20 марта 2022 года состоялась 73-я серия литературно-критического проекта «Полет разборов». О стихах Златы Яновской и Евгения Мартынова говорили Бахыт Кенжеев, Валерий Шубинский, Ольга Балла, Наталия Черных, Евгений Абдуллаев, Валерия Исмиева, Вера Калмыкова и другие литературные критики. Вели мероприятие Борис Кутенков и Ника Третьяк.
Видео обсуждения смотрите здесь и здесь
Представляем стихи Златы Яновской и рецензии Ольги Балла, Бахыта Кенжеева, Валерия Шубинского, Евгения Абдуллаева, Наталии Черных о них.
Обсуждение Евгения Мартынова читайте в следующем номере «Формаслова».
Рецензия 1. Ольга Балла о подборке стихотворений Златы Яновской
Злата Яновская разрывает речевые инерции, говорит поверх и поперек правил и условностей — но и традиций, вообще всяких исхоженных троп, говорит как впервые, изобретает собственные, не существовавшие прежде слова из прежнего материала по прежним моделям: «мерцается» — излюбленное слово, повторяется дважды, — «стыдость», «любимость», «черноморе» — так дети лепят собственные слова из подручного речевого материала, учась языку; изобретает собственный синтаксис: «я хочу полнокровное быть», «ты мне молчишь», «молчи на меня», «разорванной на нет», «взрывается <…> в предгорья».
И это, конечно, принципиальная позиция, которая прямо и декларируется: «прощайте, ухоженные угодья, / виноградники наработанных мнений…»
(Традиционная, освоенная культурой поэтическая речь случается у нее рецидивами — и нечастыми, — вроде, например, старых добрых инверсий: «стены рукотворной», «не желаньем одним», «воздух <…> большой», «с треском громадным», «в породе человеческой», что производит впечатление некоторого архаизма — может быть, нарочитого, — ассоциирующегося с возвышенностью, почти неминуемой, как все еще чувствуется, при речи об очень значительном.)
(К слову сказать, еще один рецидив традиционной, инерционной речи — штамп «инициатива <…> наказуема» — ощутимо диссонирует самим своим устройством со стихотворением, в конце которого стоит: совершенно другая материя, чем та, из которой сделан весь текст.)
Размашистые, угловатые движения (притом и на уровне лексики: «отсекая одну за другой, макраме разрубая собой»), вообще — мощное движение сразу во все стороны в стихах Яновской, кажется, обусловлены не одним только темпераментом автора, но, опять же, принципиальной позицией, принципиальными приемами работы с материалом мира.
Вообще надо обратить внимание на присущую поэту оптику: «мелкое» и «крупное», подвластное человеку и превосходящее его совершенно уравнены в размере: «чашка воды / взрывается с треском громадным / в предгорья». Все — крупно, все — вселенских масштабов, включая события частной жизни лирического субъекта.
Нина Александрова, написавшая к стихам Златы небольшое предисловие-комментарий в «Лиterraтуре», совершенно права: у Яновской мифологическое сознание, интенсивное проживание своего телесного — не соразмерности даже, а тождества с миром. Личная биография и космология, точнее сказать, на глазах происходящая космогония (ее мир — в парадоксальном состоянии разрушения-творения) совпадают и переходят друг в друга; лирическое и космогоническое «я» здесь неразъемлемы. Сам(а) себе лирический субъект этих стихов чувствуется явлением космическим: «воздух, сотканный из молний, раздвигая, / мама тянется ко мне, как солнце к солнцу», и собственное имя поэта растекается по всему мирозданию, становясь его прямым следствием: «Злата! злое ослепляющее солнце сжигает леса / ЗОЛОТЫМ пламенем <…> а небо горит китайскими ЗОЛОТЫМИ зарницами <…> ЗОЛОТАЯ могучая лава кипит в ЗОЛОТОЙ середине…» (и золото тут насыщается особой семантикой, совершенно отличной от традиционной: пожалуй, здесь сложный смысловой комплекс созидания-разрушения).
