Подписаться на instagram #буквенного сока
Михаил Квадратов // Татьяна Замировская. «Воробьиная река». Рассказы. Издательство АСТ, 2015
Часть 1. Заметки о книге
Во всех рассказах появляются сахар и мед, символы удовольствия, счастливой жизни и любви, но это когда ты в мире живых; тут же, рядом их уравновешивают символы мира иного. События разворачиваются в районе разграничительной линии; она традиционно проходит вдоль речки, отделяющей мир живых от мира мертвых; в пойме Воробьиной реки. Ну да, Лета-река, еще Стикс. Почему воробьиная? Название-символ, в книге много символов. В жизни тоже, хотя кто на них обращает внимание. Считается, что в древнем Египте воробьи помогали переправляться отлетающим душам. Опять же во многих мифологических системах душа только что умершего часто изображается в виде птицы, и, может быть, душа человека современного — как раз воробей, суетящийся, спешащий. Но символика все же не главное, рассказы хороши, жизненны, живописны, хотя (почему хотя) пессимистичны. Герои же не унывают, борются до конца, ну и что, что не получается, так все здесь, на этой стороне речки, устроено. Персонажи ведь не знают, что их ждет в конце. Сюжеты рассказов извилисты и загадочны, но все же не сложнее, чем в жизни. В жизни штуки и пострашнее предпочитают не замечать, «мозг отказывается верить в увиденное и предлагает свою, более рациональную трактовку происходящего, предоставляя человеку картинки, которые точно не сведут его с ума». Мол, что это вы тут напридумывали. Мертвые и живые давно вместе, перегородки между мирами сносились, в некоторых местах вообще протерлись. Хотя когда они были не вместе. А сейчас не очень и поймешь, жив ты или нет. Линейный ход времени сбоит, в темных переулках каждый может встретить себя самого, в каких-то местах время вообще останавливается.
«Давит. Душит. Пеленает…». Тексты «настолько же сказочны, насколько реальны». Это из читательских отзывов в сети. Читать интересно, пересказывать нет смысла, распутывать тяжело, коконы состоят из многих защитных слоев. А еще бывают места, где «словами невозможно объяснить вообще ничего, потому что законы слова, текст и вообще любые примитивные ужимки мозга там не работают».
Часть 2. Художественные приложения
«…письма разрешается писать в огромном количестве и сколько угодно, только вот те, которые возвращаются сюда обратно (многие, как и я, не помнят точно адреса), тут и остаются — это фонд. Они потом издают книги, составленные из таких писем, — мам, в общем, это самые прекрасные книги во Вселенной, я была в Библиотеке и читала; и, если я все-таки неправильно вспомнила индекс или квартиру (хотя как можно забыть!) — я не буду сильно расстраиваться, что письмо не дошло — оно вернется и станет частью этой книги, это что-то вроде антологии. Мне потом пришлют копию прямо на дом — через год после окончания программы, и ты все равно его прочитаешь, это письмо.
По-моему, в этом и состоит смысл проекта, письма (или любые тексты в жанре письма) нас заставляют писать каждый день, мы их сдаем, каждый день четыре письма четырем адресатам, такие правила. Сдаем письма мы по вечерам — ровно четыре, получаем потом четыре талона на еду: завтрак, обед, полдник и ужин. Если кто написал два письма или одно, выбирает себе только два талона — например, завтрак и ужин, или только обед. Мне кажется, что это справедливо. К тому же это ужасно мотивирует! Жаль, что в итоге у меня никаких текстов вообще не останется, зато потом антологию пришлют: пока что все антологии почему-то выглядят как цельная книга — там есть и сюжет, и связь времен, и вообще черт знает что, например, автор — я не знаю, почему так выходит. К примеру, ты знала, что последние три книги Пелевина — это ежегодные антологии из нашей Библиотеки? Да и не только они — оказывается, вообще каждая третья книга, которая сейчас издается, — наша. Возможно, об этом никому нельзя знать, но я все-таки считаю, что я забыла квартиру, так что никто и не узнает, увы. Зато я отлично поужинаю! Вчера вот ужина не было, например.
