В рассказе Елены Антиповой органично сплелось многое: литератор-андроид, вятичи, бродящий в окрестностях Ленинских Горок Владимир Ильич, вся медленная наша история. Катится треснутое красное колесо по дороге к вишнёвому саду. Ничего не меняется, что сто лет назад, что двести, что триста. Ржут кони, люди в форме разных времён греются у горящих костров, в отблесках пламени качаются тени, и капли дождя не касаются их одежд, не заливают вечного огня.
Евгений Сулес
.
Елена Антипова — член Ассоциации искусствоведов России, коллекционер, специалист по русскому фарфору и керамике. Автор книг «Керамическая Россия», «Фарфоровые сказки Учёного блюдца», «Фарфоровые истории» и др. Любит нежную букву «ё», писать для детей сказки о фарфоре и читать философское фэнтези. Живёт в Саратове.
.
Елена Антипова // Курганы вятичей
.
— Просто Гоша, — представился Игорь Горин, рослый блондин с васильковыми глазами. Из всех нас, собравшихся в резиденции Горки, он был единственный литератор-андроид, уже известный своими романами. Издательство посчитало нужным включить в группу из шести писателей, готовящих срочный предновогодний сборник, молодой искусственно-одарённый талант. Наша команда в резиденции состояла из трёх знаменитостей — Эльдара Алекперовича А., Лидии В., Гоши Горина, — и трёх новичков. Я, из губернского города на Волге, и девочки, без возраста, смешливые, милые, московские галки — Вика и Катя.
Некоторые уже к обеду были утомлены Гошиными обширными познаниями по всем мировым вопросам. Обе наши девочки смотрели на него с восторженным обожанием и в каждом слове видели глубокий смысл. К вечеру Гоша так размяк от их восхвалений, что позволил в лифте обеим писательницам прильнуть к его великолепному мужественному корпусу. За тридцать секунд поездки до второго этажа Катя незаметно пробралась к святому интимному месту Гоши и повернула тумблер интеллекта на самое низкое деление. После этого обе поклонницы внезапно потеряли к Гоше всякий интерес. Задуманная в обед операция успешно завершилась.
.
20 ноября. 10.00
За завтраком все находились в прекрасном расположении духа. Гоша Горин отпил кофе, закатил к небу васильковые глаза и изрёк:
— Интересно, что при мумифицировании древние египтяне вынимали желудок и остальные органы и помещали в горшки. И позже проводили обряд отверзания уст для оживления мумии, чтобы она могла говорить.
Мы поняли, что Гошин интеллект стал намного ближе к нашему, и вздохнули с облегчением.
— Хорошо, что уста отворяли только египтянам, а то бы такой гвалт стоял, — улыбнулась Лидия.
— Горшок для желудка назывался каноп, и имел крышку с головой шакала, олицетворяя сына Гора Дуамутефа, — сообщила я. Будучи коллекционером керамики и фарфора, я иногда (увы!) впадаю в искусствоведческий экстаз.
— Пожалуйста, Леночка, не перегибайте палку, иначе кто-то из нас не выдержит и застрелит-таки вас из браунинга, — пошутил Эльдар Алекперович. Все засмеялись. Мы сидели в обычной кафешке, прошедшей свой честный путь от столовой советских времён до пункта питания при отеле литераторов в Горках. Шутка про браунинг повторялась не в первый раз, и мне порядком надоела. Это был рикошет от посещения усадьбы Морозовых, где мы осматривали комнату смерти Ульянова-Ленина и впечатлялись другими артефактами его жизни. Помнится, я и там проявила неуёмный энтузиазм, тыкая пальцем в разные предметы, направо и налево определяя марки керамики. Один раз я ошиблась, назвав основание лампы в кабинете Ильича изделием Императорского фарфорового завода. Экскурсовод торжествующе осмотрела толпу посетителей, выдержала паузу и громко сказала: «А вот и нет». Я была посрамлена. Тогда же в первый раз Эльдар и вспомнил про оружие Фанни Каплан.
