27 ноября 2021 состоялась 68-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Влада Баронец и Александр Сараев, разбирали Ольга Балла, Светлана Богданова, Ростислав Ярцев, Гора Орлов, Ирина Чуднова и другие. Вёл мероприятие Борис Кутенков.
Представляем обсуждение Александра Сараева и рецензии Ростислава Ярцева, Ольги Балла, Светланы Богдановой и Бориса Кутенкова. Обсуждение Влады Баронец читайте в предыдущем номере.
Видео мероприятия смотрите здесь (обсуждение Влады Баронец) и здесь (обсуждение Александра Сараева).
Рецензия 1. Ростислав Ярцев о подборке стихотворений Александра Сараева:
Александр Сараев наследует, особенно в первых текстах подборки, неоакмеизму (в этих стихах легко расслышать отзвуки лирики Арс. Тарковского, следы «неслыханной простоты» позднего Б. Пастернака или даже Ю. Левитанского). Однако стихи Сараева не вторичны, они обнаруживают близкое и вдумчивое погружение в поэзию постмодернистской поры, а также нащупывают, по-видимому, выход из маршрутов, проложенных в русской поэзии (условно) С. Гандлевским или Т. Кибировым. Бытовой контекст не просто перерождается в поэтический; он будто бы никогда и не был для Сараева внеположным по отношению к лирическому переживанию. Ирония по поводу феноменологического однообразия быта у Сараева во многом напоминает манеру Гандлевского — сложно сказать, намеренно или случайно:
…За форточкой пакет.
Седая грудь усатого соседа.
Герань цветет — невиданный рассвет,
Но кто не видел здешнего рассвета?
Пошлятина. А все-таки возьми
В такие райские, быть может, кущи,
Где шоколадный привкус у земли,
Снега помягче, облака погуще.
Удивительно, что интонация финала приведенного стихотворения едва ли не кушнеровская — столько в ней угадывается нежности к «мечтанному» изображенному лирическому миру, отчасти эскапистскому и куда более уютному, чем мир соседей, вопиющих встреченному в подъезде герою свое «сука бл*дская!».
И кибировское «Все сказано. Что уж тревожиться / И пыжиться все говорить…» приобретает в этом контексте совершенно новый смысл: «пыжиться» не сто́ит, а вот говорить действительно необходимо. Отсюда — ряд обращений к мандельштамовскому «провиденциальному собеседнику», идеальному читателю-адресату, который может «считывать» подмигивание лирического субъекта и выхватывать из высказывания все, что как раз «не сказано», но растворено речевым намерением во всем сообщении.
Говоря еще проще, можно свести поэтическую функцию в стихах Сараева к фатической, к функции контакта — и не слишком ошибиться. Не-установление контакта с Другим и самим собой для героя чревато катастрофой. Вот почему в лучших образцах лирики Александра Сараева поэтический язык начинает жить на несравненно высших оборотах, чем на уровне нарративных паттернов и сдвигов.
Предварю примеры пояснением. Если шквал сюжетов в большинстве текстов хочется урезать и сжать, с отдельными стихотворениями не хочется делать ничего: это готовые, но всегда принципиально незавершенные, завершенными быть не могущие формулы, т.е. законы прорыва к «я-не-для-себя». В такие моменты лирическому субъекту важнее всего понять: «Что ты думаешь, думает кто-то за нас, / Через нас или просто мы снимся кому-то…». Это отрывок из финала лучшего, как кажется, стихотворения из подборки Сараева «Щелкнешь свет на кухне — многое переменится…», столь напоминающего текст М. Айзенберга:
Слово на ветер; не оживет, пока
в долгом дыхании не прорастет зерно.
Скажешь «зима» — и все снегами занесено.
Скажешь «война» — и угадаешь наверняка.
Не говори так, ты же не гробовщик.
Время лечит. Дальняя цель молчит.
Но слово за слово стягивается петля;
все от него, от большого, видать, ума.
Скоро заглянешь за угол — там зима.
Выдвинешь нижний ящик — а там земля.
(М. Айзенберг).
Нетрудно заметить, что разные образы из этого стихотворения Айзенберга вразброс словно перекочевали в подборку Сараева: «петля», «земля», «гробовщик» (правда, у Сараева «гробы»). Важно другое: прорастание сквозь пейзаж метаязыковой реальности поэзии. То, что «скоро пройдет, да нескоро дойдет».
Поэзия Сараева стремится быть ускорителем, летящим «поверх барьеров» низкого косноязычья повседневной речи. Чтобы был тот, кто сможет услышать и быть услышанным:
Что вы, ведь вы же
Все же приняли почту свою,
Вот и я перед вами стою,
Острым инеем вышит.
Рецензия 2. Ольга Балла о подборке стихотворений Александра Сараева:
У Александра Сараева очень индивидуальная образная система и поэтика, проследить логику которых сложно, но сформулировать её отдельные черты можно рискнуть.
