1. Какая литературоведческая книга, вышедшая в период 2010 — 2020 гг. (возможны упоминания переизданий), стала для вас главным событием?
2. По вашей оценке, филологическая наука переживает расцвет или упадок? Что её ожидает? (Если возможно, аргументируйте фактами личного опыта).
3. Удовлетворяет ли вас уровень разговора о современной поэзии в академической среде? Если да, то почему? Если нет, то почему?
4. Откуда, на ваш взгляд, приходят компетентные филологи? Как оцениваете молодое поколение и нужна ли сегодня школа, готовящая их к большой литературе?
В опросе участвуют двадцать респондентов. В этом выпуске на вопросы отвечают Игорь СУХИХ, Дарья СУХОВЕЙ, Евгений АБДУЛЛАЕВ, Роман ЛЕЙБОВ, Андрей РОССОМАХИН, Александр МАРКОВ, Валерий ШУБИНСКИЙ, Надя ДЕЛАЛАНД, Наталья ПАХСАРЬЯН, Ольга БАЛЛА.
Первую часть опроса читайте в предыдущем номере «Формаслова».
Игорь СУХИХ, литературовед и критик, доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы СПбГУ:
1-2. Нынешняя ситуация неоднозначна. На первый взгляд, можно кричать о кризисе и даже катастрофе.
Академические издания — визитная карточка литературоведения. Когда-то, в 1970-ые годы, первая серия чеховского тридцатитомника (18 томов сочинений) вышла несколькими изданиями общим тиражом 700 000 экземпляров. Тираж нового юбилейного четырехтомника Лермонтова (2014), подготовленного Пушкинским домом, — всего-навсего 300 экземпляров. Академический Гончаров (в отличие от Лермонтова, первый) имеет тысячный тираж. А есть издания (Блок, Лев Толстой, даже Пушкин), превратившиеся в долгострой, завершения которых мы, видимо, не дождемся.
Аналогично с литературоведческими исследованиями. При тираже в несколько сотен (а теперь уже и десятков) копий любую книгу трудно назвать событием. Это — радость для друзей и узкого круга специалистов-ведов. Времена, когда «Проблемы поэтики Достоевского» или даже «Поэтика ранневизантийской литературы» читались всеми культурными людьми, кажется, ушли навсегда.
Но что внушает какую-то надежду?
Филологическая классика востребована не только в узком кругу. Загляните на сайт «Лабиринта». Кто там первый в рейтинге «Филологических наук»? В. Я. Пропп с «Морфологией сказки» и «Историческими корнями волшебной сказки». За последние годы эти книги вместе и порознь переиздавались раза три или четыре. В придуманной замечательным издательством «Азбука» серии «Культурный код» переизданы почти весь Ю. М. Лотман, книги Л. Я. Гинзбург, Д. С. Лихачева, А. П. Чудакова. Есть там и современные авторы (в том числе и две мои книги). Но лицо серии определяют все-таки не они.
Когда-то Ю.М. Лотман определял «филологическое бессмертие» в тридцать лет. К счастью, он ошибся. «Морфология сказки» впервые вышла в 1928 году. Книгам Лотмана и Гинзбург тоже более полувека.
Еще радует появление новых электронных платформ/порталов/сайтов: «Арзамас», «Горький», «Полка», Youtube-канал «Армен и Федор» (недавно Армен Захарян 18 недель рассказывал об «Улиссе» — больше 10 часов чистого времени).
Аудитория этой новой популярной электронной и аудиофилологии на порядок (или даже на два) больше, чем читателей литературных или филологических журналов. И, кстати, там часто появляются/публикуются известные современные филологи.
3. Скорее нет, чем да. Не раз отмечалось, что критиками современной поэзии чаще всего являются сами ее создатели. Я знаю лишь немногих коллег (Ю. Б. Орлицкий, Л. В. Зубова), которые систематически наблюдают, анализируют, пишут о современной поэзии. Причин этому, мне кажется, две: фрагментация культурного поля, когда неясно, кто тут главный, и разные оптики критика и историка литературы. Формалистам когда-то удавалось менять бинокль на микроскоп. Сегодня это мало у кого получается.
4. Вообще, откуда угодно (посмотрите на биографические справки в литературных и филологических журналах). Но в любом случае, им приходится осваивать навыки филологической работы. Так что филфак все-таки предпочтительнее.
«Молодое поколение» сегодня, как и всегда, разное. Учителя жалуются, что дети часто не понимают не только психологию героев, но значение самых простых слов классической литературы: слишком изменился мир. С другой стороны, на финалах Всероссийской олимпиады по литературе, в «Сириусе» я встречаю школьников (обоего пола) увлеченных и образованных, с горящими глазами. Если их мало, так хорошего никогда не бывает много.
А школа обязательно нужна! (Если речь у вас идет о школе-учреждении.) И «большая литература» тоже. Именно поэтому я много лет — и тоже с увлечением — не «составлял», а писал, сочинял школьные учебники.
Дарья СУХОВЕЙ, поэт, филолог, литературный критик, кандидат филологических наук:
Почему-то не хочется отвечать на эти вопросы как на 4 отдельных. Хочется сверить с сообществом, если угодно, идеологические часы, чтоб понять, насколько не в ногу с сотоварищами (зато, возможно, в ногу со временем материала) я иду и насколько немногое считаю по-настоящему важным и адекватным материалу. Тем более что в режиме разговора с любым знакомым мне собеседником мало кто со мной согласится во всех пунктах.
Итак. Хорошо, что этот опрос происходит в 2021 году: как мы помним, в 1921 вышла статья Романа Якобсона «Новейшая русская поэзия». К тому моменту, если отсчитывать от начала века, в поэзии появилось много разного — в том числе реально инновационного с точки зрения и поэтической практики, и постановки вопроса о том, что такое поэзия, — оно сейчас нам всё хрестоматия и канон. Это «много разного» сформировалось в некий корпус текстов, который до означенного года неоднократно осмыслялся в разных критических статьях (то есть имелись текстовые объекты, одновременно релевантные по вхождениям «Мандельштам» и «Хлебников» на расстоянии не более 10, хорошо, синтаксис был медленнее, 15 точек друг от друга / чтоб было понятно нелингвистам: «на одной странице / на одном развороте»).