— По поверьям древних египтян духи Ка и Ба усопших ходили то в подземный мир, то обратно, навещая семью, друзей и проверяя места погребения, — гнул своё Гоша.
— Тогда дух Ленина должен прогуливаться по Красной площади, — рассеянно заметила Лидия, проверяя вилкой омлет.
— А мне кажется, я видела Ленина тут, утром, среди курганов вятичей, — вставила Вика.
— Ну, вот встретите Ленина в следующий раз, спросите его, почему он гуляет здесь, а не на площади, — добродушно заметил Эльдар Алекперович.
За окном стояла поздняя осень, моросило, у девочек планировались онлайн литературные курсы, у Лидии тоже были дела, поэтому гулять в мелкий злой дождик отправились мы с Гошей. Прохаживаясь под зонтами по асфальтовым дорожкам, блестевшим как отполированный древними египтянами обсидиан, мы обратили внимание на две мужские фигуры, которые тоже медленно, в беседе, прогуливались в парке. Маленькая невоспитанная собачонка прицепилась к мужчинам, пытаясь ухватить того, что покрупнее, за ногу. Увлечённые её надоедливыми наскоками, мы свернули за гуляющими в сторону курганов и вышли на поредевшую аллею старинных елей и берёз. Собака преследовала мужчин ровно до границы, отделявшей парк от курганов вятичей. Тут она вдруг ощетинилась, зарычала, попятилась и бросилась назад. Мы поравнялись с этими двумя, которые уже присели на скамейку, не прерывая беседы. Один из них, в кепке и мятом костюме, обратился к Гоше:
— Товарищ, не подскажете ли прогноз на завтра?
Тот бодро отрапортовал:
— Дождь, ночью обещали заморозки до минус двух.
— А как там на фронтах? Мы побеждаем? — вновь поинтересовался мужчина.
— Да бросьте, Владимир Ильич, что вы не угомонитесь никак? — извиняясь улыбкой, обращённой к нам, сказал второй. Однако Гоша был человеколюбив и открыт к общению:
— Ну, обстановка умеренно-тревожная, зелёные зажали Европу в клещи, англичане хотят любым способом пролезть в Чёрное море. Прогноз выглядит очевидным — Третья мировая война, — сообщил он.
Владимир Ильич ласково посмотрел на Гошу и сказал:
— Какой смышлёный молодой человек!
Гоша залился румянцем смущения. Владимир Ильич повернулся к своему собеседнику:
— Ну вот, Анатолий Анатольевич, что я вам и говорил! Всё, как в двадцать третьем!
Анатолий Анатольевич блеснул стёклышками пенсне и упрямо ответил:
— Если бы мы сдержали вас в декабре девятнадцатого у Алексеево-Леоново, если бы не замёрзла вода в пулемётах и не налетела конница, если бы полковник Слоновский… Эх, да что вспоминать! Россия бы сейчас…
Он вдруг отвернулся и затих, сгорбив объёмистые плечи.
— Ну-ну, батенька, успокойтесь, — Владимир Ильич вздохнул сочувственно, обернулся к нам и развёл руками, — Анатолий Анатольевич принимал в том бою, так сказать, непосредственное участие…
Гоша вставил какую-то вежливую фразу.
— Кстати, раз уж у нас случилась такая милая беседа, позвольте представить вам Анатолия Анатольевича Рейнбота, одного из владельцев этой усадьбы. — сказал Владимир Ильич. — Я же представлюсь по старой революционной привычке псевдонимом, скажем, Владимир Ильич Тулин, тоже в своё время житель этих мест.
Мы с Гошей представились.
— А вот давайте ревизуем нынешнее пишущее поколение на предмет интереса к исторической теме, — задиристо обратился Тулин ко всем нам. — Ну-ка, сравните ситуацию сто лет назад и нынче!
Его хитрые карие глаза щурились в знакомых морщинках. Гоша вновь поднял взор и заговорил:
— Весной 1723 года Османская армия вошла в Персию и …
— Давайте поближе, уважаемый!
— Екатерину Великую пропускаем? — поинтересовался Гоша.