Прежде всего это предметность: ведущие элементы его языка описания мира — бытовые, повседневные осязаемые предметы, часто в неказистом, изношенном. а то и разрушенном своём варианте, — и противопоставление ей, где явное, где не очень, того (невнятно-, но несомненно-возвышенного), что к предметному миру не сводится. Столь же неявна, но несомненна и почти постоянна тоска по утраченному времени («время прошло, промелькнуло», «кануло всё, потонуло»), иногда с апелляциями к неконкретизируемому, но, предположительно, понимающему собеседнику («ты помнишь?..»).
Далее стоит обратить внимание на то, что в каждом стихотворении речь существует в модусе обращения (поэту ли, лирическому ли его герою непременно, насущно важно быть услышанным), — притом адресат, несмотря на всю интенсивность, эмоциональность обращения к нему — принципиально неясен:
(1) В первом стихотворении автор обращается сначала к (сокрытым от слабого глаза) монеткам, в конце же — к некоторому (бессмертному, механическому и гладкому) певцу, причём трудно догадаться, как, каким ходом смыслов связаны между собой эти адресаты: «Я … собирал ВАС и рассыпал / для глаза слабого сокрытые монетки»; «такой ты механический и гладкий, / певец бессмертный…»;
(2) Во втором стихотворении адресат опять наличествует — и совершенно не определён: «Ты весь большое обещание», о нём понятно только то, что он человек, владеет речью и настроен оптимистически: «Ты говоришь, что шерсть распустится…»;
(3) К неведомому адресату автор взывает и в третьем тексте, и здесь, вероятно, речь идёт уже о нечеловеческом персонаже, которого повествователь просит о спасении от пошлой (так прямо и сказано: «Пошлятина»), некрасивой и неуютной обыденности: «Неси мою клубящуюся пыль», «чертоги разума возьми мои внаём», «а всё-таки возьми в … райские … кущи». (Кстати, здесь можно усмотреть и приметы романтического двоемирия — [не слишком резкого] противопоставления эмпирической реальности, где долго варят макароны, пар на кухне, пыль, автобус («-поводырь» — отсылка, видимо, к слепоте описываемой повседневности), жвачка, волосатая грудь соседа и прочее уныние — и чаемых райских кущ, где, предположительно, всё значительно лучше.)
(4) В стихотворении (4) опять-таки происходит разговор с некоторым собеседником, которому задаётся вопрос: «Что ты думаешь…?»
(5) И тут обращение: «Смотри…», «ты помнишь…», «яблоко переверни».
В стихотворении (6) обращения как такового как будто нет, зато есть диалог между персонажами — и в нём уже обращение: «Сука бл*дская! — Что вы, ведь вы же / Всё же приняли почту свою…»
В стихотворении (7) обращение возвращается: «Обещай мне…», «Ты стоишь на границе…». Обращена эта речь к, видимо, «вечному подглядывателю в мир идей, вечному таможеннику на границе воли», которому повествователь настойчиво желает зла («Зла тебе, зла тебе…»), — тут, кстати, очень велика вероятность того, что это внутренний собеседник: «посредник меж мной и мной».
= слово «сокрытые» — употребляемое взамен простого разговорного «скрытые» — видимо, маркер высокого стиля (призванный, должно быть, обратить внимание на высокую ценность того, что символизируют рассыпанные монетки), как и инверсии «глаза слабого», «певец бессмертный».
Такие слабые маркеры высокого стиля расставлены — довольно разреженно, но всё-таки — и по другим стихотворениям: «город золотой», «клён дворовый», «тлен больничный» (кстати: в словах «клён дворовый, тлен больничный» — удачная звукопись, передающая и шелест листьев, и прохладу / холод, и шершавость коры — «клён дворовый» — гладкие листья, шершавая кора, — и стук шагов по двору в самом слове «дворовый»), «вкус клубничный», «лучик … золотой», «рыбак героический».
К (слабым) маркерам высокого должны быть, вероятно, отнесены также архаизм «меж» и архаическая мера длины «полдюйма». А к особенностям поэтики автора, в таком случае, — столкновение в пределах одного и того же текста традиционно «высокого» и традиционно «низкого»: в стихотворении (7) с этими возвышенными архаизмами соседствуют вороньи стразы на синих трусах небес, что уж явно нарочито-снижающий образ.
= В стихотворении (1) непонятна логика ситуации: бессмертный певец объявляется механическим и гладким, «но» (= вопреки этому?) автор, тем не менее, в качестве последнего привета шлёт ему «слова в горсти» (как если бы тот был живым). Вообще-то образ неточный: послать зажатое в горсти что бы то ни было вместе с горстью, оставляя его в ней, — невозможно технически. Разве что певец тождествен самому повествователю, который обращается тут к себе, надеясь с этим обликом себя растождествиться («с последним … приветом»)? Но это сомнительно: повествователя трясёт, а певец механичен и гладок = следовательно, невозмутим (?).
