Одним из главных признаков хорошей прозы является то, что у читателя не возникает никаких вопросов. Может не быть сюжета и антагониста, может быть нарушена временная шкала, может быть нарушена логика развития событий, а одно событие не вытекать из другого. Ко всему прочему, могут отсутствовать какие-либо драматические повороты, и уж, тем более, нет никакой сверхзадачи. Автор — просто райская птичка. Он поёт ни о чем, он поёт просто так, для красоты, для ублажения слуха. Мы же не будем требовать от райской птички всей этой литературоведческой белиберды. Райская птичка на то и райская птичка, чтобы просто петь.
Вячеслав Харченко
Александра Медведкина родилась в г. Высоковск Московской области, до поступления в школу жила в г. Душанбе, Таджикистан, потом в России: Тольятти, Бронницы. Окончила Московское медицинское училище №30 и Литературный институт им. Горького. Публиковалась в журналах «Тверской бульвар» и «Звезда». По рассказам записано несколько радиоспектаклей («Черное озеро», «Возвращение»). С 2010-го живет в Санкт-Петербурге, работает редактором на Радио России СПб.
Александра Медведкина // Бесконечная свобода быть собой
Все как-то сразу началось, завертелось. Мы с мамой оказались на почте. Такая маленькая почта, за стойкой не видно операторов, свет прозрачно сияет в окнах, и на стойку, на узкую светлую столешницу, вдруг выбегает Мышка. Мышка держит в лапах конверт. Это почта для нас с мамой. Высыпаем содержимое: какие-то веревочки, стружка-наполнитель и маленькое, с ладонь трехлетки, сердечко. Мама берет его в руки: это маленькое красное мыло.
Мы смотрим на Мышку, Мышка смотрит на нас.
— И это все? — спрашивает мама.
— Да, все, — подтверждает Мышка.
А я понимаю, что мы все время получаем такую почту. Причем это не кто-то отправляет нам, а Мышка таскает эти конверты для нас из чужих почтовых ящиков. Темные, темные длинные коридоры… пыльные почтовые ящики. Сердечки просовывают в узкие железные щели, как рекламу, никто особенно не заинтересован в кусочках мыла, и Мышка приносит их таким, как мы.
Эта крошечность кусочка мыла, и то, что нам принесли «только это», поднимает в маминой душе застарелую, колючую бурю.
— Как же так, Мышка? — говорит она. — Я понимаю, что мы маленькие, — тут мы и сами превращаемся в мышей, — нам этого куска хватит надолго, но ты ведь знаешь, как мы живем!
И я понимаю, что мы с мамой с самого моего рождения живем в комнате под чердаком, милой и светлой, но такой тесной, что едва можем в ней вдвоем развернуться, едва можем вытянуть ноги.
— Разве нельзя, Мышка, — говорит мама, не называя проблему прямо, но явно имея в виду наше тесное жилье, — нельзя ли куда-то написать, попросить? Ты ведь все знаешь! Напиши, Мышка!
Я знаю, и мама знает, что написать можно, но совершенно бессмысленно: никто ей не подарит более просторного жилья, так эти дела не делаются, так это не работает! Но Мышка обещает написать. Она тоже знает: мама сказала это от вспыхнувшей в ее сердце невыносимости, а не потому, что верит, будто письмо «в инстанции» может как-то помочь. Мама кладет сердечко в конверт, и конверт — в карман. Мы прощаемся с Мышкой, и вот ее уже и нет на стойке, открываем двери — и свет сияющего полудня поглощает нас.
***
Иду по Каменноостровскому, конец апреля, приземистые громады домов, гудки машин. Празднично падает снег. И вдруг я вспоминаю совсем другой город, совсем другое время: широкая каменная улица, проспект, неясные дома и очень ясные черные ветки деревьев над дорогой растрепаны в веерном розбрызге.
Машины черные и серые, фары мигают красными акварельными вспышками. Падает снег, водяной шум машин, холодный пар стоит в воздухе. Очень просторно, лети, куда хочешь… Серое небо с черными подпалинами, случайная праздничность в воздухе: тоже сыплется снег.
Вдали маячит будто Капитолий, но темного камня, нечетко дрожит в воздухе: то ли есть, то ли нет. Это не Петербург и не Вашингтон, этого города вообще не существует, это «город в суперпозиции», призрачный венец всех городов.