— А что там у нас?
— Русско-турецкие войны, присоединение Крыма, подписание Георгиевского договора с Грузией…
— Дальше, дальше! — Тулин взмахнул рукой, как будто в нетерпении листая страницы столетий.
— В 1923 году прошла Парижская конференция с закреплением за Польшей Вильнюса и части литовской территории, нота лорда Керзона …
Владимир Ильич кивнул головой, призывая Гошу листать историю дальше.
— Летом 1923 года остатки Белой армии под руководством генерала Пепеляева потерпели поражения у Охотска и…
Владимир Ильич остановил Гошин поток информации. Он засунул пальцы в разрез жилетки и энергично закартавил:
— Вы же видите, как крайне медленно движется наша история. Человечество зелено, оно не вызрело, материальное нам дороже духовного. Вроде гигантского яйца, которое снова, как прошлые цивилизации, может протухнуть. Об этом и Чехов писал в «Вишнёвом саде».
— Опять вы всё перевернули! Где это он такое писал? — возмутился Рейнбот. Золотое пенсне не скрывало блеска его оловянных глаз.
— А как же — был вишнё́вый сад, а стал ви́шневый, купца Лопахина. В нём и живём. Красота и духовность гибнут ради прибыли. Так вы же, батенька, ещё дальше пошли, на должности московского градоначальника.
Лицо и шея Рейнбота густо покраснели:
— Будет вам старое вспоминать, сто лет минуло, и не крал я ничего! Все на подавление восстания пошло! А иначе вы бы свою революцию ещё в 1905 году замутили!
Гоша слушал со вниманием. Меня же давно занимало другое, и только слово «замутили» в речи сановитого Рейнбота отвлекло на минуту внимание. Дело в том, что вокруг курганов — невысоких холмов, расположенных метрах в десяти от нас, и поросших старыми деревьями — поднимался лёгкий стылый дымок и двигались какие-то люди потрёпанного вида. Они хмуро ходили между дубов и сосен, собирая валежник. Одна из женщин подошла ближе, я услышала, как она приговаривает: «Встану поутру, умоюсь росою, утрусь пеленою. Выйду под часты звезды, да в чисто поле, скажу светлу месяцу…». В её волосах тускло поблёскивали серебряные украшения. Женщина наклонилась, беспардонно вытащила у меня из-под ноги сухой сук и пошла дальше, бормоча: «… научи суженого мово, чтобы у него сердце болело, кровь кипела по мне».
— А вот вятичи, — встряла я в разговор учёных мужей, — зачем они насыпа́ли курганы?
— Как зачем? — удивился Тулин. Он повернулся в сторону курганов и сказал:
— Для нас. Чтобы помнили, не теряли цели, куда двигаться.
Дождь усилился, и мы вынужденно прекратили беседу. Пришлось бегом возвращаться в отель.
Вскоре дождь немного поутих. Кафешка некрасиво, боком, прилепилась к маленькому отелю в большом парке старинной усадьбы. Сама усадьба в стиле русского классицизма, с жёлто-яичной штукатуркой, белыми колоннами и вазами у парадного входа, в начале прошлого века была немного подпорчена одним из наших великих архитекторов. Приспособить модерн к нежному русскому классицизму также странно, как поставить роллс-ройс Ленина на гусеничный ход. Этого автомобильного монстра с фанерными боками и резиновыми гусеницами демонстрировала вчера нам экскурсовод в музейном гараже. Гоша, как и ожидалось, под впечатлением утренней прогулки зачитал нам только что созданное:
Я учусь ходить по воде,
Лужи — впадины
мирового океана.
Думаю о ерунде,
ссорюсь с героями
Своего романа.
Воздух тих и стыл.
И Он здесь тоже ходил.
Играл в серсо́
колесом истории.
Покатилось то колесо
По немыслимой траектории.
— Гоша, вы приравняли Ленина к Богу. Обычно так про Бога пишут, — с укором сказала Лидия.
Андроид захлопал длинными ресницами.
