Новую книгу Андрея Гришаева не получается критически осмыслить как сумму текстов. Стихи этой книги по отдельности фрагментарны, туманны — каждое стихотворение содержит частицу смысла, а каждое последующее добавляет к этому смыслу новый слой. Вместо сборника стихотворений, объединённых темой или хронологией, Гришаев создал один сложно организованный текст, медленно уходящий на глубину, и легче опуститься в эту глубину, чем разъять её и объяснить, какими средствами и для чего она создана.
Природа лирического субъекта в книге «Останься, брат» определяет структуру и стилистику текстов: с нами говорит не человек, а сознание, поэтому происходящее часто описывается безэмоционально, как будто документально. Однако обрывочность сюжетов, временные несостыковки, «перетекание» одного в другое напоминают, что мы имеем дело с живым голосом. Это подтверждается и бережностью, доходящей до благоговения, с которой субъект относится к объектам своего нарратива, будь то люди, звери, вещи или абстрактные понятия:
Вправо к серванту где зеркало пыльное солнечно
Где огонёчек наливки и рюмка хрустальная
Обожествлённые фото младенцы и муж при усах
(«Софья Андреевна разбила яйцо в сковородку и ахнула»)
Фрагментарность эта у Гришаева демонстрирует, что сознание нельзя подчинить ни логике, ни хронологии – в нём всё живёт и происходит одновременно, «за неимением того света». Фраза «всё создано из точек серебристых» — не только о несовпадении объектов действительности и их «мысленных контуров», но и об отделении от времени и пространства, о способности существующего и мыслимого поменяться местами или вообще исчезнуть.
Всё будет — там, а здесь — ничто не будет,
Ничто не будет — там, а здесь — здесь будет всё,
Всё будет — но нигде.
(«Я посетил пустое поле»)
Совпадая в существовании, лес, звёзды и «тёмное пиво» совпадают и в своей ценности. Любой предмет или событие важны уже потому, что они были, и «некрасивые» детали вроде пьяного соседа или ругательные слова не снижают лирического и философского потенциала текстов, не превращают их в банальные «стихи о жизни».
Евгения Вежлян в своём обзоре книги Гришаева упоминает об «экзистенциальной потерянности человека», о поиске идентичности. На протяжении книги сознание восстанавливает «тело по частям», доставая из себя запечатлённые моменты прошлого и отыскивая их истинное значение. Оно не только воскрешает ушедших (а ушедшим в этой книге может быть любой элемент реальности, так как противопоставление «живое – неживое» у Гришаева снято), но и осознаёт себя: ветка «не имеет веса» вне сопоставления с миром, в котором существует. Отражение прошлого в нас неизбежно, но и «я» может создать свой собственный мир личной, исторической и культурной памяти и воплотиться, встроив себя в этот мир.
Центральное понятие в художественной вселенной Гришаева — семья, она задаёт координаты сюжетам, усложняя и углубляя их смысл от начала книги к концу. Брат, сестра, отец, жена — с одной стороны их присутствие в текстах даёт ощущение интимности, и этому помогает, в том числе, бытовая конкретика, предметные детали: читатель начинает верить, что всё это действительно было. Но автор одновременно работает над снятием личного: термины родства постепенно приобретают всё большую обобщённость. Например, слово «брат» начинает означать любого человека, ставшего частью воспоминания, и здесь у читателя появляется возможность наполнить «брата» собственным, личным содержанием. Но тот же образ может превратиться и в литературную отсылку или абстрактное понятие.
