Награждение победителей Международного литературного конкурса имени Гавриила Каменева «Хижицы-2021» проводилось в литературном кафе «Калитка» Центральной библиотеки Казани уже в пятый раз. Гавриил Каменев (1773—1803), один из предвестников романтизма, родился и писал в Казани: «Смерть поднимает с скрыпом шлагбаум вечности, и — странник, содрогнувшись, пускается в дальней, в дальней путь без пашпорта и подорожной…» (1800). В то время мрачная поэзия волновала души многих литераторов. На конкурс поступило около четырехсот работ из двадцати одной страны. Название проекту дало историческое предместье Казани — Хижицы (Кизическая слобода), любимое место Каменева. На кладбище местного монастыря он завещал похоронить себя, здесь и был упокоен, скончавшись от болезни в тридцать один год. В суровые времена кладбище было уничтожено, почти сотню лет нет покоя праху поэта. Случайно или нет, но многие стихи, присланные на конкурс, проникнуты печалью. Мне выпала честь работать в жюри, это помогло выбрать несколько стихотворений из короткого списка и представить их в журнале «Формаслов». К счастью, на свете есть не только горечь, поэтому в подборке встречаются и светлые тексты.
Михаил Квадратов
Из шорт-листа конкурса «Хижицы-2021» // До срока соскользнувшая звезда
Юрий Татаренко
По дороге к дороге
Шапочки да курточки —
Где вы, где?
Шанежки да курочки —
Быть еде.
Еду я на поезде
Далеко.
В тех краях без пользы мне
«Телеком».
В той стране ни стульчика, ни сверчка.
Солнышко за тучками.
Тчк.
Пропадают суффиксы
В темноте.
Полюбил я сумерки —
Да не те.
София Максимычева
Пташка божия — кузнечик
Пташка божия — кузнечик,
бродят тени по стенам.
Ты зимой насквозь просвечен,
похоронен между рам.
Умер тихо, без страданий,
уронив скрипичный ключ.
Упадёт на зорьке ранней
белый пух из снежных туч.
Кто-то вспомнит, и помянет,
и посмотрит за стекло,
где у сотни добрых нянек
сад вздыхает тяжело.
И кружит метель и плачет:
и о том, и о другом,
а свернувшийся в калачик
спит кузнечик вечным сном.
Евфросиния Капустина
Никола Зимний
Балует кот. Под лапкой кожура —
стащил на кухне (чистили картоху).
Бабуля начинает громко охать —
с балкона дует, сыпется куржак.
Никола Зимний. Сонно сыпет снег.
С балкона тянет куревом — так едко.
И чмокая «здоровья тебе, дедко»,
бабуля кличет Коленьку во сне.
Очки лежат. Газетина лежит.
И вот бы к ним: лежать, храниться, слышать,
как в новый снег вышагивают лыжи,
а дедушка всё так же жёлт и жив.
Алексей Миронов
Необарокко
Отрывок
Где меловых сыщешь границ ныне зимовий?
Всё полегло долу и ниц у изголовий
иверских струн, пуще коих буде, понеже
ты не пристал к сонмищу лиц, равный невеже…
Сборищем сим ночь хороша, вельми пригожа.
Где же твоя сира душа, где твоя рожа?
(Кажет Алфей мнимый задор, пыл козырбацкий.
Ты же ему вторишь вдогон голосом баским).
Где же твой мел, стара карга, где твои слюни?
Видно, давно дева млада тянет за нюни
и раздаёт окрест небес тайные кражи,
время в суму кладёт легко не для продажи.
Ты ли сего не замечал в оный день года,
аще мороз воздух качал, стыла природа.
В меле погряз округ твоих бренных владений.
Ты же тайком свет привечал из сновидений
в окнышках неб, еже сии сдвигнули брови.
Мел был высок, мнозим уже с макушкой вровень.
Не обессудь, что я пишу — курица лапой.
Зри сквозь крюки, мысли влеки тихою сапой.
Буквицы злы токмо в иных старых побасках.
Вирши грешны ныне узри в этих балясках…
Вячеслав Куприянов
Монолог могильщика
Достиг я высшей власти.
Который срок я властвую спокойно
Над лучшим из миров. Я вижу
Как день за днем растёт моё кладбище,
Как новые возносятся надгробья,
Порфир и мрамор, это ли не знак,
Что я даю художникам свободу
Здесь созидать уж точно на века!
Падут дворцы, потомки могут свергнуть
Иные монументы с площадей,
Но кто, когда посмеет посягнуть
На изваянья кладбищ? Боги, боги,
Как славно вы когда-то поступили,
Что смертным сотворили человека!