Чтобы ужинать каждый день, я придумала слать письма на несуществующие адреса непонятно кому. Имя я, как правило, выдумываю».
Егор Фетисов // Грегори Дэвид Робертс. «Шантарам». Роман. Издательство «Азбука», 2015
Часть 1. Заметки о книге
Робертс начал писать «Шантарам» ровно тридцать лет назад, на русский язык роман переведен одиннадцать лет назад, но совершенно не потерял своей актуальности. Это говорит в его пользу. «Шантарам» актуален, потому что Робертс выстраивает вневременной универсум на фоне исторических событий. Время в Бомбее течет иначе. Сущность города, представленная в романе трущобами, не меняется. Меняется внутренний мир героев, одни погибают, другие, как главный герой, австралиец Лин, бежавший из тюрьмы в Новой Зеландии, проходят несколько витков на пути перерождения, но мир вокруг изображен вечным, что великолепно контрастирует с бренностью жилищ в самих трущобах. Эти постройки едва ли превосходят по прочности и комфорту жилища Ниф-Нифа и Нуф-Нуфа. Почти вся философия романа заключается в его названии. Шантарам — человек, которому Бог даровал мирную судьбу. А дальше каждый волен влиять на свою судьбу, принимая сторону добра или зла, или, по Робертсу, попеременно — то добра, то зла. Полюса он обозначает очень далеко отстоящие друг от друга: главный герой бесплатно трудится лекарем в трущобах, пытаясь в одиночку спасать жизни людей, и он же принимает активное участие в жизни местной мафии и дружит с целым рядом преступников, считая, что в душе они — хорошие люди. Жизнь героя развивается по синусоиде, где Бомбей всякий раз дает ему возможность задуматься над происходящим и по возможности очиститься. Побег из тюрьмы — Бомбей — война в Афганистане — Бомбей — предстоящая поездка в Шри-Ланку, где идет война. А там, как знать, возможно, опять Бомбей… Или все-таки смерть. «Шантарам» — роман о человеческой душе, и Робертс делает из него подобие метафизической луковицы: «Сказать, что у человека в душе, можно лишь после того, как начнешь отнимать у него одну надежду за другой». Последней отнимается любовь в привычном представлении о ней, и остается абсолютная свобода, которая виделась в самом начале совсем не такой…
Часть 2. Художественные приложения
«Миром управляют миллион злодеев, десять миллионов тупиц и сто миллионов трусов, — объявил Абдул Гани на своем безупречном оксфордском английском, слизывая с коротких толстых пальцев прилипшие к ним крошки медового кекса. — Злодеи — это те, кто у власти: богачи, политики и церковные иерархи. Их правление разжигает в людях жадность и ведет мир к разрушению.
Он помолчал, вглядываясь в фонтан, шепчущий что-то под дождем во дворике Абделя Кадер-хана, будто черпал вдохновение в мокром блестящем камне. Затем он вытянул руку, ухватил еще один кекс и заглотил его целиком. Двигая челюстями, он с извиняющимся видом улыбнулся мне, словно говоря: “Я знаю, что мне не следовало бы этого делать, но не могу удержаться”.
— Их всего миллион во всем мире, настоящих злодеев, очень богатых и могущественных, от чьих решений все зависит. Тупицы — это военные и полицейские, на которых опирается власть злодеев. Они служат в армиях двенадцати ведущих государств мира и в полиции тех же государств и еще двух десятков стран. Из них лишь десять миллионов обладают действительной силой, с которой приходится считаться. Конечно, они храбры, но глупы, потому что жертвуют своей жизнью ради правительств и политических движений, использующих их в собственных целях как пешки. Правительства в конце концов всегда предают их, бросают на произвол судьбы и губят. Ни с кем нации не обходятся с таким позорным пренебрежением, как с героями войны.
<…>
— А сто миллионов трусов, — продолжал Абдул Гани, защемив в толстых пальцах ручку своей чашки, — это бюрократы, газетчики и прочая пишущая братия. Они поддерживают правительство злодеев, закрывая глаза на то, как они правят. Среди них главы тех или иных департаментов, секретари всевозможных комитетов, президенты компаний. Менеджеры, чиновники, мэры, судейские крючки. <…> Эти сто миллионов трусов знают, что происходит, но никак этому не препятствуют и спокойно подписывают бумаги, приговаривающие человека к расстрелу или обрекающие целый миллион на медленное умирание от голода».