В стихотворении «Мороз» отчётливее всего прослеживается отчуждение слова «брат» от языкового значения и превращение в смыслообразующую ось текста. Лирический субъект припоминает отрывки из пушкинского «Зимнего утра», которые в его сознании уже трансформировались: «В проёме няни тень / С угольными щипцами». Затем в тексте появляется брат, «склеивая» литературные цитаты конкретными, нарочито бытовыми действиями и репликами: «Сходи купи вина» сказал мне брат». Здесь и в некоторых других текстах книги брат иногда становится сродни Алёше — молчаливому собеседнику из стихов Виталия Пуханова. Однако строки «Мой брат как снег встаёт между домами» и «Жизнь пролетела — ну здравствуй, брат» поднимают читателя от личных и культурных ассоциаций к явлениям высшего порядка. Встреча с братом, его узнавание — это некий итог, приход к цельности, гармонии сущего через индивидуальный опыт и накопленную культурную память, переработанные человеческим сознанием.
Та же эволюция происходит с фигурой отца, например, в стихотворении «Я глобус взял, сын в комнату вошёл»: он как всепроникающая сущность выходит за пределы сознания лирического субъекта, оказываясь «героем стихотворений многих русских классиков». Возникает обоюдное движение: внешний мир своими деталями запечатлевается в сознании, которое в свою очередь преобразует мир, давая ему бессмертие — и то, что отца, судя по тексту, уже десять лет как нет в живых, никак этому не мешает.
Вообще освобождение слов от их прямых языковых значений — один из способов, используемых Гришаевым для того, чтобы наделить лирическое «я» силой создателя, воскресителя. Появляющиеся в текстах животные, литературные пароли, географические названия означают нечто большее или другое, чем они есть. В разделе «Под ленинградскими берёзами» советские и другие исторические реалии выпадают из контекста и проживаются сознанием, представая перед нами в новом виде: ленинградские траншеи — это не отсылка к конкретной трагедии русского прошлого, а одно из воплощений вины, ощущаемой исключительно как личная. Сознание не принимает истории страны как перечня «наших» военных побед — оно нарочито отключено от коллективного, идеологического и сосредоточено на собственном переживании прошлого, отрицая любые его официальные версии. Фразы «ничего не выиграно», «панические гладиолусы», «идёт неминуем Олег», «инвалиды Невы» транслируют стыд, страх, ощущение оторванности от своей личной истории, жажду «возмещения отчества». Так ещё один лексико-семантический пласт языка подвергается пересмотру и очищается от груза неживых ассоциаций.
Освобождение на семантическом уровне делает возможным и освобождение в высшем смысле — и в этом большая ценность книги Гришаева. Уйти от навязанных смыслов и ассоциируемых с ними чувств страха и вины, чтобы воскресить и утешить себя и своих «зверков» — всё, что удалось удержать в памяти, – это ли не спасение для «жалкой души». Понимание и принятие себя самого через осмысление хрупкости мира делает возможной безусловную любовь — к себе и ко всему сущему.
Вдруг себя обнимаю как дочку,
Как в жару скарлатины дитя.
(«Что в раю одиноко»)
Мы Иван мы Мария мы вдохнём и положим
Пыль свою нежную в горшочек а вы нас отыщите
Глазами посмотрите руками выньте
Связками и гортанью временно провознесите
(«Я мышка мышка мышка не тучка я вовсе»)
Книга Андрея Гришаева — попытка увидеть «целое сверкающее» в «разорванном дымящемся». Человеческое сознание по своей природе разорвано и не может не ощущать беспомощности перед сложностью и огромностью окружающего мира. Оно не способно достоверно запечатлеть каждый момент реальности, но интуитивно запоминает места, события, разговоры, в которых чувствует «спасительный» смысловой потенциал, и потом возвращается к ним. Таким неразрешимым вопросам, как страшное историческое наследство, идеологический гнёт, неизбежность смерти, человек может противопоставить только собственный опыт. Но в этом опыте есть созидающая сила: многократно пропуская внешний мир через себя и признавая невозможность однозначно понять его, человек открывает собственные, живые смыслы и собирает самого себя из разрозненных жизненных впечатлений.
Влада Баронец
Влада Баронец родилась в 1981 году в Ростовской области. Окончила филологический факультет Ростовского государственного университета. Работает техническим переводчиком. Публиковалась в журналах «Prosōdia», «Новая Юность», «Север», «Сибирские огни». Живёт в Петербурге.