И, разумеется, гипотетически читатель ждёт от обобщающего понятия «поэзия» в названии как минимум обзорную статью о разных направлениях и тенденциях — а получает анализ поэзии Велимира Хлебникова, потому что тот ощутимо (даже ощутимее, чем вполне правильные его современники и соратники Маяковский и Каменский) шатнул представления об литературе как об изящной словесности, если угодно, расширил границы прекрасного и в этом смысле вполне заслуживал стать не литературной персоналией, а литературой своего времени и быть оценённым литературоведом-современником как не столько объединяющая социальные связи (тут лучший пример — Чуковский), сколько объединяющая систему [оригинальных] идей и [разнонаправленных] исканий персоналия.
Статья Романа Якобсона — одна из первых ласточек нарождающегося в России структурализма, к которому так или иначе можно причислить множество значимых работ всего ХХ века: интеграция и универсализация как значимые элементы системы идей шли пообок с научно-техническим развитием общества, кибернетикой, программированием, биг дата… Второе в итоге выродилось в канцеляризм «цифровизация» и в возможность смотреть лунный календарь стрижек не доходя до ближайшей колдуньи или газетного киоска. А первое — то есть структурализм — постепенно суммировало через разные матрицы литературу как это самое биг дата (надо заметить, что и НКРЯ — Национальный корпус русского языка — именно за прошедшее десятилетие стал полноценным инструментом для работы с текстами, пусть современность пока там представлена очень точечно, но сопоставительный материал тоже иногда нужен). Тут и теоретические работы Тынянова (которых немного, но которые чуть ли не самые основные — так как написаны в стилистике работ по математике, которые вообще не бывают объёмными), и «Пражский лингвистический кружок», и системные труды Лотмана о контексте вокруг Пушкина, и Гаспаров, и что я ещё забыла, перечисляя судорожно и общо…
Соответственно, на фоне этого всего последнее десятилетие кажется завершающим вековой эон. Вышли несколько, на мой вкус, неспешных и обобщающих работ, как то:
2012: Александр Житенёв. «Поэзия неомодернизма» — монография, на данный момент наиболее системно раскрывающая поэтику «второй культуры».
2016: Дмитрий Кузьмин. «Русский моностих. Очерк истории и теории». Это стиховедческий труд, который посвящён вроде как самой малой поэтической форме — написанный в ситуации, когда всё давно уже исследовано. Его же статья «План работ по исследованию внутрисловного переноса», выходившая журнальной публикацией десятилетием раньше, написана в той же лапидарной научной манере, со множеством детализирующих нюансов, каждый из которых ещё разворачивать [в более пространное осмысление] и разворачивать [спорить и опровергать].
2018, 2021: Юрий Орлицкий. «Стиховая культура Серебряного века», «Стихосложение новейшей русской поэзии» — два тысячестраничных тома, описывающих не канон, но стиховедчески показательный материал, добавляющий значимое к сложившемуся канону или переосмысляющий практику персоналий, о которых чаще сходу думали с других сторон, например с философской, чем как об инноваторах стиха.
2021: Людмила Зубова. «Грамматические вольности современной поэзии» — системный труд, «рифмующийся» с её же книгой «Современная русская поэзия в контексте истории языка», вышедшей двумя десятилетиями раньше (и конечно же, книга «Языки современной поэзии» 2010 года, в отличие от первых двух вышеназванных, сгруппированных вокруг филологических явлений, представляющая собой собрание развёрнутых лингвистических портретов современных поэтов). Один из промежуточных вариантов названия этой книги — «Грамматическая динамика современной поэзии» — более точно описывает то напряжение грамматической системы, которое неминуемо задевает поэт, чтобы точнее и ярче выразить смысл.
Помимо книг, непосредственно анализирующих тексты современных авторов, в последнее время было ещё несколько важных энергий, питавших филологическое осмысление поэзии.
В первую очередь в этом ряду можно отметить проект «Русская поэзия в транзите» Университета Трира, возглавляемый Хенрике Шталь, который в протовиде возник как раз в 2010 году (первая конференция прошла именно тогда, по итогам вышел коллективный сборник «Имидж, диалог, эксперимент», 2012), во второй половине 2010-х этот проект стал продуктивной точкой сбора заметных филологов, занимающихся современной русской поэзией, на долгосрочные рабочие резиденции для написания монографий и яркие конференции, а сейчас проект существует в виде онлайн-семинаров.
Необходимо обратить внимание и на совсем другое направление филологической работы: кропотливое архивистское изучение биографий «персоналий контекста» ХХ века, дающих более стереоскопическое представление о текстах и времени. И в силу этого нельзя не отметить Татьяну Нешумову, составившую объёмные тома Д. С. Усова (2011), В. Г. Малахиевой-Мирович (2013), Е. Я. Архиппова (2016), Т. К. Галушко (совместно с М. В. Бокариус; 2018), Л. В. Горнунга (2019); также она подготовила к печати лекции М. В. Панова.
Примерно тем же самым — созданием контекста — занимается Полина Барскова, дополняя советский канон «блокадного текста»: но это уже выходит за рамки собственно филологии — её архивистскую работу нельзя представить отдельно от организационно-филологической деятельности и работы писателя/поэта, который смотрит на материал «с той стороны зеркального стекла».
Это, как мы видим, разные направления систематизации: вроде как все филологи, кого я называла, описывают феномены, частности (будь то момент стиховой инновационности, лингвистическая коллизия или персоналия, состоящая в переписке с современниками или отражающая какую-то эпоху в дневнике) — а получается описание поля, системы в целом — добавляющее к имеющемуся представлению то, без чего представить то же самое, как оно было раньше, невозможно.
Поле складывается само — из метода, из материала и из того, что мы уже знаем (канон, контекст). И основывается на общефилологических теориях, сложившихся к настоящему времени, на различных способах филологического чтения и методах филологической работы.
Я уже назвала некоторое количество книг, но, пожалуй, одним из самых ярких филологических впечатлений последних лет отмечу статью Наталии Азаровой «Новизна без креативности» («Воздух», 39, 2019), которая, отталкиваясь от предыдущего филологического мира, с установкой как раз на изобретение, рассуждает о современной поэзии вне установки на выразительность и даже внятность. Наверное, вот этот текст и можно было бы счесть если не событием десятилетия, то первой попыткой филологически отфиксировать его итоги. Надо сказать, что и на входе в десятые, в 2010, Наталия Азарова выпустила две существенные для постановки вопросов о языке современной поэзии монографии: «Язык философии и язык поэзии — движение навстречу» и «Типологический очерк языка русских философских текстов». Также она сотоварищи инициировала издание учебника «Поэзия» (2016, переиздан в 2021), оценить который изнутри описываемого пространства мне объективно сложно (=сложно объективно), но подозреваю, что он стал заметной платформой для старта постижения литературной ситуации настоящего времени для многих исходно не очень вовлечённых читателей.