Сознание это в заметной степени катастрофичное, сосредоточенное на мотивах разрушения, боли, травмы (во многом, правда, обновляющих: «горит, оживая», «болит, как желающее, как ищущее»); зрение, которым она видит мир, — по преимуществу болевое зрение, «глядящая боль»: «кожа <…> сойдет», «все горит, оживая, горит и болит, как простуженное, / болит, как желающее, как ищущее, болит, горит»; «в зеркало окунуться (глядящая боль)»; «сто лет я держала рыданье, / и вот оно рвет меня», «хватала лезвие голыми ладонями», «раненый гнев», «боль расстилай одеяла свои волевые», «мои дочери обе больны», «во лбу / загноился разбитый гвоздь»). «Боль продолжается» даже «там, где кончается тело», она больше тела, больше человека («боль заразит бирюзовую реку / и отправится в черное небо-море»), она — какой-то мирообразующий (и миросвязующий) элемент. «я сдамся боли, я дам ей пройти по мне…» — сдаться ей значит сдаться некоторой превосходящей человека правде. Остаться без боли — значит для лирического субъекта остаться не только без «злости», но и «без таланта», а в конечном счете и без жизни: «я умру, и когда боль пройдет…».
Обилие внутреннего движения ведет и к некоторой лексической избыточности («…мы с тобой обязательно, / верно, бесспорно — поговорим»), и к нагромождению метафор вокруг одного и того же: «ухоженные угодья, / виноградники наработанных мнений, / тоннели привычек, прорубленные в породе / человеческой» — это ведь об одном и том же — с чуть разных ракурсов, но тем не менее, — настойчивое, если не сказать — навязчивое прояснение того, что и с первого раза ясно; вообще — к упорному повторению одних и тех же слов («…как предмет тоски <…> и снова тоска, тоска», «и угол пел и пел и пел»). Некоторые из этих слов, видимо, для поэта так велики, что не поддаются исчерпанию, сколько их ни повторяй (таковы — «золотое», «боль» со всеми ее производными — повторяется в разных стихотворениях, «тоска»), и к сбитости / невнятности грамматических форм («голова <…> расколота — походит на мелкие домики, / что несет по реке полноводья». По реке чего? — полноводья. Ну допустим (логичнее было бы — по полноводью реки). Но ЧТО же их несет?).
Это поэзия интенсивного поиска, сплошного движения, ощущаемого как катастрофа и миротворение одновременно, но катастрофичного (пока?) все-таки ощутимо больше.
Безусловно, Яновская — человек с собственной, индивидуальной поэтикой — которая сейчас в состоянии активной выработки.
Рецензия 2. Бахыт Кенжеев о подборке стихотворений Златы Яновской
На фоне ужасов, происходящих в мире, — вдруг такие прекрасные стихи, по большому счету. Если бы мне просто прислали такие стихи и я был редактором журнала, я бы над ними поколдовал довольно много, встретился с автором, сказал ему несколько слов, не очень приятных, — а потом с большим удовольствием напечатал. Потому что в них есть душа, это очень здорово. Пардон за банальность, это самое главное, что нужно для стихов.
Сейчас невероятное количество молодых верлибристов — особенно в Америке, откуда я сейчас говорю, — и самая главная черта этих стихов — это отсутствие души. Просто отсутствие. Берет человек — и в столбик пишет разные общественно-полезные мысли: иногда с политической подоплекой, иногда со злостью… Как душа нужна поэзии, так злость ей совершенно противопоказана, за исключением праведного гнева в гражданских стихах иногда. Или гнева мироздания. Но такая озлобленность — категорически нет.
Так что я считаю, что эти стихи хорошие. Они выразительные, они прекрасные, их интересно слушать.
Отмечу недостатки. Во-первых, они слегка перенасыщены образами. Это такой водопад образов, концентрация на уровне Мандельштама, но тем не менее многовато образов. Раннему Пастернаку я могу адресовать такое же замечание. А над образами Злате, мне кажется, надо поработать, потому что попадаются среди них сомнительные. Стихи модернистские — хорошо, но почему же тогда встречается «бирюзовая река», которая уже заезжена, как старый велосипед? Потом, есть правило, которое я много лет назад открыл для себя, — что не нужно образов, построенных по принципу шестидесятников, типа «боль тоски». «Лесоповал последствий» — это, конечно, очень слабо, потому что «лесоповал» отсылает нас к другим вещам, которые к поэзии отношения не имеют, а имеют сами знаете к чему. «Злое солнце» — это, конечно, очень мило, но как-то не очень глубоко.
