19 июня 2021 в формате Zoom-конференции состоялась шестьдесят вторая серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали: Елена Севрюгина, Ростислав Ярцев, Сергей Ивкин, а говорили о них Валерий Шубинский, Ольга Балла, Юлия Подлубнова, Ирина Кадочникова, Герман Власов, Людмила Вязмитинова, Михаил Немцев, Людмила Казарян и другие, а также ведущие проекта — Борис Кутенков, Ростислав Русаков и Ника Третьяк. Вели мероприятие Борис Кутенков, Ростислав Русаков и Ника Третьяк. В предыдущих номерах читайте обсуждение Елены Севрюгиной и обсуждение Ростислава Ярцева, а также репортажи о мероприятиях.
Представляем стихи Сергея Ивкина, а также рецензии Юлии Подлубновой, Ирины Кадочниковой, Валерия Шубинского, Германа Власова и Ольги Балла о них.
Рецензия 1. Юлия Подлубнова о подборке стихотворений Сергея Ивкина
Сергея Ивкина я знаю давно, очень давно, так давно, что могу ответственно говорить, что представленная подборка отражает лишь один фрагмент спектра его поэтических возможностей, причём самый ожидаемый, как будто перед нами представлен Ивкин на заказ, тот Ивкин, которого мы и так знали и десять раз про него всё сказали на самых разнообразных площадках. В связи с этим вспоминается история появления книги «Грунт» 2016 года. Первоначально книгу составляла Екатерина Симонова и включила в неё неочевидные для издателя и, вероятно, автора вещи. Сборник был забракован Мариной Волковой, отправлен на пересоставление уже не помню кому, пересоставлен и выпущен под соусом: «Наконец-то другой Ивкин». Про другого Ивкина писал и Андрей Пермяков в знаменской рецензии на книгу: «хронотоп, система образов, даже формальные приёмы большей частью остались прежними», но «лирический герой стал полноценным субъектом». Разговоры о сборнике сводились большей частью к тому, что он зафиксировал некоторый переломный момент в творчестве поэта, что дальше будет только больше — вплоть до полного обновления поэтики. После «Грунта» последовал стеклографский «Щебень и щебет» (2018), где всё балансировало на грани между «Грунтом» и тем, что ему предшествовало («Символами счастья», например). Но в принципе по-прежнему ожидалось, что вот-вот — и мы увидим другого поэта, что есть где-то ультранеконвенциональные в контексте индивидуальной поэтики тексты Ивкина, которые только ждут своего часа. В этом ожидании, надо сказать, я пребываю до сих пор, тем более что являюсь одним из немногих людей, кто видел рукопись «Грунта», составленную Симоновой, т. е. видел по-настоящему другого Ивкина, резко не вписавшегося в каноны уральского мейнстрима (правда, тут спорный момент: кто всё-таки не вписался — Сергей или же Екатерина).
Читая представленную на обсуждение подборку, отличающуюся мастеровитой крепостью, свойственной Ивкину, думала именно о типическом Ивкине, как бы собираемом из конвенций постакмеистической поэзии послебродской волны (поставила бы Сергея Ивкина в ряд с Дмитрием Быковым* и ранним Геннадием Каневским) и узнаваемых приёмов уральской поэзии (от Андрея Санникова до Елены Оболикшты и др.). Ивкину в своё время, кажется, удалось избежать инсталляции метареалистической оптики, характерной для старшего поколения поэтов «уральского андеграунда», и он не пошёл в ту сторону, куда, например, двинулся наследующий им Александр Петрушкин, но следы метареализма видны даже у Ивкина, равно как видны они у Андрея Санникова, хоть и принадлежащего к поколению восьмидесятников, но всячески открещивающегося от метареализма в пользу конструируемого им «уральского сюрреализма». Отсюда алеаторика смещений и алогизмов у Ивкина: «Ну а сейчас электричество жрут грибы. / И потому под ногами горит земля».
При этом Санников последних нескольких лет — поэт принципиально обновившийся, в том числе за счёт обращения к форме верлибра. У Ивкина, который охотно называет себя учеником Санникова, также есть корпус верлибров, который не попал в подборку, и не уверена, что скоро попадёт. Последний текст в ней, фактически традиционный белый стих, я не считаю исключением из общего правила, хоть и интересно наблюдать, как торжественная дикция пятистопного ямба заземляется абсурдистской образностью. Замечу, что интертекстуальные игры вообще характерны для Ивкина, как и для поэтов всё той же послебродской формации.