= В поэтической речи автора застряли речевые автоматизмы, словесные блоки, — возможно, это намеренно: «певец бессмертный», «с последним приветом» («я к маменьке родной с последним приветом…» — обыгрывает ли здесь поэт стереотипы массового сознания?).
= Собирать монеты «будто пазлы» проблематично — эти два типа собирания различно устроены: пазл собирается как целое из фрагментов, которые, будучи собраны, вставляются друг в друга. С монетами такого ни при каком раскладе не происходит (не говоря о том, что отдельные монеты как пазлы тем более не собираются).
= «Дрожь выпадает» (на разные предметы) — неточный образ (кстати, «тремор» и «дрожь» — одно и то же, так что это тавтология). Впрочем, может быть, автор уподобляет дрожь мелкому дождю, сеющемуся на предметы? Неточным же образом видится мне и то, что «большое небо» дует в уши.
= В стихотворении (2) неясна логика хода мыслей собеседника, который констатирует автор: сначала он как будто оптимистичен и обещает прекрасные перспективы: и кляксы судьбы высохнут, и весна придёт, и гробы превратятся в скворешники, а золотой город и вовсе станет вечным, — но потом вдруг оказывается, что повествователь с адресатом (видимо, «мы» объединяет именно их) будут пить на проходной чай из расколотого блюдечка (а мимо при этом ходят люди с документами, — если это относится к обещаемому будущему, а не к описываемой ситуации разговора), — что вызывает ассоциации скорее с неудачей, промежуточностью, неуместностью, которые трудно догадаться откуда берутся. Сложно догадаться, зачем люди с документами, идущие через проходную, разнообразно надушены (если, конечно, имеются в виду духи как ароматизаторы, а не архаичная форма существительного «духи» в смысле «бестелесные сущности» — ср. у Лермонтова: «Он пел о блаженстве безгрешных духов»).
В целом стихотворение (2) рифмованное, однако строки «И смех рассеивает ночь» и «Скворешниками станут серыми» остаются без рифмы, что опять-таки трудно догадаться, чем мотивировано. Кстати, рифмовка двух латинизмов: «документами» — «реагентами» — не видится удачной, она почти тавтологична.
Зато у этого стихотворения интересная временная структура: (1) настоящее-1 (в котором происходит разговор): «смех течёт…», «смех рассеивает…», (2) обещаемое незримым собеседником будущее: «шерсть распустится», «кляксы высохнут…», (3) настоящее-2 / настоящее-в-будущем: оставленные без глаголов идущие мимо люди и вьющиеся за ними духи; реагентами шаги «засыпают». Если, конечно, это происходит не во время зимнего разговора с обещаниями (и тогда будущее взято в рамку).
Сложное двувременье можно заметить и в стихотворении (6) («Облупившийся ящик…»), — там происходит взаимоналожение по меньшей мере двух времён: условного настоящего, когда происходит диалог седоглавого уже персонажа («…разольёмся сединами…») с соседом у почтового ящика, и вспоминаемого большого, эпичного, далёкого времени детства.
= В последней строке стихотворения (2) сбивается ритм: «Смолкающие шаги», — возможно, это намеренно (шаги смолкают и гасят ритм повествующей о них речи, её съедает тишина). Но вообще последний катрен в целом сформулирован неловко: «…за ними разные духи / И засыпают реагентами / Смолкающие шаги», — кто кого засыпает? Люди (духи) засыпают шаги? Или глагол «засыпают» — непереходный и означает, что шаги под влиянием реагентов погружаются в сон? Чистая невнятица.
= Ещё нелогичность: в «быть может, райских» кущах предполагается шоколадный привкус земли. Но — в райских кущах едят землю? (Иначе как узнать её вкус?)
= «время прошло, промелькнуло», «кануло всё, потонуло» — увы, в обоих случаях тавтологии (кроме того, употребление этих оборотов подряд само по себе тавтологично).
= В стихотворении (5) бросаются в глаза настойчивые повторы: «ты помнишь» — пять раз, «на море, на море», «что море, что море», «чайка была», «чайка … была», — возможно, это повторение призвано создавать образ повторяющегося биения о берег морских волн, но вообще создаёт впечатление некоторой вязкости и речи, и мысли.
Здесь бросается в глаза резко контрастирующий со всей остальной лексикой этого текста экзотичный регионализм — «заласивший», — видимо, маркирующий речевые особенности тех мест, о который идёт речь. Возможно, к тем же местным особенностям относятся кажущиеся неправильности «домов» и «на крае» — повторенное аж дважды: «На крае. На крае…» (притом что всё остальное остаётся в пределах речи нормативной и даже несколько бедной лексически — все эти «были», «было», «была», «была», «что», «что», «что»; и далее автор говорит правильно: «на краю»).
Но может быть и то, что автор не очень справляется с русским языком.
= глагол «сказала» (как, впрочем, и «смолкла») применительно к бомбе всё-таки слабоват.