Короче, я имею в виду элементарную причесанность с точки зрения вкуса. Это очень легко сделать, благо стихи нерифмованные.
А в принципе, я хочу пожелать Злате больших успехов, потому что из нее может вырасти очень большой поэт.
Рецензия 3. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Златы Яновской
Я прежде всего поспорю с Бахытом Кенжеевым, потому что верлибристы стали возникать в большом количестве не сейчас, а лет шестьдесят-семьдесят назад, — с этого времени свободный стих доминирует на Западе.
(Ответ Бахыта Кенжеева: Я знаю, что верлибр появился не сейчас, но в последние лет десять наблюдается какая-то особенно яркая девальвация поэтического искусства — по крайней мере, на этом континенте. Но в России тоже есть достаточно много последователей этого дела — имею в виду слияние поэзии с дешевой политикой — к которым Злата, слава Богу, не относится).
В. Ш.: В современной западной поэзии доминирует не верлибр, а то, что называют гетероморфным стихом. Это стих, в котором могут присутствовать и рифма, и элементы канонических размеров. Но, разумеется, это не связано с живыми и мертвыми поэтиками: живые и пронизанные подлинным чувством стихи могут писаться в любой конвенции.
И второе — когда мы говорим о человеке в поэзии, мы не должны забывать, что человеческое чувство — это одно, это сырье, а поэтическое чувство — это результат. И поэтическое чувство может рождаться при отсутствии видимого сырья. Мы можем не понимать ту человеческую эмоцию, которая вложена в стихи. И, с другой стороны, какая-то сильная человеческая эмоция, вложенная в стихи, совершенно не гарантирует нам сильного эстетического чувства на выходе. Это то, о чем писал Пушкин Кюхельбекеру, — что нельзя путать жар поэзии с жаром лихорадки.
Ну а теперь — обращаясь к стихам. Несомненно, человеческое чувство за ними есть, мы видим это чувство, вложенное в стихи, но нас интересует то, что получилось в итоге. Не то, что испытывал автор, а что испытываем мы, происходит ли заражение этим чувством, катарсис, выход на какой-то другой уровень.
Что сразу же приятно, когда мы читаем стихи Златы Яновской? Автор понимает, что такое поэтический язык. У него есть свой поэтический язык, есть какая-то система организации слов, которая, во-первых, несет индивидуальные черты, — все-таки это не общая система, не то, что на данный момент доминирует в культуре. И это система цельная — в каком месте мы ни откроем текст, везде это существует. Но здесь есть в текстах лироэпических, в текстах не замкнутых, опасность того, что эта стихия речи начинает за собой вести. Говорятся слова — красивые, тонкие, вроде бы поэтические, нет ничего оскорбляющего читательский слух. Но это может говориться бесконечно, и тот катарсис, о котором мы сейчас говорили, — он не наступает.
я знаю, как это
называется. знаю грозу,
что грядет и глядит из-за гор,
сизовея, набрякши, и вот она катится —
последняя капля — и чашка воды
взрывается с треском громадным
в предгорья. голова после горя расколота —
походит на мелкие домики,
что несет по реке полноводья.
прощайте, ухоженные угодья,
виноградники наработанных мнений,
тоннели привычек, прорубленные в породе
человеческой.
Я не могу сказать, что здесь что-то плохо. Здесь все хорошо, мне все нравится. «Тоннели привычек, прорубленные в породе / человеческой». Мне нравится сама интонация, сама работа с ритмом. Но нет той точки, того пуанта, на котором это все замыкается и мы видим, что возник какой-то кусок пространства и времени в стихотворении. Ощущение, что об этом можно говорить бесконечно.
Какие возможны выходы из этой бесконечности речи — вполне мастерской речи (это достаточно зрелые тексты)?
Первое — острый и яркий образ. И такие образы есть: «КАК прорастить себя из зерна, / сочтенного слишком легким?». Но этим не заканчивается стихотворение, оно продолжается дальше — и образный жест пропадает.
Другой способ преодолеть инерцию — внезапно порвать с этой сложной фактурой и перейти к прямому говорению.
сто лет я держала рыданье,
и вот оно рвет меня,
как голодный лисенок —
спартанского мальчика.