Егор Фетисов // Мишель Уэльбек. «Покорность». Роман. Издательство Corpus, 2016
Часть 1. Заметки о книге
Придется начать с оговорки. Роман Уэльбека мы читаем в переводе, а качество переводной литературы стремительно катится вниз. Судите сами: «Пока кофе капало сквозь фильтр…», «я опять проснулся, зарядил кофеварку и снова лег…», «разогнался на 240 километров в час» и сотни таких мест, читая которые, понимаешь, что это дурно написано. Поэтому самая интересная составляющая художественного текста — язык — нам не доступна. Остаются сюжет и идеи. Сюжет, как и всегда у Уэльбека, интересный. Уэльбек чем-то похож на Пелевина, умело сочетая слои те(к)ста: литературоведение, религию, любовную историю, социальную проблематику. Только у Пелевина буддизм, а у Мишеля Уэльбека — ислам. Только Пелевин гораздо глубже разбирается в материале. Гюисманс, творчеством которого в «Покорности» занимается главный герой Франсуа, показан практически на уровне перечисления написанных им романов. Можете вместо Википедии заглянуть в «Покорность», почерпнете названия книг Гюисманса. Эта «интеллектуальная» линия основательно сдобрена рассуждениями о сексе и современной политике. И тут, пожалуй, основная особенность «Покорности»: в своей «политической антиутопии» (придется назвать это так) Уэльбек довольно точно характеризует происходящие в обществе тектонические сдвиги (еще одно сходство с Пелевиным). Он показывает главное, и за счет этого ему удается широкий охват. Без деталей и причин, но динамично. Ислам, занимающий главенствующие позиции в Европе, показан примерно так же, как и Гюисманс. Из статьи в Википедии Уэльбек оставил процентов десять. Ну и конечно, антиутопическая линия — образование Четвертого Рейха на базе Евросоюза. Нужно писать об актуальном, никуда не денешься. В общем, хороший набор тапас: немного колбаски, немного сыра, несколько оливок. Вы хорошо проведете время.
Часть 2. Художественные приложения
«Я прекрасно понимал, почему жизнь в монастыре может показаться столько привлекательной, даже если — и я сознавал это — наши с Гюисмансом взгляды во многом расходились. Я никак не мог ощутить его откровенную неприязнь к плотским радостям, ни даже вообразить ее. Тело мое вообще было прибежищем всякого рода мучительных недугов — мигреней, кожных заболеваний, зубной боли и геморроя, — которые шли друг за другом непрерывной чередой, практически не давая мне передышки, притом что мне было всего-то сорок четыре года! Что же со мной будет в пятьдесят, шестьдесят и так далее!.. Я, что ли, превращусь в некую совокупность медленно разлагающихся органов, а жизнь моя, мрачная, безрадостная и пошлая, станет бесконечной пыткой? Мой член, по сути, являлся единственным органом, всегда отзывавшимся в моем сознании не болью, а наслаждением. <…> Я знал, что сегодня вечером он будет ходатайствовать за Мириам, у них с Мириам сложились прекрасные отношения, Мириам всегда выказывала ему любовь и уважение, что доставляло мне несказанное удовольствие. А источников удовольствия, признаться, у меня совсем не было; в сущности, только этот мне еще и оставался. Мой интерес к интеллектуальной жизни быстро угасал; моя общественная жизнь радовала меня не больше, чем телесная, поскольку точно так же сводилась к потоку мелких неурядиц — засорившаяся раковина, барахлящий интернет, штрафы за неправильную стоянку, ошибки в налоговой декларации, жуликоватая домработница, — которые тоже шли друг за другом непрерывной чередой, практически не давая мне передышки. В монастыре, надо полагать, этих забот во многом удается избежать, сбросив с себя бремя индивидуального существования. От удовольствий там тоже надо отказаться, но в таком выборе есть свой смысл».