Ещё нелогичность: пчелиные соты чернеют арматурой — это ещё понятно, но тут же они чернеют (?) и надёжным бетоном: (а) арматура и бетон всё-таки разные вещи; (б) бетон разве чёрный? (в) создают ли брошенные на берегу = явно пустые, мёртвые пчелиные соты впечатление надёжности?
А далее следует немотивированность уже психологическая: море «давно надоело», но лирический герой стоит «у него на краю в ожидании: придёт ли сегодня оно?». Надоевшего, тем более давно, всё-таки не ждут.
= Стихотворение (5) вообще интересное: оно ломает собственный ритм, выбивается из него, в нём борется почти совсем регулярный стих («Смотри как волнуются наши дома, / Похожи на море, на море» — кажется, чистая силлабо-тоника, но нет!) со сложноритмичным верлибром («и пчелиные соты, чернеющие на берегу арматурой…»). Нечто похожее происходит в стихотворении (6): в начале — не просто силлабо-тоника, но даже рифмованная: «Облупившийся ящик почтовый / Золотым открываешь ключом, / Задевая соседа плечом: / — Сука бл*дская! — Что вы-…». — но потом врывается верлибр — а с ним, кстати, и мотив рассыпанных монет, знакомый нам по стихотворению (1): «где на полу просыпали получку», – и ломает эту конструкцию: «Половину — съедай за papa, а вторую — городу-миру» (переход к этому гастрономическому образу случается сразу же после просыпанной получки и выглядит немотивированным. Разве что это детские воспоминания лирического героя?), «С ума сходили, просили и бога и деда мороза…»,
= Французская лексика (papa, mama) видится посреди описываемого автором замученного, нищего и неряшливого постсоветского быта (облупившийся почтовый ящик, мат в общении с соседом, синие на две трети стены, сквозняк из рам, заклееных скотчем…), кстати же, совершенно немотивированной.
= Ещё лексическая неточность / неловкость: гелевая ручка была бы «осушенной», если бы она была мокрой снаружи (ну или если бы она была рюмкой). Скорее уж «высохшая», что ли. Но как в неё может юркнуть стон пенопласта, да ещё и по стеклу, и что она вообще делает в этом образном ряду, где никто ничего явно не пишет? Позже в тексте вынырнет «почерк», но тоже не слишком понятно, откуда (это то самое письмо, которое в начале стихотворения доставалось из облупившегося почтового ящика?). «Ярко погаснет» — оксюморон (тем более что речь явно идёт о выцветшем, давно написанном тексте — «через столько-то лет»).
= В стихотворении (6) есть одна сильная, чувственно-точная строчка, тем ещё более сильная, что она последняя: «Острым инеем вышит».
Рецензия 3. Светлана Богданова о подборке стихотворений Александра Сараева:
Хочу сразу оговориться: это быстрые заметки, а не полноценная критическая статья. Отсюда — лоскутность текста, его непричесанность, а местами даже тезисность.
С поэзией Александра Сараева я познакомилась исключительно благодаря проекту Бориса Кутенкова «Полёт разборов». И первое, что отметила: Сараев учится в Литературном институте, который когда-то закончила и я. Еще интересный факт: этот автор не только пишет стихи, но и прекрасно разбирается в современной поэзии, готовит рецензии и критические заметки. Очень понравилась его работа, посвященная поэзии Михаила Гронаса (с которым я удивительным образом тоже совпадаю по альма-матер, с Гронасом я когда-то училась на филфаке МГУ).
Вот эта способность и, видимо, потребность анализировать поэзию в принципе делает стихи Александра удивительно красиво сделанными, просчитанными, осознанными.
«Я будто пазлы собирал вас и рассыпал» — стихи, где калейдоскоп образов дополняют легкие и прозрачные аллитерации. Это стихотворение словно бы написано для того, чтобы его шептали.
На нитку и иголку, дует в уши
Большое небо, маленькие люди,
Синица пьет из головы цветочной
И хищным глазом смотрит в сердце мне
В этом изысканном стихотворении большое не противопоставляется малому, но дополняет его. Нитка и иголка — и уши (кстати, здесь, видимо, аллюзия на известное превращение из волшебных сказок), большое небо и маленькие люди, синица (маленькая) и голова (пусть и цветочная, но главная, заглавная, округлая, — кажется, что большая), глаз — и сердце, то есть маленький птичий глаз и большое человеческое сердце.
Эта игра с, казалось бы, филигранно крошечным и брутально крупным свойственна и другим стихам Александра. Например, большое обещание — и снежинки, как чаинки в чае (стихотворение «Ты весь большое обещание…»). Или вот еще:
Гребенка дыма чешет сквозь районы,
Там даже кошки минимум вдвоем
(стихотворение «Неси мою клубящуюся пыль…»).