Раз уж зашла речь о самом суммирующем проекте десятилетия, то можно назвать и ещё некоторые формы суммирования и обобщения: это сюжеты Марины Волковой, Виталия Кальпиди и Дмитрия Кузьмина, связанные с антологией анонимных текстов «Русская поэтическая речь» (2016) и их критическим осмыслением, а также антологию инфинитивной поэзии с XVIII века по современность, которую в 2020 году выпустил Александр Жолковский, давно занимавшийся этой темой.
Эту волну (общую, общéе некуда), прямо сейчас сменяет волна новейших рамок, с разных сторон подступающих к филологии, ориентированной на анализ текста. Вернее, направление подступления одно, а рамки разные: гендер, постколониализм и разные другие «социальные отсечки».
Несколько человек в разных статусах и в разных точках пространства занимаются женским письмом, писательницами и поэтессами. Наиболее усердны в этом Николай Винник, Мария Нестеренко и Татьяна Сигалова. И если для помянутого выше Юрия Орлицкого поводом для извлечения из небытия оказывается стиховой эксперимент, а для Татьяны Нешумовой — адресация конвертов и отфиксированные в дневниках живые разговоры между людьми, то тут — только половая принадлежность автора: автор — женщина.
Анна Голубкова не так давно опубликовала в альманахе «Артикуляция» типологию женского письма, взяв практики ныне живущих поэтов-женщин и распределив их по трендам. Несколькими месяцами спустя издательский проект «InВерсия» выпустил первую на русском языке антологию феминистской критики «Сетка Цеткин». (Составители: Л. Георгиевский, А. Голубкова, Ю. Подлубнова) — я её ещё не держала в руках, но она знаменует собой начало нового эона, в котором не только текст оказывается значимым. Также только что вышла книга «Поэтика феминизма», авторства Марии Бобылевой и Юлии Подлубновой. От критического до филологического взгляда на вещи — дистанция очень небольшая, особенно если критика идеологична, а не текстоцентрична; тексты в центр внимания выбираются не по филологическим критериям, а в соответствии с идейными установками авторов и/или их половой принадлежностью. Постоянно появляются и новые материалы, так или иначе основывающиеся на том, что я здесь рабочим образом называю «отсечками». Возможно, наступает время не единения и суммирования знаний и материала, не создания контекста, а этих самых «отсечек», и именно осмыслению мира внутри них будет посвящено последующее филологическое время. Это не отменяет пока предыдущий эон, длившийся около века, но назад пути нет, количество «отсечек» будет только возрастать.
Уровень разговора о современной поэзии в академической среде меня устраивает не очень: в провинциальном вузе, как правило, не все знают даже самые основные персоналии; в рандомной российской библиотеке имеется очень случайный набор современных книг; есть интернет, но он перестал быть инструментом отбора: только-только входящие в ситуацию люди могут ценить «неостадионника» наравне с «толстожурнальщиком», даже не видя, кто из них вторичен.
Так что осталось только рукопожатие и какое-то частное общение между проводником и реципиентом знаний. Кажется, выстроить институты, которые гарантированно могли бы справиться с этой задачей, сейчас не получится по причинам, далёким от внутреннего развития филологии. Что ж, спускаемся в подвалы, уходим на подпольные флэты, нам не привыкать. И спорить там будем, продолжать спорить, думать и читать!
Евгений АБДУЛЛАЕВ, поэт, прозаик, литературный критик, кандидат филологических наук:
1. Это выход в «Нестор-Истории» двух биографических справочных изданий: первого тома трехтомного словаря «Русские литературоведы XX века» (2017) и шестого тома «Русские писатели. 1800 — 1917» (2019), который издается аж с 1989 года. В век вездесущих «википедий» именно академические, добротно изданные словари остаются островками филологической строгости. Жаль, что оба издания вышли куцым тиражом в тысячу экземпляров и совершенно недоступны в Сети.
Из сборников статей отметил бы «Работы о теории» Сергея Зенкина (2012), «Писать поперек» Абрама Рейтблата (2014), «Символисты и другие» Александра Лаврова (2015) и, наконец, двухтомник статей Николая Богомолова «Разыскания в области русской литературы ХХ века», его как раз сейчас читаю. Все они, кстати, вышли в «НЛО».
Среди литпамятников, стоит, наверное, назвать огромный сборник Введенского «Всё» («ОГИ», 2013) и не менее объемный перевод «Кантоса» Эзры Паунда («Наука», 2018). Кстати, Анна Герасимова, издавшая Введенского, и Андрей Бронников (Паунд), больше известны как поэты и переводчики, чем литературоведы.
Продолжали выходить интересные биографии, в том числе, рассчитанные и на широкого читателя (таковой пока еще сохранился). В «ЖЗЛ» изданы «Шекспир» Игоря Шайтанова (2013), «Виктор Шкловский» Владимира Березина (2014), «Сергей Дурылин» Виктории Тороповой (2014), «Пастернак» Анны Сергеевой-Клятис (2015)… Или «Венедикт Ерофеев: посторонний» Лекманова — Свердлова — Симановского («Редакция Елены Шубиной», 2018).
Из ежегодников стоит назвать выходящий с 2013 года литературоведческий альманах «Текст и традиция» под редакцией Евгения Водолазкина.
Много можно еще перечислять…
2. Филологическая наука переживает упадок, который вскоре будет казаться расцветом.
Ей еще хватает накопленных ресурсов, но востребованность ее все уменьшается.
Филологов готовится много, даже очень много. А мест, на которые они могут устроиться, все меньше. Или книги. Выпускается очень много, а тиражи все меньше.
Все меньше имен, известных даже не то что за пределами филологического сообщества, а за пределами своего университета или института.
3. Думаю, разговор о современной поэзии должен вестись, прежде всего, в среде самих поэтов и литературных критиков; именно здесь формируются и уточняются репутации, имена, иерархии.
Что до академической среды… Почему бы нет, любой интерес к современной поэзии, любой разговор о ней приветствуется. Важно только понимать границы. Филология имеет дело с, условно говоря, «холодными» текстами: уже прошедшими этап цеховой и критической оценки и, как правило, отделенными от исследователя временной дистанцией. Вошедшими в канон — или незаслуженно (вариант: заслуженно) забытыми. Все это и позволяет относиться к таким текстам как к объектам.