Кури неспешно, Век-Декамерон,
подслушивайте, дети, войте, кошки,
беги по кругу, рюмка со слезой.
О, счастье скучной жизни. Дура-Память,
танцуй на битых стёклах без позора.
Мы поднимаем, чтобы отпускать.
Субъект поэзии Ивкина также во многом игровой, какие бы признания ни произносились: «хочется заорать / Нахрен нахрен нахрен / Вон из моей головы…» (отсылка к песне группы «Сплин»?) и проч., а в последнее время они стали жёстче обычных. Вспоминаются также слова Андрея Санникова: «Мы все привыкли к милому компанейскому Сереже, а у него в стихах такие бездны открываются». При этом, что бы ни говорил Ивкин, мы всегда ощущаем слегка невротическое подмигивание, указывающее на зазор между тем, что сказано, и тем, кто играет роль говорящего. Этот зазор вряд ли куда-то исчезнет без выхода автора за пределы некогда сформированной и так явственно представленной в подборке поэтики. Ну а выход, повторюсь, виден как минимум с 2016 года.
Рецензия 2. Ирина Кадочникова о подборке стихотворений Сергея Ивкина
В центре стихотворений Сергея Ивкина — внутренний мир человека, находящегося на грани личной катастрофы. Причём объективно как таковой катастрофы не происходит: здесь важно не само событие, а его переживание. Герой то «срывается на вой», то утешает себя надеждой на какое-то — всё-таки возможное — будущее, то старается сохранить холодное спокойствие, с известной долей стоицизма принимая всё происходящее. Но за внешним спокойствием всё равно ощущается внутренний надрыв, который как будто бы старательно скрывается. Однако способность к страданию и к выговариванию этого страдания, по версии автора, является одним из главных критериев человечности.
В первом стихотворении подборки личная трагедия показана через метафору экологической катастрофы, когда одновременно повредились все стихии — воздух («в трещинах кислород»), земля («под ногами горит земля»), вода («Воду подняли…. Так и висит атмосферою над хребтом»). Текст строится на перечислении ужасающих фактов, но лирический субъект говорит о произошедшей катастрофе если не отстранённо, то как будто без всякого страха и волнения. Он оперирует понятными современному человеку словами и оборотами: «ремонт», «переговоры с подрядчиками», «апгрейд»: герой пытается себя утешить, убедить себя в том, что психологическая драма может быть преодолена без последствий («выключи мысли», «в ленте листай котят»). В итоге так и остаётся непонятным, переживание героя — это подлинное или неподлинное переживание, трагедия произошла или не произошла? Стихотворение, видимо, и рассчитано на такое двоение смысла: финальная строфа звучит и оптимистично, и иронично. Но опять же возникает вопрос: что является объектом этой иронии? Надуманный характер внутренней катастрофы, которая только кажется катастрофой, или то отношение ко всем человеческим слабостям и надломам, которое транслируется в современном мире как правильное, рациональное? Если душевная травма переживается человеком как личный апокалипсис, то какой выход из этого апокалипсиса — делать вид, что ничего не произошло, культивируя идею сильной личности, или разрешить себе пройти через страдание, прожить его, посмотреть в глаза собственному одиночеству, принять тот факт, что чуда не произойдёт и никакие спасатели «фиксики» не прилетят? Ответы на поставленные вопросы автор даёт в следующих текстах подборки.
Интонационный строй первого стихотворения, заданный спокойными повествовательными конструкциями, вступает в диссонанс с тем внутренним напряжением, которое читается в подтексте. Во втором тексте подборки это внутреннее напряжение прямо артикулируется.
