? Наверно, разные жители города тоже по-разному его воспринимают. Увидели вы в чьем-то творчестве отношение к месту, похожее на ваше?
— Подкаст, который мы вели с моей подругой, преподавательницей Иркутского госуниверситета Екатериной Сумароковой, не завершен. Просто пока поставлен на паузу. Записано десять выпусков, а поэтов, о творчестве которых нам есть что сказать, в Иркутске гораздо больше. И родной город каждый из них видит по-своему. Для Светланы Михеевой это пространство со своей душой, вернее, с городскими духами различных иркутских местечек и улиц. Артем Морс ищет в городе, в его повседневной жизни, ответы на бытийные философские вопросы, Алена Рычкова-Закаблуковская — тоже иркутянка, но ее сердце отдано деревенскому житью, ее путь — соединять современный быт с глубинной религиозностью и фольклором, народной мифологией. А есть еще Екатерина Боярских, чей сложный метафизический склад стихов в нескольких словах не опишешь. Иркутск щедр на хороших поэтов.
— Некоторые ваши стихи начинаются с перечисления, с круговерти образов. Это похоже на волчок, не знаешь, где он остановится. А вы всегда знаете, где остановить стихотворение? Или это вам неподвластно?
— Не пишу длинных стихов. Наверное, я спринтер. Из написанного часто удаляю целые четверостишия. В стихах других поэтов тоже ценю концентрированный смысл, а не многострочный разгон перед тем, как высказать главное. Нельзя давать читателю возможность заскучать.
— В ваших стихах много таяния, мартовского солнца. «Вернется солнце, и воскреснем мы». Март — ваш любимый месяц? Подумал, весной ясно, что свобода берет верх над видимым величием.
— Удивительно, но вы угадали. Март — самый любимый месяц. Все мы знаем, что весенний оптимизм обманчив, это иллюзия обновления, на самом деле ничего, скорее всего, у нас в жизни не поменяется. Но как хочется верить… Это у меня со школы, с первого прочтения Пастернака. Так что даже не март, а двадцатые числе февраля, когда еще не весна, а только обещание весны, когда «солнце греется на льдине». Обожаю это время — предвкушения, надежды, зарождения стихов.
— Образы реки, рыбы тоже вам не чужды. Река воспитывает волю? Можно ли сказать, что рыба более таинственна, чем птица за счет своей немоты?
— Река — это Ангара прежде всего. На которой стоит Иркутск. Ледяная, чистая, прозрачная. У меня есть строчка: «Пустить по венам Ангару как сон, как память…». И только потом приходят на ум все архетипы, связанные с водой — время, вечность, рождение-смерть. Никогда не закладывала это в свои стихи специально, но однажды осознала, что рыб и воды, действительно, с избытком. Подборку в «Новом мире» так и назвал редактор Павел Крючков — «Счастливые рыбы». Хотя жизнь — это, скорее, мечта о счастье, чем само счастье. Но она течет, изменяется, можно захлебнуться, а можно и выплыть. Задумалась, есть ли у меня в стихах птицы… Может, и нет их. Только рыбы плещутся.
— Есть впечатление, что в верлибре находит отклик что-то, очень личное для вас. Так ли это? Можете ли отнести свои стихи, написанные верлибром, к отдельной когорте?
— Нет, не могу. Верлибр — просто один из способов стихосложения, в современной русскоязычной поэзии он равноценен силлаботонике. Мне кажется, недавно вышедший сборник «Свободные стихи. Антология современного иркутского верлибра», куда мне посчастливилось попасть, это доказал сполна. Верлибром пишу на любые темы. Когда появляется идея стихотворения, уже совершенно четко понятно, требует ли она ритма или необходима полная свобода. И да, хороший верлибр написать сложнее. Никаких отвлекающих внимание ширм, никаких кружавчиков в виде рифмы нет. Один «смысл, раскаленный добела», как писал Георгий Иванов. Хотя ему было органичнее в рифму.
Беседовал Алексей Чипига