но я не спартанский мальчик,
я русская девочка, дочь амазонок,
я зла и талантлива тем,
что мне никто не нужен
— этот выход останавливает автоматизм красивой льющейся речи.
Еще один путь — присутствие факультативной рифмы, появляющейся там, где надо.
грядущие,
произошедшие нити на мне сплетены.
отсекая одну за другой, макраме разрубая собой,
я хочу быть вполне, я хочу полнокровное быть —
Начало очень энергичное. Внутри ровного анапеста — «отсекая одну за другой, макраме разрубая собой» — появляется внутренняя рифма, и это работает. Появление ритмически четких силлабо-тонических строк удачно: появляется одно, исчезает другое. Игры с размером, напоминающие о стихах Елены Шварц, — все это здесь очень к месту.
воздух, сотканный из молний, раздвигая,
мама тянется ко мне, как солнце к солнцу.
папу испепелило.
Злата! злое ослепляющее солнце сжигает леса
золотым пламенем, сибирские дремлющие леса,
скрипучие сосны, кедры дальневосточные.
Эта работа с ритмом помогает оживить текст и выйти из однообразия красивой речи.
Ну а что касается семантики, содержания, — то оно вполне человеческое. Как я понимаю, речь идет о смерти отца. Все это на фоне дальневосточной природы, где появляются образы и гор, и тайги, и достаточно развернутого трагического, в то же время красочного мира. В общем, это хороший текст, несомненно. Но все же в нем есть нереализованные возможности.
Проблема в том, что эти слова образуют, как сказал Иван Жданов, «парчовый узор». Тем более что сейчас действительно наступает время, когда не до парчовых узоров.
Рецензия 4. Евгений Абдуллаев о подборке стихотворений Златы Яновской
Стихи Златы Яновской — счастливое открытие и утешение этих дней. У Яновской — повышенная чувствительность к слову, к словесной ткани. Она именно ткет свои стихи — не сочиняет, не пишет, но ткет, сплетает. Это, кстати, и образ из ее стихов: «грядущие, произошедшие нити на мне сплетены…» И из другого: «вода бытийствует и небо подпевает, / касаясь пальцев берега / плетеным ветром струн».
Это именно умение «любить слова» (я взял это словосочетание из стихотворения «смеркалось — хотела сказать…»)
Близкое ощущение такого тонкого словесного текстиля на меня когда-то, лет -надцать назад, произвели стихи едва дебютировавшего тогда Алексея Порвина. Я не говорю о близости или возможном влиянии (вообще не люблю говорить о влияниях), я говорю лишь об ощущении.
…знаю грозу,
что грядет и глядит из-за гор,
сизовея, набрякши, и вот она катится —
последняя капля — и чашка воды
взрывается с треском громадным
в предгорья. голова после горя расколота —
походит на мелкие домики,
что несет по реке полноводья. прощайте, ухоженные угодья,
виноградники наработанных мнений,
тоннели привычек, прорубленные в породе
человеческой.
Это соединение высокого косноязычья (особенно в первой части) с барочными — вполне рациональными в частях, но парадоксальными при «склейке» — метафорами, кончетти.
Емко сказала о стихах Яновской Нина Александрова: «Стихи Златы Яновской движутся от каноничных поэтических интонаций, от говорения красиво — к говорению подлинному, телесному» («Лиterraтура», 31.12.21).
Да, встречаются отдельные красивости — в основном на фонетическом уровне, в виде увлечения звукописью. «боль расстилай одеяла свои волевые». Или: «он шел — максимально слепой, ослепительный. / меня испепелило». Это, в общем, хорошо, это пение, но пение немного навязчивое по звуку, немного бальмонтовское. Мы, конечно, все бродим в лесу созвучий и аллитераций, но с этим нужно быть осторожнее.
Что касается канонических — я бы сказал, расхожих, литературно опустошенных интонаций, то, возможно, только вот это: «мне никто не нужен» из стихотворения «сто лет я держала рыданье…» Это недопереваренный, недоусвоенный романтизм, возрастное; надеюсь, это пройдет.
Рецензия 5. Наталия Черных о подборке стихотворений Златы Яновской
Прочитав подбор стихотворений Златы Яновской и ознакомившись с тем, что дал мне интернет по запросу «Злата Яновская. Стихи», я допустила в свою голову довольно игривую мысль: вот пришел отсроченный удар.