В цикле, который начинается стихотворением «Битые кластеры пишут письмо на Вы…», внутренний надрыв становится предметом поэтического высказывания. Этот надрыв передаётся через «жуткую пунктуацию», логически не связанные друг с другом отрезки речевой цепи, экспрессивную лексику, слова, обрывающиеся на середине («вых», «бесплат»). Образ «битых кластеров» является метонимией не вполне исправного компьютера и в то же время становится метафорой нездорового сознания, в котором всё сдвинулось, всё сместилось, связи между фрагментами реальности нарушились, идиомы распались («Мышеловка Всегда Бесплат»). Внутренний хаос становится проекцией хаоса внешнего. Отчаявшийся герой Сергея Ивкина — человек, пытающийся выразить протест против хаоса, прорваться к внутренней свободе. С одной стороны, в нём узнается типичный представитель современности, работающий «с пяти до пяти без вых», уставший от времени сверхскоростей, матрицы монитора, многозадачности, в равной степени уставший и производить, и потреблять. С другой стороны, «без вых» осуществляется и сама напряжённая рефлексия, которая не отпускает героя, приводит его к пониманию мира как непреодолимого абсурда: тот, кто способен произнести исцеляющие слова, упорядочить всё, уже не придёт, а сам герой не находит в себе сил противопоставить хаосу что-то, кроме отчаяния. Но именно это неравнодушие, переживание происходящего (пусть, до конца не рационализированное) делает героя живым. Надрыв, отчаяние становятся у Сергея Ивкина формой проявления не человеческого, а человечного. Обезумевший человек, разрешивший себе не быть сильной личностью, оказывается в большей степени человеком, чем тот, кто способен контролировать собственные эмоции и состояния. Он отстаивает своё право на ошибку, он вообще отстаивает свое право «быть ошибкой природы»: «Нужно меня отключить — заменить прошивку. / Я не хочу быть исправленным, Боже Правый». В третьем стихотворении подборки прямо говорится о праве быть слабым, праве на отчаяние, открытое переживание боли:
Я вместе с героями лез на словесную груду
и полное право имею сорваться на вой.
В хорошей истории есть мотивация «Буду».
Зарёванный. Бешеный. Мокрый. Счастливый. Живой.
Герой Сергея Ивкина раскачивается между двумя полюсами — с одной стороны, правом на слабость, искренность, а с другой — стремлением преодолеть в себе эту слабость, стать «железным человеком», «машиной», «Терминатором». Однако метафора «сломанного механизма», которая является сквозной в данной подборке (стихотворения «Эту вселенную…», «Я повторяю себе: засыпать не страшно…», «До треска зубовного, до наготы…»), позволяет сделать вывод о хрупкости героя, его уязвимости, беззащитности перед миром. В лирическом герое Ивкина есть что-то от героя Маяковского: та же уязвимость, которая прячется под маской внешнего спокойствия (при прочтении «Битые кластеры…» так и вспоминается «Я вот тоже ору, а доказать ничего не умею», метафора «словесная груда» ассоциируется с выражением «словесная руда»). Только у Маяковского такой диссонанс между внутренним переживанием и его внешним проявлением выглядел весьма органично, а Ивкин через этот диссонанс показывает, что в своём стремлении не поддаваться эмоциям, не признаваться в своих слабостях человек утрачивает человечность. И здесь на самом деле не важен масштаб события, ставшего причиной внутренней драмы: важно само переживание (страха, бешенства, отчаяния, одиночества). Стихи Ивкина можно назвать исповедальными: лирическое «я» вытесняет другие субъектные формы. Не случайно, кстати, в интертекстуальное поле попал сентиментальный Б. Окуджава («И воскресенья не будет пропел Булат»), да и отсылка к Шекспиру в стихотворении «Высокий воздух. Фляга “Бугульмы”»), а через него — к пастернаковскому «Гамлету», тоже задаёт контекст исповедального высказывания: стихотворение читается как монолог одиночки перед лицом времени и вечности («Вот с кем ты говоришь, башка седая? / Планета под ботинком проседает»). Вектор эстетических ориентиров этого героя уходит в сторону рок-музыки: герой цитирует песни группы «Аукцыон» «Мама» («Фа-фа», — из Фёдорова строчку напевая…»), рефреном в которой звучат слова «я нервный». Герой Ивкина тоже нервный, рефлексирующий, эмоциональный. Поэтика русского рока, судя по всему, особенно близка автору, отсюда и растёт романтический, бунтарский пафос поэзии С. Ивкина. Так, в первом стихотворении подборки звучит отсылка к В. Цою («Солнце моё»), во втором — к песне группы «Сплин» «Прочь из моей головы», вошедшей в альбом «Раздвоение личности» (у героя стихотворения «Битые кластеры…» сознание если не раздвоенное, то точно спутанное). Кстати, «обходчик Вова» из стихотворения «Эту вселенную нужно сдавать в ремонт…» вызвал ассоциацию с хорошо известной Сергею песней ижевского музыканта Владимира Мирошкина «Обходчик железнодорожных путей» (герой песни и имя автора, видимо, в совокупности сложились в образ «обходчика Вовы»).