Другое дело, если текст еще «горячий», если он написан недавно и его литературная ценность пока неочевидна. Литературоведческий разговор о нем тоже возможен — скажем, анализ хронотопов или тех или иных метафор, стихотворных размеров… И так далее. Главное, чтобы это не подменяло собой критический анализ — а именно это зачастую последние четверть века происходит.
Печальный продукт такой подмены — наукообразный стиль, камуфлирующий отсутствие внятной оценки.
Из недавней рецензии на книгу стихов, сайт «Лиterraтура», раздел «Критика», автор — Анна Писманик.
«Корни такого письма, на первый взгляд, могут находиться в бестиарной поэзии Алексея Хвостенко и Анри Волохонского или в естественнонаучном дискурсе Алексея Парщикова, однако более вероятной кажется стратегия апроприации ключевых для актуальной поэзии дискурсов политизированной и встроенной в динамики трансфера власти телесности и их репрезентация через остраняющую их кодировку современной массовой культуры».
Правда, насколько понял, Писманик — еще студентка; это как-то извиняет весь этот терминологический фетишизм. Начинающие исследователи вообще падки на термины, как аборигены на стеклянные бусы. Когда критический голос окрепнет, нужда в этом птичьем языке, придающем тексту мнимую авторитетность, исчезнет.
Сегодня достаточно и филфаков, и школ писательского мастерства (последние умножились как раз в прошедшее десятилетие).
Нужно ли еще что-то? Не уверен.
4. «Молодое поколение» оценивать не могу, в силу слишком большой широты. Есть какие-то точечные имена, литературоведов из нынешних двадцатилетних, за работами которых слежу. Антон Азаренков, например.
Компетентные филологи приходят из компетентных читателей. Не считывателей филологической информации, не строчителей принудительно-обязательных статей в «ваковские» журналы, — а из читателей. Филология — прежде всего искусство чтения. Искусство погружать текст — в себя, и себя — в текст. А все остальное — уже вторично, техника.
Роман ЛЕЙБОВ, литературовед, доктор филологических наук, доцент кафедры русской литературы Тартуского университета:
1. Несомненно, в первую очередь — выход шестого тома словаря «Русские писатели: 1800 — 1917». Бог знает, выйдет ли седьмой (и если да, то на бумаге ли), но то, что совместными усилиями удалось добраться до буквы «Ч», — уже удивительно. Можно было бы назвать и несколько важных монографий (в том числе — коллективных), но если выбирать одно событие, то этот том.
2. Филологическая наука очень обширна, я могу (и то — в достаточно ограниченной сфере) судить лишь о русской филологии. Мне кажется, «расцвет» или «упадок» — производные от многих обстоятельств и суммы многих параметров. Если говорить об институциональном статусе внутри университетской науки, мы имеем дело с продолжением старой тенденции — гуманитарные дисциплины последовательно становятся тут все более маргинальными, перемещаются из фургона «хлеб» в витрину с «пирожными». Это, конечно, не касается социальных наук. Грустно, но отчасти и плодотворно для филологии: внешнее требование интердисциплинарности помогает развитию областей, которые раньше находились в небрежении (социология литературы, разные изводы политизированного литературоведения, квантитативные методы). Последние представляются мне наиболее перспективным из относительно новых направлений. По мере сил я стараюсь если не участвовать в этом движении, то способствовать ему. Лет десять назад мы в Тарту с тогдашними студентами и магистрантами проводили специальные семинары: мне хочется думать, что этот импульс отразился на траектории научной деятельности некоторых участников этих неформальных посиделок (они назывались «Симметрия в половой жизни креветок», а почему — тайна, но ничего непристойного там не было).
Филологов, если говорить в практическом аспекте, ожидает важная работа: мы переходим из вселенной Гутенберга во вселенную Тима Бернерса-Ли. Важно сохранить при дигитализации культуры старые научные достижения и представления. Пока по-русски нет ни одного критического издания, подготовленного в цифровой среде; старые издания оцифрованы, но это всегда — воспроизведение «бумаги», рано или поздно нам придется начать думать «в цифре», и надо быть готовыми к этому.
3. История литературы не может заниматься современной литературой — это противоречие в терминах. Поэтому высказывания коллег о современных поэтах, которые иногда приходится с интересом читать, я числю по ведомству литературной критики. Здесь некоторые филологи говорят полезные вещи. А некоторые — сомнительные или вздорные. Так или иначе — это часть литературного процесса (очень важная в случае поэзии), а не только рефлексия над ним. Когда я читаю, например, статью к. ф. н. Д. Кузьмина о стихах Кати Капович, я неизбежно думаю не только о поэтике Капович, но и том, как эта статья вписывается в баталии между «Воздухом» и (анахронически говоря) «Арионом».
4. Они приходят, как ни странно, с филфаков (смайлик). «Места силы» тут понятны — это разные кампусы НИУ ВШЭ, старые добрые МГУ и СПбГУ (достоинство инерционных систем в том, что они сохраняют устойчивость не только в плохом, но и в хорошем) и по-прежнему РГГУ (хотя, увы, в меньшей степени, чем раньше). В Тарту мы проводим каждый год конференции молодых филологов, поэтому география нам тут хорошо известна. Молодое поколение прекрасно, хотя бы потому, что оно еще не устало. Насчет большой литературы не знаю, увы.
Андрей РОССОМАХИН, литературовед, искусствовед, доктор философии по филологии (PhD), доцент Смольного факультета свободных искусств и наук:
1. Прорывными публикациями я считаю ряд изданий по русскому авангарду — давно признанному одним из ключевых феноменов ХХ века и одним из важнейших «брендов» нашей страны на мировой арене.
Главное событие десятилетия — выход в 2010 году двух фолиантов Андрея Крусанова с хроникой русского авангарда: Русский авангард: 1907—1932 (Исторический обзор): В 3 т. М.: Новое литературное обозрение, 2010. Т. 1: Боевое десятилетие: Кн. 1—2. — 784+1104 с. (ранее им были изданы еще две столь же масштабных книги, таким образом, на сегодняшний день эта хроника насчитывает четыре огромных книги, а третий том в трех книгах готовится к изданию).
Это выдающийся труд, настольная летопись-хроника, без которой никто не может обойтись, если прикасается к эпохе 1910—1920-х. Крусанов в одиночку, за 30 лет работы в архивах, сделал то, на что оказались неспособны все государственные институции (все архивы/музеи/нии/университеты) вместе взятые.