Войду в метро, и исчезнет.
Но какой же чудесный, морозный тут весенний воздух. Ледяные капли на языке.
Вдруг узнаю: в институте весенняя сессия, а я и не знала, а меня и не предупредили! Приезжаю, а там наш мастер уже принимает экзамен. Но, вроде бы, можно еще достать на днях…
Мастер принимает по всем предметам, прямо как в начальной школе. А еще неплохо бы поскорее сдать курсовые и контрольные, которые все остальные спокойно написали за год (они-то знали про сессию). Оказывается, к тому же, что мы еще два года не доучились, хотя я уже работаю на радио, дочь у меня… Немного странно, но раз надо, значит, надо. Я думаю: интересно, как я буду писать эти курсовые, видимо, ночами?
Аудитория маленькая, темная, людей мало и все незнакомые (но будто знакомые). За маленькой партой сидит наш мастер, он привычно седой, загорелый, парта светится в темном воздухе.
Я не здороваюсь, ведь мастер принимает экзамен, беседует со студенткой; и мне так нестерпимо от того, что я не здороваюсь, внутри жжет и крутит, но я не могу даже кивнуть ему, не решаюсь, ведь я не написала курсовые!..
А мастер наш меж тем (я прислушиваюсь) принимает ветхозаветную историю о Каине и Авеле.
Перед ним, как-то неудобно, полубоком, сидит на стуле незнакомая студентка, блондинка. Я не вижу ее лица, но откуда-то знаю: она плохо подготовилась. Мастер говорит, рассказывает сам, что Авель с самого начала знал, как поступит Каин; что он сам просил Каина не рассказывать родителям о том, что случилось. И Каину сейчас очень, просто нестерпимо стыдно, а Авелю, говорит мастер, неприятно, даже немного тошно, но, вместе с тем, поступок Каина «не определяющий».
У Авеля так много других важных дел: родители, дети (дети Авеля?), что он, в общем, обращен своим сердцем совсем в другую сторону.
— В какую сторону обращено сердце Авеля? — спрашивает мастер.
И студентка не знает.
А мастер говорит:
— Сердце Авеля обращено в сторону Любви. Любовь — это единственное, что заботит Авеля, это его Дело, это сам Авель.
Я думаю: ну и вопросы у них, кошмар, я не сдам!
И, как вор, утекаю за дверь: искать методичку. В библиотеке ко мне очень добры, в методичке (мягкой и толстой, как книги для малышей), есть и вопросы, и ответы на них. Отличная находка. Я, теперь, наверное, не провалю экзамен, сдам. Но больше всего меня коробит, что я не поздоровалась с мастером.
Какой-то шум отвлекает меня. Мимо проносятся желтые и зеленые полосы полей, грядками — лесопосадки, островки еловых лесов.
— Забавно, — думаю я, вспоминая полутемную аудиторию, — вот как Каин и Авель пришли к родителям и скрыли факт преступления Каина (еще и сам Авель настоял на этом!), если единственное важное преступление Каина было — убийство брата?
Ого!
Пока я об этом размышляю, дедушкин Москвич потряхивает на дороге. Шутка ли, доехать из деревни до Нью-Йорка!
Сначала мы прямо на Москвиче робко движемся вдоль берега. Высоченные дома стоят в километре от воды — небоскребы, а внизу, как младшие братья или домашние питомцы, сверкают полосатыми и зеркальными крышами кафе и магазинчики. Дед рулит себе, а мы с бабушкой все всматриваемся в затененные окна Москвича: купаются тут или нет. Там купались; мы увидели вдалеке несколько шезлонгов, белые промельки купальщиков почти у самого берега. Но океан был таким черным, галечный пляж как будто ссыпался в черную прорву бесконечной воды, что мы не рискнули присоединиться.
Покатались туда-сюда мимо каких-то коттеджей «на задах» первой линии и разделились.
Я шла мимо кафе и ресторанов, слушала незнакомую речь: в этом Нью-Йорке говорили на каком-то «птичьем» английском. Темнокожие люди улыбались мне, махали: «Заходите!». Из открытых дверей пахло какао и пончиками. Я запустила руку в карман старой летней юбки, звякнуло. Я раскрыла ладонь: два рубля, пятьдесят копеек.