Местами стихи Сараева оказываются странным образом пропитаны японизмами. Тонкие штрихи, полутона, сдержанная, минималистичная рутина, и сквозь нее проглядывает странная созерцательная философия. Только вчитайтесь. Кухня. Там — «долго варят макароны» (ясно, что долго варить макароны — значит превратить их в липкую гадость, а тут еще и «седая грудь усатого соседа», речь явно идет о коммуналке или общежитии). Затем — словно бы подтверждающая печать:
Пошлятина. А все-таки возьми
В такие райские, быть может кущи,
Где шоколадный привкус у земли…
(стихотворение «Неси мою клубящуюся пыль…»)
А вот — еще кухня, и здесь зажигается свет, а затем и газ с «синей короной», описание незамысловатого быта, и вдруг:
Что ты думаешь, думает кто-то за нас,
Через нас или просто мы снимся кому-то,
Отражением сна мы лоснимся на утро
И разбрасываем слова?
Если взять это стихотворение («Щелкнешь свет на кухне…») и сжать его, выжать из него западную поэзию с ее повторами и узнаваемыми метафорами («мотыльком голова витает» — здесь именно «витает»), выйдет вполне себе квази-Басё. Позволю себе этот эксперимент — грубый, сырой, но очень наглядный. Надеюсь, я не обижу им автора.
Щелкнешь свет на кухне
Включишь газ
Думаешь, кто-то думает
За нас, или мы ему снимся
С синей короной газа, разбрасывающие слова?
Мое ощущение родства поэзии Александра с японской поэзией, как ни странно, укрепилось благодаря стихотворению «Смотри как волнуются наши дома», несмотря на то, что оно обращено не на Восток, а на Юго-Запад, отсюда и вполне себе мандельштамовские отсылки к Гомеру и Овидию. Но можно и иначе увидеть эти «ракушки», которые «дух испускали», и бамбуковую удочку. И вот это:
Ветром, рожденными пустыми
Коридорами брошенных домов
На крае, на крае
Здесь повторение подчеркнуто — «на крае», а не «на краю», и это рождает ощущение не обрыва, не точки, но продолжения, равнинности, утонченной безопасности.
Яблоко переверни,
Ты помнишь, как бомба сказала и смолкла
И все разлетелись орехи и дрогнул рыбак
Пусть автор простит меня, но для меня это — вновь очаровательный японизм, а вовсе не экивок в сторону западной поэзии.
Азиатским кажется и последнее стихотворение в подборке. «Сосредоточенный муравей» — то ли альтер-эго лирического героя, то ли просто насекомое-штрих, насекомое-графика, заставляющее рваться белизну бумаги («Рвущий бумагу по линии смятия» — грамматически там непонятно, или это делает «я», то есть как раз лирический герой, или — действительно муравей, «вечный подглядыватель в мир идей»).
И подобная грамматическая двойственность оказывается абсолютно оправданной, во второй строфе мы внезапно находим разгадку:
Вечный таможенник на границе
Воли, посредник меж мной и мной…
Вот оно, отражение, двойник, нуждающийся в некой неизбывной связи с оригиналом,
Вот и я, вот и ты — на полдюйма шагни во мрак
Ты стоишь на границе…
И — неожиданно — эта черно-белая изысканность плавится, превращаясь в сюрреалистический мир, где есть некие «вороньи стразы», «синие небес трусы»… Автор словно бы сминает едва родившееся изысканное полотно и бросает его в грязь, такую ресурсную, такую живую, продолжающую казалось бы едва не оборвавшуюся историю.
Но не знаешь как выдернуть гвозди эти
И пойти на руках
Явная аллюзия на распятие, но здесь — как на хорошем карнавале — верх превращается в низ, и вот мы уже предвкушаем, как полумертвый мытарь освобождается от своих ран, сбрасывает морок и объявляет начало прекрасного шествия, полного жизни.
Рецензия 4. Борис Кутенков о подборке стихотворений Александра Сараева:
У меня не сложилось какого-то целостного мнения об этой подборке, поэтому мои замечания, возможно, будут немного отрывочными. Но надеюсь, к какой-то центральной мысли мне удалось прийти.
1. Первое стихотворение — «Я будто пазлы собирал вас и рассыпал…». Автор замечательно умудряется вынырнуть из инерции общих мест — работая с белым стихом, с внутренними созвучиями, делая довольно сильный акцент на финальной строке в каждом четверостишии. С этой точки зрения мастерство автора несомненно. Самые сильные образы, на мой взгляд, — в строках: «Синица пьёт из головы цветочной / И хищным глазом смотрит в сердце мне». Это, конечно, отсылает нас к Заболоцкому: «Жук ел траву, жука клевала птица, / Хорёк пил мозг из птичьей головы / И страхом перекошенные лица / Ночных существ смотрели из травы». Зачем автору понадобилась эта отсылка к Заболоцкому — я себе ответить не смог, но в любом случае образ живой, он действующий. Также очень сильные строки: «Такой ты механический и гладкий / Певец бессмертный, смерть не отменивший». Здесь очень здорово действует противопоставление — между «бессмертием» и невозможностью «отменить смерть»: тут важен упрёк героя мирозданию — в то же время значима теневая сторона этого упрёка, то, что он не переходит во что-то большее.