Кроме того, я позволю себе выделить серию «Avant-Garde» (с 2013 года выходит в Издательстве Европейского университета в Санкт-Петербурге; издано 25 книг, в которых приняли участие около 60 исследователей из 10 стран). Эта научная серия задала особый формат изданий: аутентичное воспроизведение как редчайших/забытых, так и классических/хрестоматийных памятников авангарда (главным образом литературного), в сопровождении масштабного блока материалов: комментариев, исследований, библиографии и обширного визуального ряда (визуальное измерение, увы, обычно остается вне сферы внимания и рефлексии историков литературы и филологов).
Коротко говоря, целый ряд поэтов бессмысленно издавать современным набором, требуется исключительно факсимильное воспроизведение их авторских книг. Но даже если вынести фигуры такого рода за скобки, осмелюсь утверждать и по поводу всех остальных: если читать поэтов по их нынешним Собраниям сочинений — это значит упускать из виду или даже не догадываться о колоссальном объеме смыслов, растворенных в их прижизненных изданиях столетней давности, т.е. в том, что сам поэт отдавал в печать и держал в руках, что было литературным фактом эпохи, etc.
2. Расцвет? — Вряд ли. Особенно в ситуации тотальной деградации науки в нынешней России — и последовательного развала академических институций. Да и такое частное наблюдение, как количество публики на защитах филологических диссертаций, — тоже вполне характеризует нынешнее состояние дел: количество публики ускользающе мало.
Упадок? — Вряд ли. Издается много работ, самого разного уровня, границы страны еще не закрыты и продолжается международное взаимодействие русских филологов с коллегами по всему миру (если не считать последствий пандемии, обнулившей сотни конференций etc).
3. Я почти не слежу за современной поэзией и за академической рефлексией на ее счет. В целом создается впечатление некоторой «тусовочности» и некоторой вымученности той современной поэзии, которая тяготеет к неким академплощадкам и откровенно заинтересована в соответствующей рецепции. И это ведь почти всегда тотальные «верлибры». (Не пора ли маятнику качнуться в другую сторону?). Кажется тут богатое пространство для иронии и не только. И, собственно, такого рода подрывная рецепция современной поэзии вполне существует, в том числе и в виде сугубо обсценного комикования, рядящегося в маску философствующего субъекта.
4. Вероятно, компетентные филологи приходят откуда угодно, быть может, падают в словесность прямо с неба. К слову, упомянутый выше А. В. Крусанов — по базовому образованию химик. А, например, блестящий исследователь имажинизма В. А. Дроздков тоже не имеет филологического образования. Но дипломированным филологам у таких трикстеров есть чему поучиться! В целом, давно очевидно, что будущее филологии — в компаративистских взаимодействиях со смежными дисциплинами. И, например, так называемый «визуальный поворот» и «антропологический поворот» в научном знании — способны вывести филологические дисциплины на новые орбиты.
Среди совсем молодого поколения (условно 25/27-летних) мне известны 4-5 человек, которых могу назвать надеждой русской филологии. Но, быть может, это не так уж мало.
Александр МАРКОВ, литературовед, доктор филологических наук, профессор кафедры кино и современного искусства РГГУ:
1. Отвечаю на этот вопрос после существенных потерь: в последний год нас покинули чикагский славист Роберт Бёрд, крупнейший в Москве исследователь литературы Серебряного века Николай Богомолов, крупнейший в Москве специалист по интеллектуальной истории этого периода Николай Котрелёв, византинист Дмитрий Афиногенов и многие другие. За каждым этим человеком стоял свой мир, и даже несколько миров: например, где Котрелёв, там и круг Венедикта Ерофеева, и круг Натальи Трауберг, и круг Вадима Козового. Все они были не просто великими тружениками, а посредниками между такими содержательными мирами: скажем, Богомолов раскрыл для нас Брюсова как филолога, и мы смогли оценить, в какой мере школьная или университетская филология пользуется изобретениями или, наоборот, рутиной того времени, или Афиногенов вывел изучение древнеславянских литератур в мировое поле медиевистики, показав, сколь важны византийские источники, сохранившиеся только в славянском переводе. Поэтому на любой ответ о главной книге будет ложиться тень этих потерь. Заглянул в каталог «Научной библиотеки» издательства «Новое литературное обозрение» за последние 10 лет и не смог выбрать, слишком много там меня перепахавших книг.
2. Главным событием этого десятилетия считаю невстречу гуманитарных дисциплин, при всех больших достижениях отдельных подходов. У нас есть исследования общей поэтики русского модернизма, сформировавшиеся в сложном взаимодействии со структурализмом, например, Александр Парнис. Есть близкие к этому фундаментальные биографико-комментаторские труды по русской литературе, от Романа Тименчика и Александра Соболева до Олега Лекманова и Майи Кучерской. У нас есть прекрасная традиция лингвистического анализа поэтики, скажем, Людмила Зубова, Наталья Фатеева, Владимир Фещенко, Ольга Соколова — здесь оказывается существенным внимание к авангарду и неоавангарду. Есть прекрасные теоретики литературы, связанные со школьной и университетской педагогикой, скажем, Сергей Лавлинский и Михаил Павловец. Есть множество школ в региональных вузах, где проходят чтения в память основателей, например, Грехнёвские чтения в Нижнем Новгороде. Патриархи западной славистики, допустим, Рональд Вроон и Хенрик Баран, продолжают активно присутствовать в дискуссиях о поэтике. Но также и все слависты, проблематизирующие историю русской культуры, например, Ирина Паперно, Ирина Сандомирская (чтобы не перечислять десятки имен и никого не обидеть), бесспорно, будут влиять еще на несколько поколений исследователей. Но при всех этих огромных усилиях, учтенных и неучтенных, пока редко происходят конференции, размыкающие границы этих кружков и школ — границы, как я уже сказал выше, скорее размыкали отдельные личности. Помню, как я не раз созывал конференции, и мне говорили: «Я приду, если на этой конференции не будет такого-то». Так утрачивается главный смысл конференции, та разомкнутость внутри большого поля, где только и может быть поставлен теоретический вопрос как общезначимый, а не как частнозначимый. Поэтому скажу так: нынешняя ситуация меньше всего способствует усилению «режимов видимости», напротив, многие кафедры и проекты становятся невидимыми, а попытки просто подключить их к «междисциплинарности» чаще проваливаются — ведь междисциплинарность оказывается часто заемной, а потому консервативной, просто новым способом систематизировать некоторые данные, инструментом встроить в готовое знание какие-то дополнительные параметры, а не обсудить актуальную общественную тематику. Это из перспективы 2021 года мне кажется несколько более существенным, чем то исчезновение из филологии настоящей полемической страсти и превращение ее в анализ частностей, на что сетовали Вл. И. Новиков в 2005 году и С. Л. Козлов в 2011 году.
