Наверно, подобное я скажу впервые: такие стихи не нуждаются в каком-то представлении. Многое написано о творчестве Бахыта Кенжеева, многое сказано. Но каждый раз, перечитывая эти строки, чувствуешь и проживаешь их заново – настолько близка и понятна мне, автору данного краткого предисловия, такая чуткая лирика. Быть человеком, улавливающим самые тонкие звуки, чувствовать, как изменяется, истончается ткань бытия, как убыстряется и замедляется время, – сложное дело. Именно в такие моменты хочется сказать социуму – остановитесь, вслушайтесь в этот голос. Потому как их, настоящих сочинителей звезд, запускающих «живой земли голубой волчок», очень и очень немного.
Яна-Мария Курмангалина
Бахыт Кенжеев родился в 1950 году в Чимкенте, с трёх лет жил в Москве. Окончил химический факультет МГУ. Один из учредителей поэтической группы «Московское время» (вместе с А. Цветковым, А. Сопровским, С. Гандлевским). С 1982 года живёт в Канаде. Автор поэтических книг «Избранная лирика 1970–1981», «Осень в Америке», «Стихотворения», «Сочинитель звёзд», «Снящаяся под утро», «Из семи книг», «Невидимые», «Вдали мерцает город Галич», «Крепостной остывающих мест», «AMO ERGO SUN» и романов «Младший брат», «Плато», «Иван Безуглов», «Портрет художника в юности», «Золото гоблинов», «Обрезание пасынков». Член Русского ПЕН-клуба. Публиковался в переводах на казахский, английский, французский, немецкий и шведский языки.
Бахыт Кенжеев // В возлюбленном поле
***
снежный платочек да шарф голубой
как же давно мы не спали с тобой
грусть не топили в казенном вине
пальцев смеясь не сплетали во сне
крутится вертится шарф или шар
как же давно я летал и дышал
черное небо морозный металл
то ли состарился то ли устал
макулатура и металлолом
тополь обкорнанный дом за углом
порох бездымный бездомный ли снег
где эта улица где этот век
***
Среди длинных рек, среди пыльных книг человек-песок ко всему привык
но язык его вспоминает сдвиг, подвиг, выцветший черновик,
поздний запах моря, родной порог, известняк, что не сохранил
отпечатков окаменевших строк, старомодных рыжих чернил.
Где, в какой элладе, где смерти нет, обрывает ландыш его душа
и глядит младенцем на дальний свет из прохладного шалаша?
Выползает зверь из вечерних нор, пастушонок молча плетёт венок,
и ведут созвездия первый спор – кто волчонок, а кто щенок.
И пока над крышей визжит норд-ост, человечьи очи глотают тьму,
в неурочный час сочинитель звёзд робко бодрствует, потому
что влачит его океан, влечёт, обольщает, звенит, течёт –
и живой земли голубой волчок колыбельную песнь поёт.
***
Сердце хитрит – ни во что оно толком не верит.
Бьется, болеет, плутает по скользким дорогам,
плачет взахлеб – и отчета не держит ни перед
кем, разве только по смерти пред Господом Богом.
Слушай, шепчу ему, в медленном воздухе этом
я постараюсь напиться пронзительным светом,
камнем и деревом стану, отчаюсь, увяну,
солью аттической сдобрю смердящую рану.
Разве не видишь, не чувствуешь – солнце садится,
в сторону дома летит узкогрудая птица,
разве не слышишь – писец на пергаменте новом
что-то со скрипом выводит пером тростниковым?
Вот и натешилось. Сколько свободы и горя!
Словно скитаний и горечи в Ветхом завете.
Реки торопятся в море, но синему морю
не переполниться – и возвращается ветер,
и возвращается дождь, и военная лютня
все отдаленней играет и все бесприютней,
и фонарей, фонарей бесконечная лента…
Что они, строятся – или прощаются с кем-то?
Охотники на снегу
Уладится, будем и мы перед счастьем в долгу.
Устроится, выкипит — видишь, нельзя по-другому.
Что толку стоять над тенями, стоять на снегу,
И медлить спускаться с пригорка к желанному дому
Послушай, настала пора возвращаться домой,
К натопленной кухне, сухому вину и ночлегу.
Входи без оглядки, и дверь поплотнее прикрой –
Довольно бродить по бездомному белому снегу.
Уже не ослепнуть, и можно, спокойно смотреть
На пламя в камине, следить, как последние угли
Мерцают, синеют, и силятся снова гореть,
И гаснут, как память – и вот почернели, потухли.
Темнеет фламандское небо. В ночной тишине
Скрипят половицы – опять ты проснулась и встала,
Подходишь наощупь – малыш разметался во сне
И надо нагнуться, поправить ему одеяло.
А там, за окошком, гуляет метельная тьма,
Немые созвездья под утро прощаются с нами,
Уходят охотники, длится больная зима,
И негде согреться – и только болотное пламя…
***
До горизонта поля полыни
до горизонта поля полыни
а за полынью поля сирени
а за сиренью поля беглеца
до самой смерти попытка жизни
до самой смерти возможность жизни
до самой жизни возможность смерти
и так без конца, без конца
Я сам не знаю, чего мы ищем
паря меж городом и кладбищем
чего мы ищем о чем мы помним
когда глядим в небосвод ночной
в полях пшеницы, в полях сирени
убегают в прошлое наши тени
ускользают в прошлое наши тени
надеждой мучаясь и виной
До горизонта вместе с грозою
синие ночи долгие зори
вплоть до подземного дома грома
до расставанья а дальше врозь
дальше на выбор – свист соловьиный,
оклик совиный, явка с повинной,
в полях несжатых дорога к дому,
покуда сердце не сорвалось.
А с двух сторон, с двух сторон пригорка
снежная наземь легла скатерка,
где шелестели поля полыни.
полынья протяжная глубока.
Заснежено сердце, а в небе ночами
не замерзает речка печали –
не замерзает эта река.
***
Я не помню, о чем ты просила. Был – предел, а остался – лимит,
только лесть, перегонная сила, перезревшее время томит –
отступай же, моя Ниобея, продирайся сквозь сдавленный лес
стрел, где перегорают, слабея, голоса остроклювых небес –
да и мне – подурачиться, что ли, перед тем как согнусь и умру
в чистом поле, в возлюбленном поле, на сухом оренбургском ветру –
перерубленный в поле не воин – только дождь, и ни звука окрест
лишь грозой, словно линзой, удвоен крепостной остывающих мест.