— А скажите, вы вообще имеете моральное право писать стихи, ничего не чувствуя? — полюбопытствовала Вика, — ну, про любовь, Родину.
— В смысле? Есть ли у меня мораль? Или можно ли, обладая высоким интеллектом, искренне любить? — вывернулся Гоша, — наверно, можно, но обладая полнотой информации, любить и верить намного труднее. Я не пробовал.
— Ну, так попробуйте, — съехидничала Лидия, давая рецензию на Гошин стих и творчество в целом.
За обедом я рассказала о встрече в парке и о своих догадках, чем вызвала смех остальных членов команды.
— Леночка, вы ошиблись, тем более и фамилия Тулин. Просто два каких-то отдыхающих. Может, даже из нашего отеля, — заметил Эльдар Алекперович.
— Ну да, ошиблась, как и с лампой! — засмеялась Катя.
— Вообще-то я не ошиблась — это лампа ИФЗ! — завелась я. — Давайте проверим!
— Как же мы теперь проверим? — спросила Лидия, увлечённая шоколадным десертом.
— Легко! Пойдём завтра вновь на экскурсию, вы с Эльдаром Алекперовичем отвлечёте экскурсовода, я переверну лампу и сфотографирую клеймо, и посмотрим, что там. Ставлю бутылку коньяка — это Императорский фарфоровый завод.
Нужно сказать, что коллекционер фарфора в запале — опасный человек. После моих настойчивых призывов литераторы согласились снова пойти в музей следующим утром. Эльдар Алекперович сделал ответную ставку коньяком. Может быть, ему просто хотелось коньяка независимо от результатов проверки?
Перед ужином мы вновь встретили на дорожке двух мужчин, и, сгорая от нетерпения, приблизились поприветствовать их.
— Когда-то здесь, по этим аллеям, гулял один из великих, — начал издалека Гоша, пытливо поглядывая на коренастого в кепке, — тот, кто поднял страну и со всего размаху хрястнул ей по колесу мировой истории.
Владимир Ильич благожелательно улыбался.
— И вот колесо треснуло, завиляло на проторённой дороге, и теперь мы петляем всем цивилизованным и нецивилизованным миром, пытаясь как-то избежать… э… большой беды.
Владимир Ильич благожелательно улыбался.
— Так может, вы скажете, куда оно всё катится? — невежливо заглянул в глаза Тулину Гоша.
— По дороге, по дороге к вишнёвому саду. Один камень или десять, мы всё равно придём туда же. Прошедшие сто лет — слишком маленький интервал для взросления человечества. Нам же ещё постмодерн перешагнуть надо, так, товарищ?
Рейнбот замахал руками и произнёс:
— И через двести лет человечество выплюнет ваш марксизм не переварив.
— Вот вы даже мыслите брюхом! — вздохнул Тулин.
— А молодой человек прав, из-за вас страна претерпела страшные муки, — вскинулся Рейнбот, — Вот и ВЦИОМ сообщает, что целых 7% респондентов считают наше время периодом жестокого диктата, миллионных людских жертв.
— Когда ты что-то делаешь для людей, будь готов, что тебя не оценят, — задумчиво проговорил Гоша.
— Я не для отдельных людей делал, — улыбнулся Тулин, — …для человечества.
— Ну и что в итоге? Страна дёргается как червяк, которого разделили на части, столько жертв! Оно того стоило? — кипятился Рейнбот.
— А как вы оцениваете будущие перспективы страны? — спросили мы с Гошей одновременно.
— Давайте обсудим этот вопрос завтра, на вечерней прогулке. Дождь начинается, вы промокнете, — отозвался Тулин.
Дождь усиливался. Мелкий осинник дрожал на ветру, но высокие, хмурые ели и берёзы с забинтованными стволами стойко держали строй.
.