3. Не удовлетворяет, потому что сразу напрашивается сравнение с формалистами, которые могли обсуждать современную поэзию. Конечно, такие институции, как альманах «Транслит» или премия Аркадия Драгомощенко или московский Центр Вознесенского (тоже далеко не полный список) пытаются создать теоретическую или даже филологическую основу для новой поэзии, но это скорее «рекомендации», как быть с ней, что, допустим, можно приложить новые онтологии к такому-то типу поэтики, чем действительное ее обоснование. Представить сейчас даже скромную статью, например, анализирующую всех номинированных на премию АТД как часть единой системы развития литературы, я, увы, не могу. Во всяком случае, жалобы на то, что у нас мало аналитических статей о современной поэзии в журналах, более чем основательны, их как будто писать некому.
4. Компетентные филологи приходят из компетентных высказываний о литературе, а их применительно к современной литературе почти нет. Самоописание не может быть компетентным высказыванием: Евгений Водолазкин — выдающийся филолог и его концепция темпоральности русского средневековья блестящая, но думать, что на презентации его романов мы разберемся в устройстве современной литературы благодаря его высказываниям, мы не сможем. Чтобы высказывания Велимира Хлебникова стали компетентными, понадобилась работа не только Харджиева и Б. Григорьева, но и вообще формализма и структурализма как целых больших предприятий. А когда даже для великого покойного Богомолова, с которого я начал, поэзия как предмет исследования и предмет любви заканчивалась на Кибирове и Гандлевском, поэтах прекрасных, но всё же после них много что еще было, есть и будет, — то кажется, разговор о происходящем сейчас еще не начат. Школа, конечно, нужна, кто спорит, как нужно еще много вещей, например, ананасы, растущие в моем дворе, но «нужно» не значит «осуществится в ближайшее время».
Валерий ШУБИНСКИЙ, литературный критик, историк литературы, редактор журнала «Кварта»:
1. Из того, что попало в сферу моего внимания, я бы назвал «Историю культа Гумилева» Р. Д. Тименчика, «Русскую поэзию в 1913 году» О. А. Лекманова, а также написанные Лекмановым в соавторстве с М. И. Свердловым биографии Есенина и Олейникова. Очень любопытная (хотя частная по теме) книга — «Окрестности обезьяны» В. В. Зельченко. Отдельно хочется отметить подготовленное и откомментированное И. Е. Лощиловым собрание стихотворений Заболоцкого. По-моему, это важное событие, во многом корректирующее наши взгляды на творческий корпус и эволюцию поэта.
2. Я думаю, что элементы кризиса есть. Например, меня беспокоит упадок целых (близких мне) направлений. В последние годы ушло из жизни несколько блестящих специалистов по поэзии Серебряного Века, в том числе специально по Гумилеву и Ходасевичу (которыми и мне пришлось заниматься). Ю. В. Зобнин, Е. Е. Степанов, Н. А. Богомолов, О. А. Коростелев… Новых же не появилось. А обэриутоведение? Тридцать лет назад этим занимались «все», но где эти «все» сейчас? Пионеры темы, Анатолий Александров и Владимир Глоцер (будем о нем вспоминать только хорошее!) ушли давно, уже и В. И. Эрля нет, есть Михаил Борисович Мейлах и Валерий Николаевич Сажин, но они в скверных отношениях друг с другом, оба уже в летах, и для обоих обэриутоведение не единственная специальность. И есть Александр Кобринский, у которого, кажется, непростой период в академической карьере — ну и тоже он человек разнообразных интересов. А дальше-то что? Почему не выросло молодое поколение исследователей? Или я его просто не знаю?
3. Не только текущая поэзия, но и вторая половина XX века пока в недостаточной степени стала предметом академического осмысления. Причина в том числе в давлении репутаций и иерархий, унаследованных от советской эпохи. Исследование неофициальной поэзии только начинается, и если говорить о правильном академическом исследовании, то тут велика, например, роль Ю. Б. Орлицкого и организуемых им Сапгировских конференций. Очень интересны работы Л. В. Зубовой о языке новейшей русской поэзии. При этом даже при разговоре о поэзии полувековой и более давности бросается в глаза сложность картины, отсутствие общепризнанной иерархии. Понятно, что в сегодняшней литературной практике все еще сложнее. Но невозможно говорить об Алле Горбуновой, не зная Елену Шварц, бессмысленно анализировать стихи Василия Бородина, не помня о, допустим, Аронзоне. И точно так же, читая Шварц, надо знать Серебряный век — от Кузмина до Маяковского. Это то, что может дать критике академическое литературоведение — последовательность и связность картины. Может, но не дает, потому что не знает не только сегодняшнем, но и о вчерашнем дне — в лучшем случае о позавчерашнем. Но как раз тут есть улучшения.
4. Я вижу сейчас отличную молодежь — свежую, любознательную и без тех модных тараканов, которыми набиты головы иных тридцатилетних. Мне кажется, эти ребята смогут и решить проблему отрыва академической науки от литературной практики. Есть к этому интерес и у их научных руководителей. Беда в недостатке информации. В свое время я читал лекции о новейшей поэзии в СПбГУ и поразился тому, как мало молодые филологи-русисты знают знают новую русскую поэзию. Надеюсь, что положение дел как-то изменилось к лучшему.
Надя ДЕЛАЛАНД, поэт, прозаик, филолог, кандидат филологических наук:
1. Людмила Зубова «Языки современной поэзии», 2010.
2. Для меня расцветом филологической науки были 90-е годы, когда я поступила на филфак Ростовского госуниверситета и начала знакомиться с трудами Ю. М. Лотмана (его «О поэтах и поэзии» и сейчас занимает одно из главных мест на моей внутренней книжной полке), Ю.Н. Тынянова, М. Л. Гаспарова (синяя книжечка в мягкой обложке вышла в год моего поступления — в 1993 году, называлась она «Русские стихи 1890-х-1925-го годов в комментариях», и я до сих пор ее с особенным рвением включаю в списки рекомендованной литературы для поэтических курсов), Б. В. Томашевского, Р. Якобсона, Н. Хомского (я читала Хомского в журнальных публикациях, даже, кажется, на английском, с подачи Томаса Григорьевича Хазагерова, который заинтриговал нас на втором курсе его трансформационной грамматикой). Конечно, их работы были написаны раньше, но активно издаваться и переиздаваться они счастливым образом стали как раз в 90-е, очень удачно и вовремя для меня)).