Сразу о возможной ошибке чтения и восприятия моего текста. Я не настаиваю — я исследую, и именно исследование, а не утверждение является в нем самым ценным. И именно исследование смогло дать современной (или новейшей) русской поэзии ту силу и свободу, которой оно обладает. Споры о просодии я оставляю за скобками, чтобы не разочароваться в тех, кто будет читать и слушать.
Я намеренно буду избегать цитат, так как данный подбор, мне видится, нужно рассматривать целиком, в его пластике и развороте от фрагмента к фрагменту. Если все же вытащить из рюкзака критики уши сравнений, это будут маленькие поэмы Елены Шварц, но стихи Златы Яновской это совершенно другой мир, и я бы не стала параллелить в ущерб восприятию, а восприятие для меня главное.
Большинство молодых авторов (и не только молодых) выросли на важности и даже центральном значении анализа. А синтез воспринимался как нечто незрелое, а может быть, как профанация или дилетантизм. Автор со склонностью к синтезу (а не составлению коллажа из тропов, что бывает осмысленно и эстетично) не мог рассчитывать на место, например, в сообществе «Вавилона». Хотя там такие авторы и были, потому что должны были быть представлены все.
Но анализ был важнее.
То же и с мифом. Миф воспринимался как нечто отжившее, едва ли не как наследие режима (а какого?). Демифологизация сознания читателя, последовательно проводившаяся литературными работниками девяностых (имена которых уже мало кто помнит, да и тогда они известны были в сравнительно небольшой области), и сейчас дает плоды, то есть — авторов ярких, мощных, с заметным развитием.
Но читая стихи Златы Яновской, мне захотелось преждевременно (уверена, что преждевременно) заговорить об отсроченном ударе мифа. Не зря тема почти всех стихотворений подбора, да и того, что не вошло в подбор, но я прочитала в сети, — именно боль. Трагедия, драма, травма — полный спектр. Полный набор инструментов для мифотворчества. Эти стихи без их тяги к мифу превратились бы в терапевтическое письмо, которого нынче так много.
Но в этом подборе мне показалось нечто мощное и самостоятельное, обладающее уже устойчивой (а не сиюминутной) мудростью, вроде поэзии женщин-битниц (Денизы Левертов, например, или не к ночи помянутой Сильвии Платт).
В чем же для меня этот отсроченный удар мифа? Предупреждаю: я не высказываюсь окончательно, а только делаю наброски. Автор слишком молодой, у него все — слишком, и никакой резкой линии или точки в рассказе об этих стихах быть не может!
Мне думается, что исключение мифа и не совсем оправданное увеличение роли анализа (смотрите рубрику критики журнала НЛО самого начала нулевых: например, статью Кукулина «Фотография внутренности кофейной чашки») было травмой, и очень странной травмой, которая теперь дает непредсказуемые последствия. Пусть передовое литературное сообщество тех лет было небольшим, но оно было влиятельным, и мне сложно представить автора, которого не задело влияние «Вавилона» или «Воздуха».
У Златы Яновской миф занимает почти центральное место, что подтверждают все отзывы о ее стихотворениях. При этом форма стиха напоминает форму стиха Галы Пушкаренко, королевы деконструкции и демифологизации сейчас, — в игре с падежными окончаниями, например (я хочу полнокровное быть), и это самый интересный для меня в стихах Златы Яновской парадокс. Стихотворение, которое должно было бы быть цельным, распадается на тропы, иногда великолепные!
Это «потопленье сознанья», именно с мягкими знаками: тут «сознанье», как в двадцатом веке в СССР, а не интеллектуалистское «сознание» — возникает как ответный удар потоку сознания, если кто еще помнит, что это такое.
Я не вижу смысла рассказывать о каждом фрагменте последовательно и отдельно, так как весь подбор, восемь страниц, десять частей, представляет собой жанр поэмы, я бы даже сказала — «внезапной поэмы». Лет пять-семь назад такие циклы с затертым началом и концом были актуальны, и сейчас их актуальность еще сохраняется. Так что при рассмотрении данного подбора можно встать на точку зрения, что это только повторение пройденного. Но я при чтении этого подбора имею дело с очень сильным и хорошо выраженным внутренним сюжетом. И это есть новость: поэма, которая не поэма, — и цикл стихотворений, который не цикл стихотворений. В этом подбор Златы Яновской убедителен.