21 ноября. 11.00
На следующий день сразу после завтрака мы все поспешили по мокрой дороге к музею-усадьбе. Мотивация у каждого была своя, подозреваю, что для некоторых ей являлась бутылка коньяка, которую поставил Эльдар на мой проигрыш. Налёт на музей шёл как по маслу. Как только экскурсия перетекла в другое помещение, Лидия стала задавать гиду вопросы, а массивная фигура Эльдара заслонила собой дверь. Катя и Вика закрыли меня от камер. Я перешагнула низкую ленточку ограждения и перевернула лампу, бережно придерживая матерчатый абажур. Внутри, в углублении, застряла какая-то бумажка и мешала разглядеть метки. В спешке я выдернула её и зажала в кулаке. Клейм внутри лампы не оказалось, зато из неё посыпался какой-то желтоватый порошок.
— Гид возвращается, — величественно поворачиваясь, подал знак со своего поста Эльдар Алекперович. Я быстро вернула лампу на место и мы, улыбаясь, паиньками вышли из кабинета Ильича. Кто же выиграл коньяк? Непонятно.
.
***
Сидя за своим уже привычным столом, мы ужинали. Достав из кармана забытую бумажку, я расправила смятый комок. На жёлтом листке из блокнота чернели строки:
Может быть, в будущем поколения молодых борцов <…> считать, что я окончил жизнь по малодушию, устрашившись того, что страна ввергнута мною в пучину бед. Но это не так. <…> споткнулся об эту ступень и колесо повернуло вкось. Я уверен, что только стремление перешагнуть скорее эту ступень истории <…> 21<…> ря
Листок был измят, некоторые фрагменты плохо читались. На скатерть высыпался желтоватый порошок.
— Его последнее письмо … — произнесла Вика, округлив от ужаса глаза.
— Что же случилось тогда, 21 января 1924 года, почти сто лет назад? — не выдержав, спросила я.
— Результаты вскрытия Ленина рассекретят только к столетнему юбилею его смерти, 21 января 2024 года, — резонно ответил Гоша. — Осталось потерпеть недолго, ровно два месяца.
— Я хочу сейчас знать, от чего он умер, — упрямилась я.
— Да я могу вам так сказать, это понятно любому, — отозвался Гоша. — Представьте только, как страшно он мучился, головные боли преследовали его каждый день, а каждую ночь он выл в своей комнате так громко, что часовые на дальнем посту слышали этот крик.
Мы смотрели на Гошу, ожидая продолжения.
— Осенью 1923 года он уже не мог говорить, не мог писать, не мог думать. Это было страшнее смерти. Приехала Мария Ильинична и привезла то, что так долго просила Надя. Днём 21 января ему дали порошок и, наконец, душа его отлетела.
— Точно, ему помогла Надя. Вон и порошок остался. — Вика ткнула пальцем в сторону письма.
Мы все отодвинулись от стола и с подозрением посмотрели на желтоватый порошок, рассыпанный на скатерти. Катя беспечно взяла щепотку и принюхалась.
— Это цианид? — проговорила с опаской Лидия.
— Ну, «новичка» тогда … — начал Гоша.
Вдруг Катя начала кашлять. Из горла на тарелку с каждым судорожным спазмом вываливались плохо пережёванные остатки еды. Мы все смотрели на неё с испугом.
— Кать, вот, глотни морсу, — засуетилась Вика, — я ещё не пила.
Катя выпила и разразилась оглушительным кашлем. На белой скатерти заалели брызги крови. Мы вскочили в ужасе, Лидия и Эльдар дрожащими пальцами тыкали в телефоны, вызывая скорую.
И тут Катя и Вика начали хохотать.
— Это шутка, — заливались они.
— Розыгрыш? Талантливо, — обиделась Лидия.
Мы с Гошей молчали. Через секунду Эльдар Алекперович тоже зашёлся раскатистым смехом. Он достал из портфеля бутылку коньяка и подмигнул нам.
— Ну, самое время, давайте за здоровье.
— Я вообще не понимаю, зачем портить исправный организм всякой дрянью, — отказывался Гоша, — а впрочем, налейте. Хочу понять, как вы можете смеяться над трагедией.
Коньяк был хороший, мягкий, с нежными ванильными нотами. Все оттаяли.