Вообще, я не думаю, что сейчас филологическая наука переживает расцвет или упадок, хотя, наверное, проще говорить о ее состоянии, приняв за точку отсчета нечто крайнее. Я бы наметила две противоположные тенденции в современной филологической науке, которые не борются друг с другом, а, казалось бы, друг друга не особенно замечают. С одной стороны, бурная филологическая жизнь идет в университетах и различных домах поэтов, на творчестве которых специализируются филологи — проводятся конференции, издаются сборники статей, монографии, защищаются диссертации. Но это такая, я бы сказала, эзотерическая история, потому что оттуда мало что выходит наружу. И, разумеется, не потому что филологи что-то скрывают, просто то, чем они занимаются, обычно неинтересно и непонятно человеку со стороны. С другой стороны, есть много спорадической активности в области критики и в том числе филологической: новых журналов («Артикуляция» Анны Голубковой, «Метажурнал» Евгения Никитина и др.), круглых столов и онлайн-обсуждений, новых проектов (вроде антологии «Русская поэтическая речь» в 2-х томах и всего, что вокруг нее), и это как раз выход на тех, кто даже не столько читает стихи, сколько пишет. И мне кажется это беспрецедентным явлением — критика обращается непосредственно к поэтам. Другое дело, что этот выход к более широкой (все равно, конечно, крошечной) аудитории — очередное замыкание, но мне такое положение дел кажется вполне естественным и симпатичным. Напротив, стремление выйти на действительно широкую аудиторию, стать «массовым» мне представляется разлагающим для сути любого явления, поскольку требует от этого явления трансформации, размывания собственных границ, исчезновения.
3. Я уже несколько лет как выпала из активного участия в разговоре о поэзии, который происходит в академической среде. Время от времени я контрольно появляюсь на научных конференциях и диспутах, знакомлюсь с тем, что сейчас издается. В целом, к сожалению, у меня возникает впечатление некоторой остановки. Разговор о современной поэзии требует новых филологических инструментов, и если у кого-то из исследователей они вдруг намечаются, то не подхватываются другими, и либо пропадают, либо получают развитие исключительно в трудах нашедшего их филолога. Думаю, так получается не столько из-за равнодушия к новому, неприятия иного и невнимания к находкам своих коллег, сколько по причине какой-то гипертрофированной охранительной позиции по отношению к традиции, доведенной до логического предела тенденции, о которой я сказала выше (чтобы не размывались границы явления и т.д.). Однако движение вперед невозможно без изменений, другое дело, что цели у этих изменений могут быть разные — разрушительные, как в случае с интенцией стать мейнстримом, и созидательные, обеспечивающие выживание, подразумевающие открытость к новому, способность слышать и поддерживать друг друга, неригидность.
4. Компетентные филологи приходят не просто из вузов, но и изнутри себя. Тут, как и в любой отрасли науки, важно очень любить предмет, находиться внутри филологического дискурса (простите), важно быть в бесконечном процессе становления себя как компетентного филолога, потому что им нельзя просто стать и остановиться, как только ты останавливаешься, ты исчезаешь.
Наталья ПАХСАРЬЯН, литературовед, доктор филологических наук, профессор кафедры зарубежной литературы МГУ:
1. Выделить какую-либо одну книгу, которую я могла бы назвать главным событием в литературоведении за десятилетний период, мне чрезвычайно трудно. Во-первых, потому что, на мой взгляд, за этот период не появилось такого филологического труда, который можно было бы назвать событием: книги-события появляются в литературоведении (да и в любой другой науке) далеко не каждое десятилетие. Во-вторых, выбрать одну важную для меня книгу, вышедшую за этот период, невозможно, их гораздо больше. Могу назвать только те исследования (в том числе — и переиздания), которые были наиболее интересны для меня в последние 10 лет: это прежде всего 4(2) (2010) и 2(2012) тома собрания сочинений М. М. Бахтина (как известно, тома этого собрания сочинений выходили в причудливом порядке); это также собранные в один или несколько томов переиздания работ С.С. Аверинцева, Л. М. Баткина, Ю. М. Лотмана, А.Д. Михайлова; это издания переводов работ У. Эко — особенно книги «Откровения молодого романиста» и «Роль читателя», издание сборника эссе П. Валери «Эстетическая бесконечность». Важными были для меня книги ученых, обращающихся к тому периоду, которым я занимаюсь сама (прежде всего — по XVII и XVIII вв.) — Ю. М. Гинзбург, А. Н. Горбунова, К. Ю. Кашлявик, Н. Э. Микеладзе, С. И. Пискуновой, В. Силюнаса, а также исследования, посвященные популярной литературе XIX в., — в частности, книга К. А. Чекалова «Популярно о популярной литературе. Гастон Леру». Боюсь, что назвала далеко не все книги, заслуживающие внимания, оставив в стороне, например, серьезные, важные работы по русской литературе. К тому же есть еще ряд работ, посвященных и более ранним, и более поздним литературным эпохам, которые показались мне интересными и глубокими. Однако при всех достоинствах этих исследований я не могу сказать, что какая-либо из них явилась событием.