Но иногда — на протяжении всей подборки — создаётся впечатление, будто автор говорит не своими словами. Я насчитал в этом стихотворении три штампа — «будто пазлы», «ягоды с куста» и «слова в горсти»: два последних штампа приходятся на финальную строку стихотворения, и это, на мой взгляд, убивает концовку.
2. Следующее стихотворение — «Ты весь большое обещание…»: оно показалось мне наиболее цельным — возможно, потому, что всё завязано на образе того, кто говорит в этом стихотворении, — друга или близкого родственника. Причём интересно, что есть лирический герой, и есть тот, кому этот герой бросает лёгкий упрёк, кто, в свою очередь, бросает обещания; вокруг него и вертится сюжет. Интересно и то, что на интонационном уровне подразумевается несбыточность (во всяком случае, пока, на момент произнесения речи) этих обещаний; это чем-то напоминает строку Гандлевского «Ты не поверишь, всё сбылось», где очевидна ироническая, теневая сторона констатации. Здесь, с одной стороны, ценно ощущение чуда, обрисованного в перспективе, с другой — угрюмое неверие в это чудо, потому что ясно, что, вопреки сказанному, «гробы скворешниками НЕ станут серыми» и так далее. Лирический персонаж (назовём его так) получился в некотором смысле горьковским Лукой из пьесы «На дне». На мой взгляд, сильная сторона этого стихотворения — что в нём это обвинение декларативно не проявляется и позиция лирического героя не обрисована, читатель имеет возможность дорисовать пространство за текстом. Стихотворение предполагает разные варианты прочтения — условно говоря, и в сторону веры (такой вариант будет близок тому, кто хочет вместе с говорящим персонажем войти в это закадровое пространство чуда), и в сторону неверия (вслед за лирическим героем). Здесь, мне кажется, вырисовывается что-то очень важное о лирическом герое Александра Сараева, который скучает о потерянном рае и постоянно так или иначе адресует этот упрёк мирозданию.
Единственный недостаток — мне кажется, что вторая строфа получилась с некоторым перебором уменьшительно-ласкательных существительных: «ёлочка», «юбочка», «губочка». Возможно, это сделано специально, чтобы язвительная ирония оттенила «ласковую дрянь» и «петлю гирлянды» (последнее, кстати, очень сильный образ, так как он отсылает к реальной петле). И очень хорош этот чай из расколотого блюдечка на проходной — живая деталь.
В последней строфе автору хотелось сыграть на омониме: «засыпают реагентами» — но получилось это как будто в отрыве от всего стихотворения. И слабые рифмы: «документами / реагентами» и «духи / шаги», на мой взгляд, не лучшим образом сыграли именно в концовке. Есть моменты, когда автору к финалу удаётся стихотворение вытянуть или сохранить на том же уровне, но это не тот случай.
3. В третьем стихотворении смутили «чертоги разума»: этот образ для меня встал в ряд «не своих слов», как и «в гости», «пазлы», «ягоды с куста». Автору точно удаётся выдерживать баланс между пространством метафоры и прозой жизни, данной как она есть, но именно когда он попадает в пространство метафоры — кажется, ещё не вполне умеет с ней работать и начинаются не свои слова.
При этом замечательно всё, что связано с образом рассвета в стихотворении. Здесь здорово удаётся обыграть штампы: «невиданный рассвет» — автор чувствует, что это уже где-то за гранью, и осекает клише сначала риторическим вопросом, затем экспрессивным словом «пошлятина». После этого слова уже можно всё — и ироническое «райские кущи», и «шоколадный привкус»: всё воспринимается как ненастоящее, с некоторой долей условности. Эта ирония действует и в контексте всей подборки с её центральным образом необретённого рая и перманентным скепсисом над его невозможностью. С подобным приёмом — обыгрыванием штампа или архаизма — отлично умел работать Борис Рыжий.
4. В следующем тексте — «Щёлкнешь свет на кухне — многое переменится…» — с первой строки возникает другой лирический герой, имеющий возможность управлять этой перспективой. Образ головы мотылька над газом и всё последующее — очень сильный. Из «не своих» слов зацепило употребление предлога «по-над»: в нём есть определённое архаическое обаяние, некий интонационный подъём, но надо признать, что этот подъём довольно бессмысленный — то есть стоит насладиться тем, какое впечатление он производит, и отбросить его.
Последняя строфа, на мой взгляд, великолепна и выправляет стихотворение, выводит его в чёткое ритмическое русло.
5. Следующее стихотворение — «Смотри, как волнуются наши дома…» — получилось описательным. Здесь мы видим аллюзию на строки Арсения Тарковского: «Ты помнишь, какая погода была: / Как праздник! И я выходил без пальто», хотя произносится это, конечно, без свойственной Тарковскому патетической интонации; по сравнению с другими стихами подборки оказался усилен элемент ностальгического. Здесь, на мой взгляд, наиболее отчётливо вырисовывается конфликт, характерный для лирического героя Александра: между ожиданием чуда (конфликт, отсылающий нас к стихотворению про обещания) и невозможностью или затруднительностью собственной воли.