Финальное стихотворение подборки звучит как гимн частной жизни. В этом тексте чувствуется рефлексия по поводу события современности — в частности, пандемии, на что указывает отсылка к «Декамерону»: герои Боккаччо рассказывают истории во время эпидемии чумы. Через Боккаччо можно провести параллель и с «Пиром во время чумы», тем более что у Ивкина герои тоже «пируют» во всех смыслах этого слова. Но всё-таки оно не про пандемию, а именно про эту счастливую возможность — жить частной жизнью, быть собой.
Для Ивкина всё личное важнее общественного, внутренний мир больше внешнего, а способность личности на страдание, на переживание чувства одиночества, страха, стыда, отчаяния и становится критерием человечности. Внутренний конфликт героя связан с осознанием того факта, что возможность быть искренним, честным, настоящим — это не дар, а цель, которой необходимо достичь, чтобы осуществиться как человек. На пути этого осуществления необходим диалог с «другим» — и если в знакомом окружении не найдётся подходящего собеседника («вперёд ушёл эскорт любимых спин»), то остаётся строить диалог с культурой. Но даже и в этом диалоге герой Ивкина остается монологичным. Его монологи могут звучать сбивчиво, бессвязно, как например, в цикле «Битые кластеры…», который выглядит как одна большая попытка выговориться, проговорить внутренний диссонанс. Этот диссонанс закономерно отражается на характере поэтического высказывания: слова обрываются на середине, идиомы нарушаются. Герой Ивкина хочет прорваться к модусу подлинной речи, осуществиться в языке, и не просто осуществиться в нём, но и подчинить его себе через словотворчество. Отсюда — авторские неологизмы в стихотворении «Высокий воздух. Фляга “Бугульмы”»: «череповато», «совсехсторонний». Вообще предложенная подборка позволяет говорить о поэтике Сергея Ивкина как о поэтике очевидных противоречий — и прежде всего эти противоречия сосредоточены внутри героя, который старается скрыть свою ранимость — и в то же время культивирует её, не может прорваться к речи — и высказывается на самых пронзительных нотах. Но дело не в том, что герой Ивкина не обладает внутренней целостностью: в актуализации этих противоречий считывается авторская задача — показать «неисключительного человека в неисключительных обстоятельствах». Эта формула «новой искренности», предложенная Д. Приговым, вполне применима к подборке С. Ивкина. Неисключительный человек Ивкина — герой, принимающий собственную неисключительность и через это принятие обретающий внутреннюю свободу.
Рецензия 3. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Сергея Ивкина
Про Ростислава Ярцева я сказал, что это петербургский поэт; Юлия Подлубнова сказала, что он уральский, по месту рождения, но не по поэтике. Это в самом деле так. А вот Сергей Ивкин — очень типичный, очень характерный уральский поэт, что тоже замечательно. Потому что это одна из самых сильных поэтических школ России последних десятилетий.
Что характерно для уральской поэзии? Урал — это один из самых старых индустриальных регионов в России. И, может быть, поэтому — такая ремесленность в очень хорошем смысле этого слова, ощущение сделанности текста, ощущение его конструктивности, конструктивной структуры. Это сильная сторона уральцев. И вообще восприятие мира как объекта человеческих рук, объекта человеческого мастерства.
Я помню это ощущение ещё в дни моей юности, когда мы все читали Александра Ерёменко, приехавшего в Москву с Урала:
В густых металлургических лесах,
где шел процесс созданья хлорофилла…
И потом мы это увидели у совершенно разных уральцев-поэтов, от Казарина до Кальпиди и т.д. Сейчас стиль уральских поэтов немного изменился. Екатерина Симонова — она поэт гораздо менее конструктивный, а более женственный и трепетный в своих проявлениях. Но и у неё это чувство конструкции в достаточной степени развито. А вот здесь стихи в истинно уральских традициях.
Но в чём проявляется дух эпохи? Здесь уже не индустриальная, а постиндустриальная парадигма. Здесь мышление программиста в стихах, человека, воспринимающего мир как программу. И это тоже очень интересно.
В чем изнанка этой поэзии? В чём опасность? Опасность в том, что такой конструктивный, индустриальный, мастерский, ремесленный, в хорошем смысле этого слова, взгляд на стихи, он чреват каким-то окостеневанием форм и исчезновением воздуха. Что позволяет этого избежать? У разных поэтов разное. У Ивкина этот рациональный, программистский, постиндустриальный, как угодно можно называть, взгляд на текст, он сочетается с острым ощущением сюрреальности. И текст очень быстро соскальзывает в такое правильное поэтическое безумие. Особенно это ощущается во втором стихотворении.