2. Из ответа на предыдущий вопрос естественно вытекает вывод, что я не склонна расценивать нынешнее состояние филологии как ее расцвет. Если сопоставить отношение к филологии в эпоху Возрождения и в наше время, то, конечно, престиж ее ныне упал. Впрочем, и в сравнении с XIX — началом ХХ в. филологические науки пользуются меньшим уважением, чем прежде. Однако вряд ли можно говорить и о безусловном упадке. Едва ли не общим местом рассуждений современных ученых в разных странах является как раз сетование на упадок филологии. Я могла бы привести длинный список зарубежных (поменьше — отечественных) работ, ведущих дискуссии об архаичности традиционных историй литературы, о кризисе компаративистики, об упадке интереса к чтению, даже — о конце литературы как таковой. Стало быть, важной задачей сегодня мне видится защита филологии. Об этом, как мне кажется, очень хорошо говорил Антуан Компаньон в своей вступительной лекции по литературоведению в Коллеж де Франс в 2006 г., потому позволю себе несколько цитат:
«Наступило время вновь хвалить литературу, защищать ее от обесценивания в школе и в мире. «Вещи, которые литература может найти и которым может обучить, очень немногочисленны, но незаменимы», провозглашал еще Итало Кальвино…». И далее: «Уже давно литература не единственная дисциплина на факультете, рекламирующая свою способность формировать человеческий опыт. Кино и различные медиа, сочтенные не менее достойными, имеют сходную возможность побуждать жить. И идея искупления культурой попахивает романтизмом. Короче, литература больше не привилегированная область приобретения исторического, эстетического и морального сознания, а литературная мысль о мире и человеке больше не является распространенной. Значит ли это, что ее старинная власть больше не должна получать поддержку, а мы не нуждаемся в ней, чтобы стать теми, кем мы являемся?».
Не могу не согласиться с выводом ученого: «Литературу нужно читать и изучать, потому что она предлагает средство (некоторые скажут — единственное) сохранять и передавать опыт других, тех, кто отдален от нас в пространстве и во времени и кто отличается от нас по условиям жизни. Она делает нас чувствительными к тому факту, что другие очень разнообразны и их ценности отличаются от наших». Донести эти мысли и до студентов-филологов, и до начальства, заведующего филологическим образованием, сокращающего во многих вузах программы по литературе, — одна из актуальнейших задач.
У рассуждений об упадке филологической науки есть и более «земные» основания, по крайней мере — в нашей стране: недостаток финансирования филологических исследований, количественная оценка результатов этих исследований (учет в первую очередь публикаций статей в определенных журналах, подсчет цитирований и т.п.), стандартизация и ритуализация процедуры защиты диссертаций, когда и отзывы, заключения должны быть обязательно написаны по определенной схеме, и т.п. Пройдет ли это? Очень надеюсь, что пройдет, но прогнозировать будущее все же не берусь.
3. Мне сложно судить об этом, поскольку в первую очередь предмет моих исследований — не поэзия, а проза. Однако, насколько мне известно, в академической среде редки исследования, посвященные современной поэзии. Впрочем, я не решаюсь говорить о русской поэзии, коль скоро моя специальность — зарубежная литература. Если о немецкой поэзии 1990-2000 гг. существует изданное в ИМЛИ в 2008 г. исследование Т. В. Кудрявцевой, то подобных работ о британской, итальянской, испанской и французской поэзии не существует, есть лишь отдельные статьи. Например, если говорить о современной французской поэзии, то это моя собственная статья 2011 г. о взаимосвязи новейшей поэзии с традицией классицизма, или статья Е. Белавиной в «Вестнике Московского университета» 2015 г. о фоностилистике у современных поэтов. Мне пришлось недавно делать обзор материалов тематического номера электронного журнала «История. Литература. Теория», посвященного проблеме современной поэзии и «правды», и я смогла оценить и качество исследований французских ученых, и их количество. Мне кажется, с одной стороны, естественно, что иноязычная поэзия — трудный объект исследования и потому она изучается реже, с другой стороны, стоит говорить не о недостаточно высоком уровне разговора о поэзии, а о его редкости и недостаточной широте охвата современных поэтических произведений.
4. Не буду оригинальной, и скажу, что дух веет, где хочет, и компетентный филолог может возникнуть вовсе не обязательно в столичном вузе, обладающем традицией и имеющем высокую репутацию. Если у человека, что называется, «выросшего у книжного шкафа» и увлекшегося исследованием литературы, достанет упорства, желания, наконец, таланта, он, по-видимому, сможет повысить свою компетенцию даже при отсутствии должной профессиональной среды, много читая, размышляя, сравнивая, тем более ныне есть возможность пользоваться интернетом. Но в то же время безусловно важно для формирования специалистов высокого класса фундаментальное образование, сушествование научной школы, большие ученые как наставники. А что касается молодого поколения, то оно — разное, как и прежде, среди студентов встречаются и пытливые, одаренные, и достаточно ленивые и равнодушные к серьезным научным исследованиям. Деление филологического образования на бакалавриат и магистратуру дало возможность тем студентам, которые не нацелены на науку, ограничиться только четырехлетним образованием и дипломом бакалавра. Не могу сказать. что меня это радует, тем более что авторитет ученых явно падает — вместе с их зарплатами и, как следствие, общим материальным положением. Но всегда, несмотря ни на что, в студенческой среде существуют энтузиасты филологии как науки. Чтобы таких энтузиастов было больше, школа, готовящая молодых людей к большой литературе, не просто нужна — необходима.
Ольга БАЛЛА, литературный критик, эссеист, редактор журналов «Знамя» и «Знание — Сила»:
1. Наверняка такая книга была не одна, но первой идёт на ум монография «Поэзия неомодернизма» Александра Житенёва (СПб.: ИНА-ПРЕСС, 2012). Вот её и назовём, она точно стала событием и, по моему разумению, одной из самых значительных литературоведческих книг своего времени. — Из книг-соперниц её на моём внутреннем читательском пьедестале мне всё-таки хочется упомянуть одну, очень важную книгу: Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения. Сборник научных статей / ред.: Стефани Сандлер [и др.] — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — (Научное приложение). Нет, всё-таки назову ещё одну: «Русский моностих: очерк истории и теории» Дмитрия Кузьмина (М.: Новое литературное обозрение, 2016. — (Научное приложение)).
2. К сожалению, я не знаю филологической науки настолько хорошо, чтобы судить об этом.
3. Опять же — увы, я не бываю в академической среде.
4. Источником компетентных филологов вряд ли может быть что-то кроме качественных филологических факультетов (в сочетании с интенсивным систематическим чтением написанного классиками и коллегами на нескольких языках как в рамках высшего учебного заведения, так и за его рамками и на протяжении всей жизни). На молодое поколение смотрю с интересом и надеждой и склонна оценивать его скорее высоко; мне кажется, они ярче, свободнее — тем самым и сильнее — и начитаннее нас, закончивших школу во глубине восьмидесятых; у них шире кругозор и больше возможностей нетривиально мыслить. Школа (речь ведь идёт о высшей школе?), дающая основательную систематичную подготовку и создающая для этой подготовки среду (без среды — как области обмена идеями, проверки их на прочность — совершенно никуда), нужна насущно, категорически и всегда. Да я бы и о средней школе сказала то же самое.