— И тебе даже не показалось странным, что письмо написано гелевой ручкой? — заглянула мне в глаза Катя, чокаясь. Девочки вновь дружно рассмеялись.
— Он был из тех немногих, чей мозг невозможно воспроизвести искусственно. Мне хотелось бы у него учиться, учиться и учиться, — задумчиво произнёс через десять минут Гоша и икнул. Из его левого глаза текла маслянистая длинная капля.
— Это он, правда, того? — шепнула Вика.
— Притворяюсь, ага, — с пьяной откровенностью сказал Гоша. — По инструкции мне нельзя этиловый спирт. Зачем я пил, сам не пойму.
Катя и Вика повели его на второй этаж. На каждой ступеньке Гоша упирался и твердил:
— «Сегодня этот холм и памятник, который я поставил, между мною и тобою свидетель…»[1] Мы опаздываем на прогулку, не держите меня!
.
Вне времени
Дождь не прекращался, осенние листья кружили в воздухе, подгоняемые беспорядочными порывами ветра. «Куда я иду, зачем?» — размышляла я, прижимая к груди, как древко знамени, ручку зонтика. Дорожки усадьбы под дождём блестели как красно-коричневый кварцит фараонов. Ноги сами несли меня к курганам. И вновь впереди проступили людские тени. Вдалеке мужские голоса пели:
Но видно смерть не для меня,
Но видно смерть не для меня,
И снова конь мой вороной
Меня выносит из огня… [2]
Вятичи сосредоточенно суетились у костров. Кто-то чистил оружие, кто-то поставил на огонь щербатый горшок. Чуть дальше тоже горели костры, там тоже мелькали тени. Я увидела силуэты солдат в шинелях, потрёпанных обмотках, у одного за спиной висела трёхлинейка, матрос в рваной тельняшке грел у костра озябшие руки. Чуть дальше стояли ребята в бронниках и шлемах, курили, о чём-то молчали. Какие-то лощёные офицеры белогвардейского вида тихо переговаривались. Я ходила меж костров, тех двоих нигде не было.
— А где Тулин, не знаете? — спросила я у девушки в простой домотканой одежде. Шерстяная повязка покрывала её голову, витая бахрома спускалась ярусами по обе стороны лица, в длинные косы были вплетены серебряные украшения.
— Да тут где-то, — она неопределённо махнула рукой. У одного из костров сидел Рейнбот, и я бросилась к нему, как к родному:
— Скажите, где Тулин?
Он пожал плечами.
— Спокойно тут у нас, бестревожно, не так, как у вас. Посиди с нами, дочка, — пригласил старик с трёхлинейкой. Я присела. Где-то пели, смеялись, от костров поднимался дым, вдалеке ржали кони. Капли дождя почему-то не падали на их одежду, не заливали костров.
— А что вы тут делаете, дедушка? — спросила я. — Реконструкторы? Или кино снимаете?
— Да просто сидим, отдыхаем, курганы вот охраняем, — пояснил он. Мы помолчали. Было тепло и спокойно. Рядом Рейнбот кому-то доказывал:
— Да, воровал, но я хотел спасти страну. Значительная часть средств пошла на оружие против восставших. Так или иначе, мы все охраняем курганы вятичей, каждый по-своему!
На него искоса поглядывали мужики в войлочных халатах, кожаных шапках с луками и саблями.
— Скажите, а вы Тулина знаете? — поинтересовалась я у золотоордынцев.
—Конешно, знаем, — встрял, окая, бородатый обросший бродяга в кольчуге и ношеных сапогах.
— А не знаете, от чего он реально умер? — спросила я у бородатого.
— Да разве ж он умер? — с удивлением ответил кто-то из греющихся, — Давеча сидел тут, что-то ручкой гелевой в блокноте строчил.
У костра напротив сидели артиллеристы в форме времён Великой Отечественной. Мужчина, удивительно похожий на моего деда, раскладывал на коленях планшет. Шумел дрожащей листвой парк, в отблесках костров качались тени.
.
[1] Бытие, глава 31, стих 48.
[2] Д. Самойлов «Казачья песня».
.