Битые кластеры пишут письмо на Вы
Пунктуация жуткая Хочется заорать
Нахрен нахрен нахрен Вон из моей головы
К Лойсо Пондохве В глушь где всегда жара
Тут интересная игра со стихотворной графикой, возникает ощущение, что каждый отдельный блок слов — это какая-то отдельная сущность. Это как у Введенского: «третьей прозвище Татьяна / так как дочка капитана». И мне кажется, что тут Сергей пользуется похожими приёмами. И это работает действительно интересно.
Очень понравилось — последнее стихотворение. Тут очень точное ощущение сюрреальности мира, и притом просто очень крепко это сделано.
Кури неспешно, Век-Декамерон,
подслушивайте, дети, войте, кошки,
беги по кругу, рюмка со слезой.
О, счастье скучной жизни. Дура-Память,
танцуй на битых стёклах без позора.
Мы поднимаем, чтобы отпускать.
Я бы выделил также стихотворение «До треска зубовного, до наготы…». Тут сочетаются три уровня. «Меняет нам масло, доводит болты» — это уровень индустриальной цивилизации; то, что «у нас полетели дрова», это постиндустриальный уровень; но подключается вечность, абсолютное время поэзии, и время текста становится тройным, и оптика становится тройной.
Что мне меньше понравилось? Мне меньше понравились чисто лирические стихи. Вот там, где идёт какой-то в большей степени элемент человеческой исповеди. Это «Высокий воздух. Фляга “Бугульмы”», «В хорошей истории край размывается морем…», «Я повторяю себе: засыпать не страшно…». Эти три стихотворения, особенно последнее, мне показались менее интересными, потому что вообще прямой человеческий лиризм, исповедальность — всё это сейчас банализирует поэзию. И поэт, который вводит это в стихи, он должен это либо как-то необычно повернуть, либо он оказывается в струе очень многократно прожившей себя традиции. Я не то чтобы против слишком человеческого в поэзии, но сейчас в поэзии безличное работает лучше. Так мне кажется, может быть, я неправ.
В целом я с удовольствием прочёл подборку. И заново открыл для себя поэзию Сергея Ивкина.
Рецензия 4. Ольга Балла о подборке стихотворений Сергея Ивкина
В стихах Сергея Ивкина мне кажется особенно интересной позиция, из которой возникает поэтическая речь. (Я бы назвала её — в порядке ситуативного рабочего термина — поэтической позицией или, может быть, первоначальной этической установкой, понимая здесь этику широко — прежде всего как отношения человека, во-первых, с миром в целом, во-вторых, с самим собой). Её, в свою очередь, я бы назвала некатастрофическим катастрофизмом.
По сути, говорящий изнутри этих стихов имеет дело с обыденной катастрофой: с концом хорошо обжитого мира («Акт четвёртый драмы / И вместо титров вязь кардиограммы»). С крушением его, происходящим на всех уровнях, от человеческих — земля горит под ногами, календарь расколот, — до космических: «Солнце моё, ты выжато, как лимон. / Всё до последней капли ушло в народ», кислород в трещинах, грибы жрут электричество. Даже от слов то и дело остаются одни обломки, «битые кластеры»: «без вых», «бесплат». У обитателей этого мира исчерпаны ресурсы («До треска зубовного, до наготы / подкожной прошли этот путь»). Вообще-то слова для разговора о происходящем приходится изобретать на ходу, лепить из подручного материала («череповато»).
Этот обыденный апокалипсис, однако, понят тут как своего рода практическая задача («эту вселенную нужно сдавать в ремонт»), даже техническая (решить которую, однако, не в человеческих силах, тут приходится предполагать «Великого целителя», который, слетев на орле с некоторых невнятно-мифологических вершин «к немытым мужам» земли, поменял бы им (нам) всем масло и довёл болты. Впрочем, надеяться на его участие тоже особенно не приходится: «А то, что у нас полетели “дрова”, / на это и боги плюют»). Тут целое поле практических задач, в котором человеку приходится как-то себя располагать, но человек из этого не делает ни драмы, ни тем более трагедии, умудряясь соединять в пределах одной и той же интонации печаль и иронию. Он действительно расположен решать задачу скорее практически: «руки дойдут, мы научимся, не скули», — это не то что надежда (её тут, пожалуй, нет: «И воскресенья не будет пропел Булат»), скорее зло-весёлый, ёрнически-ироничный стоицизм, который своим ёрничеством не противоречит серьёзности ситуации, но напрямую из него следует.