Сколько ни говори «боль», ни подбирай к ней эпитеты, сколько ни говори «травма», — читатель только пожмет плечами. Мне важно не то, что автор рассказывает о том, как он переживает боль (с этой точки зрения этот подбор вообще нельзя, мне видится, рассматривать), а как мутирует язык (осечки падежных окончаний, ломка тропов и прочее). А язык мутирует здесь красиво.
И это самое убедительное.
Подборка стихотворений Златы Яновской, предложенных к обсуждению
Злата Яновская родилась в 2000 году в Иркутске. С 2018 года студентка Литературного института им. А. М. Горького. Участница фестиваля «Хомяков home». Публикация в журналах «Лиterraтура», «Прочтение», сборнике «Слова и образы» и др.
1.
грядущие,
произошедшие нити на мне сплетены.
отсекая одну за другой, макраме разрубая собой,
я хочу быть вполне, я хочу полнокровное быть —
не желаньем одним в огражденном порыве.
как будто хожу без конца
вокруг да около в сердцах,
и дальше стены рукотворной не вижу.
что за воздух снаружи большой?
2. разлив мигрени
потайная гирлянда
в экране уставшего зренья
мерцается.
я знаю, как это
называется. знаю грозу,
что грядет и глядит из-за гор,
сизовея, набрякши, и вот она катится —
последняя капля – и чашка воды
взрывается с треском громадным
в предгорья. голова после горя расколота —
походит на мелкие домики,
что несет по реке полноводья.
прощайте, ухоженные угодья,
виноградники наработанных мнений,
тоннели привычек, прорубленные в породе
человеческой.
вот сойдет потопленье сознанья
в бессловесное черноморе,
когда моя кожа прошедшего,
будто с камня вода — сойдет,
тогда мы с тобой обязательно,
верно, бесспорно — поговорим.
3.
воздух, сотканный из молний, раздвигая,
мама тянется ко мне, как солнце к солнцу.
папу испепелило.
Злата! злое ослепляющее солнце сжигает леса
золотым пламенем, сибирские дремлющие леса,
скрипучие сосны, кедры дальневосточные.
как близок восток — солнце с другой стороны Земли,
а небо горит китайскими золотыми зарницами.
все горит, оживая, горит и болит, как простуженное,
болит, как желающее, как ищущее, болит, горит.
гремит как детская обида, как взрослая беда
через сопки извергается из сердцевины Земли, —
золотая могучая лава кипит в золотой середине,
где злость и милость, смелость и стыдость, гадость.
и застывает, как было, прошедшая по нам лавина,
золото чернеет на глазах.
я сидела в башне пластиковой слоновой кости,
и он, он нашел меня по следу из хвои и молний,
он шел — максимально слепой, ослепительный.
меня испепелило.
и вот мы с отцом сидим на сером, на холодном,
на таком неземном магаданском ветре, как на скале.
«где я, кто я, зачем я?» — говорю ему, а он говорит: «Чайка!»
(так мамино имя звучало у греков… Лора, Лариса)
он говорит еще что-то, но шторм заглушает слова.
крики чаек, пепельный песок,
горбуша, выбросившаяся на берег
с желтой пластиковой пробкой в глотке.
но что происходит потом? после жара и пепла,
после жажды тепла? КАК прорастить себя из зерна,
сочтенного слишком легким?
4.
смеркалось — хотела сказать,
потому что люблю это тенью скользящее слово —
это тень истощенья, как тесное платье, отбросили горы,
это тень истощенья на мне
позволяет любить
слова.
смеркалось,
и меркло, мерило глазами, уходя:
осталась ли жизнь, изнутри обгоняя меня?
я присутствую здесь, как предмет тоски,
недостаток из голода и конца,
слух усталой земли, застывающий опыт,
и просьба, и снова тоска, тоска.
ты однажды заметь меня,
как я замечаю сейчас
идущее пространство и это
движенье, задевающее шаг
его воды,
как волнорезом ставший
гребень волны, — и замечаю, как мы,
мы движемся волей луны, излучающей сны.