Строфа, которая начинается с «Ты помнишь, лежишь на камнях и краснеешь…» — может быть, лучшая в подборке наравне с той строфой, которую я цитировал в предыдущем стихотворении. Но в конце грамматическая и к тому же неточная рифма «само / оно» сбивает впечатление, как часто бывает в этой подборке.
6. Предпоследнее стихотворение про соседа — показалось мне чрезмерно затянутым, но интересно сделанным композиционно. В нём повествование разворачивается в двух временах, и в нём проявляется сильная сторона автора: умение соотнести себя с прозой жизни, с живой деталью.
Описательная сторона, документалистская, у Александра Сараева на данный момент сильнее, чем метафорическая. Как будто на образном уровне выражен конфликт средоточия между авторской волей и неким пассивным ожиданием чуда, и автор пытается двинуться то в одну, то в другую сторону. Чудо выражено метафорическим рядом, авторское выражено рядом условно документалистским, и где-то с этим получается отлично работать, где-то происходят сбои.
7. Заключительное стихотворение: «Обещай мне, что в небе, сушиться повешенном…». Первая строфа прекрасна: и первые две строки — «обещай мне, что в небе, сушиться повешенном, / звёзд не сосчитан предел», что отсылает нас к стихотворению про обещания и позволяет выстроить цельный сюжет подборки, — очень характерны для настроения всей подборки, и само автоироническое портретирование лирического героя выполнено цепко и с чувством собственного достоинства, без перегибов. Это «зла тебе, зла тебе» очень действует, потому что это так или иначе обо всех нас, и автору удалось отразить это тонким штрихом и сделать это достаточно небанально. «Вороньи стразы на синих небес трусах» — красиво, но слишком самодостаточно, слишком вне контекста: тут хочется пожелать стремиться не к образу-украшению, а к образу-метаболе, к образу, вмещающему многое, а не к ограниченности элементарным сравнением, автор это прекрасно умеет. К тому же опять грамматическая рифма «трусах / руках» не позволила закончить стихотворение. Кажется, что где-то стихотворение прекращается, и автор дотягивает его вялым усилием воли.
В целом, если подводить какие-то итоги, лирический герой Александра Сараева — временами библейский Иов, бросающий вызов Богу за нарушение порядка мироздания, временами — трогательный достоевский мальчик у Христа на ёлке или даже Ванька Жуков, мечтающий о потерянном рае как бывшем порядке вещей и выстраивающий его в своём воображении. Работать с этим получается с разной степенью успеха, но ясно, что у автора есть большой талант и, что очень важно, — умение вывести стихотворение из ритмической инерции; пожелал бы следить за общими местами и, конечно, за тем, чтобы не создавалось ощущения затухания энергии к финалу.
Подборка стихотворений Александра Сараева, предложенных к обсуждению
Автор о себе: «Я родился в 1996 году в Череповце, зимой. Ходил в одну из лучших школ в городе, №21, с английским уклоном. Английский не выучил. После девятого класса ушёл из школы, четыре года учился на электрика в Металлургическом колледже. Параллельно закончил музыкальную школу, играл в оркестре. Два месяца работал на металлургическом заводе. Писать начал с девяти лет, более-менее регулярно с семнадцати. Принимал участие в череповецких и вологодских фестивалях, вечерах и конкурсах, позже во всероссийских. В 2017 году поступил в Литературный институт, учусь в нём по сей день. С 2018 по 2020 устраивал поэтические концерты в Москве, Нижнем Новгороде, Череповце, Вологде. Дважды был в длинном списке премии «Лицей» (2019, 2021), получил второе место на фестивале «Бунинские Озёрки» (2018) и на «Слёте молодых литераторов» (2019). Печатался в журнале «Формаслов» и на сайте «Прочтение». Живу в Москве, беззаботный-безработный».
***
Я будто пазлы собирал вас и рассыпал,
Для глаза слабого сокрытые монетки,
И в треморных руках дрожь выпадает
На кружку с ложкой, школьный колокольчик,
На нитку и иголку, дует в уши
Большое небо, маленькие люди,
Синица пьёт из головы цветочной
И хищным глазом смотрит в сердце мне.
Такой ты механический и гладкий,
Певец бессмертный, смерть не отменивший,
Но вот тебе, — с последним шлю приветом —
Как ягоды с куста, слова в горсти.
***
Ты весь большое обещание,
Торжественно, под Новый год,
Снежинки, как чаинки в чайнике,
И весел каждый поворот.
И смех течёт по кромке рюмочной,
И смех рассеивает ночь,
Заглянем ёлочке под юбочку
(В петле гирлянды не застрянь),
Всё впитывает сердце-губочка,
Любую ласковую дрянь.
Ты говоришь, что шерсть распустится,
Что кляксы высохнут судьбы,
Придёт весна, весна-распутница,
Ты говоришь, вот-вот гробы
Скворешниками станут серыми,
И вечным город золотой,
Чай из расколотого блюдечка
Мы будем пить на проходной.