Мне пришло в голову, что нужно найти размен, и я поспешила прочь от берега. Довольно быстро встретила русских, волокущих на спине какие-то исполинские чемоданы и тюки. Вырез алой футболки женщины побагровел от пота. Мне сказали, куда идти.
Чем больше я уходила от берега, тем теснее становились улицы, камень домов был коричневый и мокрый, как дно ручья. Пахло плесенью и мокрой известкой.
Касса, которую я искала, находилась в конторе жилуправления, и к дверям вела длинная многоступенчатая лестница. Замелькали нежно-усталые, будто нарисованные детскими мелками, чемоданы, бейсболки, лица. Людей было мало, но очередь не двигалась, и все были такими смирившимися в своем отчаянии, будто они там уже несколько дней жили, на этой лестнице. Хорошо помню девочку с рюкзаком: серебристый такой мешочек, и звездочка на нем желтая.
Я встала рядом с девчонкой и увидела просвет между высотками: в него был виден черный океан. Вдруг началась гроза, но не здесь, не над нами, а там, далеко над бесконечной водой, и мы все, вся наша лестница, смотрели, как молнии били в воду, как они складывались в слова…
До нас доносилось только густое, холодное дыхание океана, ошпаривало нас ледяной прохладой, мы дрожали и все смотрели, смотрели.
По нашей долгой тесной улице, едва различимый во тьме, которую пригнала к нам гроза, проплыл огромный катафалк, темный, как туча. Он был такой невыносимо большой, будто там лежал кто-то восьмиметровый; металлическая махина переливалась оттенками тьмы, а сверху — украшение или символ — громоздился серебристый сфинкс обтекаемых очертаний.
Я не стала дальше стоять, пошла искать деда с бабушкой. Москвич деда как в воду канул.
Когда я, наконец, добралась до работы, оказалось, что некоторым из нас меняют шкафы. Редакция освещена светом, окна открыты, радостный переполох…
А ситуация со шкафами очень запутанная. Коллеги пытаются объяснить мне: если тебе, простому работнику, полагается новый шкаф, то это не более чем приятная неожиданность. А вот если твой начальник, заслуженный работник, получает новый, а тебе отдает свой старый шкаф, то для него это — признание его заслуг, а для тебя получить его старый шкаф — большая, просто огромная честь и удача. Сверкающей улыбкой Фортуны озарен твой день!
Я смотрю, как меняют шкафы. Рабочие уносят старые, прямо целиком, и вносят в редакцию новые, собирают их, вытирают от древесной пыли. Пахнет древесным срезом и мандаринами.
Моя начальница стоит чуть поодаль, сложив ладони в молитвенном жесте. Про свой старый шкаф она мне ничего не сказала, но я вижу, что ей привезли новый, отличный многодверочный, многополочный — маленькая библиотека, только что росла в лесу! — из блестящего светлого дерева. Пока начальница в радостном волнении наблюдает, как рождается чудо, я поглядываю на ее старый шкаф: пыльный, набитый книгами — но еще крепкий! — и тоже радостно волнуюсь, хотя губу стараюсь не раскатывать.
День долог, путешествия бесконечны.
Кажется, к вечеру я попадаю, все-таки, домой, и, наконец, засыпаю…
Но снится мне скучный город, домашние ссоры рвут меня ледяными ядрами, хлещет по лицу ветер, когда я бегу к метро. Все здесь наталкивается друг на друга, несделанные дела, невыполненные задания выпрыгивают из прошлого, чтобы вцепиться в меня, ничего я здесь не понимаю. Кто я? Зачем я здесь?
Не могу вспомнить, нужно ли мне приготовить пропуск, или я его уже оставила на охране. Нужно сдать отчет, это я помню, срок сдачи истек полтора месяца назад.
Ужасный сон, кошмарный сон, сон-наказание! Поскорей бы он кончился, поскорей бы мне проснуться, и пусть меня снова подхватят волны теплого воздуха, разноцветный ураган, смешаются места и лица. Пусть пересекутся, разлетятся дороги в чудесном странствии, возвращая мне свободу, бесконечную свободу быть собой.