Одна печаль — ужель и мне придётся
Сойти под эти своды… Но пока —
Ничто не помешает мне
В неистовом стремлении моём
Могилами просторы заселить
Ещё нетронутые… Я смотрю
С надеждой в этот мир, в котором
Из всех искусств важнейшим
Является моё! Но вот —
Одно меня тревожит, вдруг мои
Покойники восстанут, то бишь
Воскреснут… Как предотвратить
Народа моего преображенье…
Ужели бдить за ним я обречён
И в этой жизни, но тогда
Когда и сам сойду под эти своды?
Елена Фролова
***
Давным-давно, не помню и когда,
когда я вся была ещё вода,
молекула, земное «ничего»,
нечаянный ветер, вдох на одного,
пыльцы на крыльях бабочки, росток
болотных топей, тоненький приток
к ручью или затерянной реке,
обрывок, эхо слов на сквозняке,
когда ещё решалось где-то там,
кем стать мне, воплотиться: пополам
разомкнутым гранатом в декабре,
тревогою в пугливом пескаре,
до срока соскользнувшею звездой,
кедровых впадин горькою смолой,
гортанным токованьем глухаря,
застывшей мушкой в капле янтаря —
уже тогда, в кромешной темноте,
в своей новорождённой немоте
я верила, что мир неотделим
от всех подобий, воплощённых им.
Анна Арканина
Мимо сердца
Сумерки качнулись и погасли,
вспыхнул свет на кончике ножа.
До чего же птицы не напрасны,
небо научившие дышать.
Снег внутри пошёл и стало зябко —
настоящий тощий первый снег.
Мимо сердца — сразу под лопаткой —
лёд не лёд, во сне ли, не во сне.
Осень начиналась сразу всюду:
в голове, в распахнутом окне.
Обходила яблоня по кругу
сад и пропадала в глубине.
Тишины звенящей было вдоволь.
Только долговязый вдалеке
говорил, не умолкая, тополь
на вороньем страшном языке.
Мария Рубина
Романс
Не спи. Открой окно скорей,
Вдохни ночную тишь.
Гляди, как отблеск фонарей
ласкает скаты крыш.
Смотря на этот зыбкий свет,
на облака края,
увидишь чей-то силуэт,
и это буду я.
Смотри за тридевять земель.
Не помешает мгла.
Почти закончился апрель,
и жизнь почти прошла.
Пусть тает жизнь — мягка, горька,
горошиной во рту.
Она не кончится, пока
мы смотрим в темноту.
Олег Селютов
Акафист
Я в лес ходил, как в храм.
Шершавые колонны
Тянули к облакам
Разлапистые кроны,
Сходились надо мной
Ячейками в кроссворде,
Но был мне как родной
Их голосеменной
Сквозной суровый ордер.
На переломе дня
Ловили в перекрестье,
И пели для меня
Травинки и созвездья.
Резьбу сосновых крон
Читал я, будто книгу,
И бил земной поклон
В любую из сторон,
Увидев землянику.
Когда пришла пора
Мне сделаться печальным,
Я запер этот храм
Почтительным молчаньем,
Покуда первый лист
Не посулит мне таинств,
И комариный писк
Не сложится в акафист.
Ирина Чуднова
Сказ о городской падалице
В час глухой, когда улиц во чреве тщетой прогорят фонари,
городская падалица восстаёт от земли,
в этот час, когда бредит трава на небе, бредёт по земле трава —
закружится у падалицы едина на всех голова,
постучит ей в сердце свинцовый выхлоп, Четвёртый Рим,
спросит: «выди, в ноги пади! а после и поговорим».
А над городом память травы небесной — смог да зола —
о любви лепечет ей падалица спохмела,
забродившей фруктовой нежностью, раем заёмным смердит —
приложись-ка ушком в поребрик, прислушайся, удивит:
«мол-де соль трав земных неразменна, блаженна, она — подзол,
галунами луны расшит путеводных небес камзол…»
Звон-трава земная прикажет пьяно: «восстань да иди!» —
встрепенётся червивое сердце в немой худосочной груди.
И прозреет подвига трепет падалица тот час,
задохнётся пряно: «эй! иду на вы!», протрубит да пойдёт на вас.
Ей ночная птица сторожко курлыкнет — «никшни, лежи! —
глянь, от нимба фонарного молоху равновелики бредут бомжи».
И ведёт их не долг, не морок, не стон, не предвечный страх —
соколиный-змеиный голод белокаменного нутра.
Как Луна из-под облаков в травы земные отвесно себя прольёт,
так рука человечья плод с тёплой землицы возьмёт.
В нимбе света фонарном присядет мужик на лавку, разинет рот,
и заплачет один на весь город стоглавый за тысячеликий народ.
Эти слёзы горючие пыль разрисуют в узор парчи —
исступленьем дорог наших дороги, лунным песком горячи.
Опрокинется город червивым яблоком, выхлопом, ржавым узлом,
и забудется бомж на скамейке убогим пораненный сном,
меж мозолей баюкая падалицу, как дочь,
и блаженную весть
повторяя изглоданным сердцем —
«Долги нам остави! и хлеба насущного выпеки днесь!»