я замечаю: отвернуться, каменея — так безвольно и легко,
идти к тебе трудней — и это
предчувствие большей потери – и жизни большой,
похожей на подарок
без повода.
когда нас воды спросят и расплещут,
прошу тебя, не дай мне уяснить,
что время молчать побеждает
пространство любить.
5. портрет отца
в зеркало окунуться (глядящая боль), —
что еще нам в подобных историях остается?
ледяная купель ускользающих черт,
отвернешься — и паром паришь,
о безвестье безвестием бьешься.
то ли острый снежок вековой мерзлоты,
то ли камень держу из далекой земли,
то ли память свою не могу опознать
и домой, как тогда, я боюсь опоздать.
я бегу над чернеющим космосом страз:
упаду и паденью не будет конца
(как нет отца), — нечеткий выговор лица,
расплескано пятно слепое:
черное море,
ставшее зеркалом под луною.
6.
вдох не идет, сопротивляясь.
вода бытийствует и небо подпевает,
касаясь пальцев берега
плетеным ветром струн.
я забываю, что просила, пропадая,
и пропадаю, прося о другом,
я хотела найти
дом,
и не более комнаты сна
в нем.
вдох потемнел, стоял и, растворяясь,
пойти своим путем не смел,
и небо, море, берег основали угол,
и угол пел и пел и пел,
сопротивляясь песне.
нету дома на свете, только свет и живительный ветер — на свете
на белом, на звуке цветном или сером
мерцается вера, покой и безбрежная воля
что по сравнению с этим
мой режущий угол бездомный?
7.
сто лет я держала рыданье,
и вот оно рвет меня,
как голодный лисенок —
спартанского мальчика.
но я не спартанский мальчик,
я русская девочка, дочь амазонок,
я зла и талантлива тем,
что мне никто не нужен.
сто лет подавляла рыданье,
хватала лезвия голыми ладонями.
сто лет не пускала я
раненый гнев
изнутри,
и теперь — не могу отпустить
оттого, что боль ПРОДОЛЖАЕТСЯ
там, где кончается тело,
продолжается в дочерях,
продолжается в словах,
во всем, чего коснусь,
оттого не дано коснуться живой воды:
боль заразит бирюзовую реку
и отправится в черное небо-море, —
а там весь мир
сверкающий, волнующийся,
живой.
ты скажешь мне,
если болит, значит, еще жива.
да сколько можно!
боль — это малая смерть,
я сдамся боли,
я дам ей пройти по мне,
как грабителям и насильникам
по единственной, любимой, живой земле,
потому что это УЖЕ случилось,
это уже произошло, а ты мне молчишь,
что не было ничего!
я умру, и когда боль пройдет,
останусь только я
без злости и без таланта.
8.
довольно
лесоповала последствий.
это я здесь искала и не нашла
твоих приветствий,
моя любимость,
шепот мой, свет, похвала.
я ждала.
а теперь снег накрывает
(как меня накрывало)
щепки, тропинки и пни.
спи, моя радость, глубо́ко усни,
не готова еще
лодчонка твоя деревянная.
и речка застыла.
молчи на меня
до тех пор, пока
инициатива не перестанет быть
наказуема.
9.
боль расстилай одеяла свои волевые
смелость и паника обе замерзли в дубак среднерусской зимы
мои дочери обе больны
рассветай разлучай разметайся
вставай над моими созданьями черный пожар и цветной
это страшное снег черный смех немой
мои дочери обе плотны непроглядны
боль мы тебе будем стекла не будем тебе зеркала
уходи же со скоростью мрака
холодящего свет и слова́ свет и слова́ зола́ я звала́ тебя
зла была прочь звала́
10.
так опадают и канут
камнепад водопад
что за грохот откуда гроза
глаза темнеют потому что во лбу
загноился забитый гвоздь
что вам вбивали и мне забили
что вам приказали и мне сказали
так опадают и канут
из рабства во тьму
осознанного бессилия
камнепад водопад
глубже космоса черного и цветного
невидящий я был рад
глухая была я рада
но как громко и ярко
неприятного подарка — свет
стук о клетку свою — звук
так обретается друг
в себе разорванной на нет
так обретается друг