А мимо люди с документами,
За ними разные духи,
И засыпают реагентами
Смолкающие шаги.
***
Неси мою клубящуюся пыль
Туда, где клён дворовый, тлен больничный.
Теряется автобус-поводырь,
Жевательной резинки вкус клубничный.
Чертоги разума возьми мои внаём.
Гребёнка дыма чешет сквозь районы,
Там даже кошки минимум вдвоём,
На кухне долго варят макароны
И пар стоит. За форточкой пакет.
Седая грудь усатого соседа.
Герань цветёт — невиданный рассвет,
Но кто не видел здешнего рассвета?
Пошлятина. А всё-таки возьми
В такие райские, быть может, кущи,
Где шоколадный привкус у земли,
Снега помягче, облака погуще.
***
Щёлкнешь свет на кухне — многое переменится:
Были и двор и дерево, теперь ни двора, ни дерева
Нет.
То ли время прошло, промелькнуло,
То ли кануло всё, потонуло,
Щёлкнешь газ —
И над синей короной
Мотыльком голова витает,
Что ты думаешь, думает кто-то за нас,
Через нас или просто мы снимся кому-то,
Отражением сна мы лоснимся на утро,
И разбрасываем слова?
Вдоль собачьих подснежников выйти в страну,
По-над мокрой весной в детски белых колготках,
Всё пропало, как лучик мелькнул золотой,
Всё вернулось, пружиня походкой.
Это палец на клавише, тень фонаря,
Драгоценное бремя сюжета,
Это я ковыляю вдоль клякс февраля
По дворам, где, как раньше, растут тополя.
Это дерево — трещина это.
***
Смотри как волнуются наши дома,
Похожи на море, на море
Мы были — ты помнишь, ты помнишь,
Песка только не было, чайка была,
И дух испускали ракушки
Не свежий, и чайка, ты помнишь, была,
И рыбак героический
С бамбуковой удочкой против волны,
Засалившей куртку на фоне коровы,
Облепленной мухами, избитыми
Ветром, рождённым пустыми
Коридорами брошенных до́мов
На крае. На крае,
Ты помнишь, лежишь на камнях и краснеешь,
Яблоко переверни,
Ты помнишь, как бомба сказала и смолкла,
И все разлетелись орехи и дрогнул рыбак,
И пчелиные соты, чернеющие на берегу арматурой,
Надёжным бетоном, наскальным письмом
Сообщали, что море
Давно надоело, что нет того моря,
Что било в сухие лодыжки Гомера,
Что ело в Тавриде беспечность Назона.
Что море, что море приходит само
И уходит само,
И ты ничего не решаешь, а только
Стоишь у него на краю в ожидании:
Придёт ли сегодня оно?
***
Облупившийся ящик почтовый
Золотым открываешь ключом,
Задевая соседа плечом:
— Сука бл*дская! — Что вы-
цвела бумага, бледно-сини сами,
Сняв шапку, разольёмся сединами,
И громко постучимся и войдём.
Стон пенопласта юркнет по стеклу
В осушенную гелевую ручку,
Шипит гербарий в лестничном углу,
Где на полу просыпали получку:
Половину — съедай за papa, а вторую — городу-миру,
Сила в крошках — mama говорила;
Ложка падала, ждали гостей —
И стучали, звонили и пели,
И заглядывали в глазок.
Погасили все лампы, сидели
Тихо-тихо, и лязгал замок…
С ума сходили, просили и бога и деда мороза,
Кто успеет — поможет, к чему же
Гадала себе на мужа?
Волк стоял за окном,
За рождественской стужей,
За стеною окрашенной в синий
На две трети, побеленной выше.
— Человек за бо́ртом с зонтом.
И кривлялась в потёмках рябина,
Притворялась, что руку даёт,
Только тень её — тина, тина,
Только волк её сладко жуёт;
Тянуло из рам, хлюпая скотчем,
Физалис махал в темноте платочком:
Пройдёт, но нескоро дойдёт.
Почерк — лес, в буреломе согласных
Тропы стёрты, и ярко погасли
Через столько-то лет.
— Сука бл*дская! — Что вы, ведь вы же
Всё же приняли почту свою,
Вот и я перед вами стою,
Острым инеем вышит.
***
Обещай мне, что в небе, сушиться повешенном,
Звёзд не сосчитан предел.
Я опять не у дел
Или, в яркое зеркало глядя, насупленно бел,
Рвущий бумагу по линии смятия,
Сосредоточенный муравей —
Зла тебе, зла тебе,
Вечный подглядыватель в мир идей,
Вечный таможенник на границе
Воли, посредник меж мной и мной,
Вот и падает веко железобетонной стеной, стеной,
Вот и я, вот и ты — на полдюйма шагни во мрак —
Ты стоишь на границе, считаешь вороньи стразы
На синих небес трусах,
Но не знаешь, как выдернуть гвозди эти
И пойти на руках.