Что до серьёзности ситуации, она тут вполне прочувствована, со всем, я бы сказала, простодушием полноты: «Хочется заорать», «и полное право имею сорваться на вой» — тут за человеком признаётся право на отчаяние, не говоря уже об основаниях для него.
(Представляется также характерным, что в этой — совершенно цельной по настроениям и ведущим интуициям — подборке нет ни одного верлибра: в рассыпающемся мире надёжнее оказываются — в качестве рабочих конструкций — регулярные размеры, да ещё и с рифмовкой.)
Для разговора об этой ситуации куда более адекватной, чем возвышенный стиль, видится ему лексика сниженная, грубоватая, разговорная («жрут», «может какие фиксики прилетят», «нахрен нахрен нахрен», «кранты», «очешуительных»), и куда более подходящими, чем отсылки к высокой культуре, к архетипическим её основаниям (такие отсылки здесь появляется всего пару раз: «Я — только медь звенящая», практически цитата, пусть и неполная, из Апостола Павла, «вместо Христа — Вараву»; да ещё вскользь упоминается Декамерон и Шекспир с характерно-снижающим «какой-то»), представляются цитаты из Окуджавы и Леонида Фёдорова — «фа-фа». (Всё это говорится из пост-литературного во многом состояния жизни.) А ещё лучше того годятся термины из речевого обихода, связанного с компьютерами, цифровыми технологиями («апгрейд Земли», «битые кластеры пишут письмо…», «никто не залезет (F9) в биос», «нужно меня отключить — заменить прошивку», «полетели “дрова”»), сопутствующими им практиками («в ленте листай котят»), усиливающая в разговоре о неизмеримом компонент конструктивности и человекосоразмерности. «И снова мы с миром ущербным “на ты”, / привычная красная кровь».
Рецензия 5. Герман Власов о подборке Сергея Ивкина
Я стихи Сергея знаю давно и сразу скажу, что, наверно, представленная подборка не охватывает его всего. То есть она мне кажется несколько узкой, технократичной по направленности. Но вот что важно: я замечал, что у Сергея в текстах нередко появляется не поэт, но художник-график, и воспринимать написанное лучше всего, имея в уме возможность выстраивания картинки — держа её как бы фоном, задним планом.
И здесь — с первого стихотворения — какое-то обилие визуального ряда: вселенная, которую пора сдавать в ремонт, электрические столбы, провода… Технократичность здесь какая-то пелевинская с нагловатым оттенком разговора с Солнцем Маяковского — лиричностью, смешанной с авторитарностью.
Или вот, стихотворение, где — повествователь? герой? фокус внимания? — подобно Протею, постоянно ускользает то в одну форму, а то в другую. Суть, душа, «нота Ля проводов» ускользает, убегает безумной мышью за трещинки в ширме стиха:
О, час очешуительных историй
развесит плавники, раскроет жабры,
махнёт хвостом и разопьёт заначку,
а утром печень будет мучить стыд
за выметенный дом и за икоту
полуночную в дальних городах.
Сейчас красиво прыгает закуска,
вскипает пиво, голос воспаряет
к таким верхам, каких не ведал слух.
Роскошный хохот, развалясь в халате,
щенка за ухо треплет и в мундштук
пускает к потолку за сердцем сердце.
<…>
Механистичность и технократичность — битые пиксели экрана, вызывающие к поединку «на Вы», — могут сменяться состоянием, когда «мы с миром ущербным «на ты», но для этого в этот мир — дикие ли это джунгли Африки или бетонные джунгли мегаполиса, неважно, — должен слететь Спаситель, спасатель, доктор:
<…> Великий целитель с вершин на орле
слетает к немытым мужам.
Он каждому молча меняет реле
и всё, что потратила ржа.
Меняет нам масло, доводит болты,
сшивает поползший покров:
и снова мы с миром ущербным «на ты»,
привычная красная кровь. <…>
В подборке есть одно стихотворение, резонирующее с другими и напоминающее концовки в пелевинских романах про новый дивный мир. Такая концовка — эскапизм, бегство в дикое и необжитое или отброшенное в истории, деревенское и девственное:
В хорошей истории край размывается морем.
Терпимо — туманом. Прискорбно — зависшею мгой.
Становится лебедем клюнутый в темя заморыш.
Становится совестью времени мелкий изгой.
Я вместе с героями лез на словесную груду
и полное право имею сорваться на вой.
В хорошей истории есть мотивация «Буду».
Зарёванный. Бешеный. Мокрый. Счастливый. Живой.
Мне кажется, этот текст ближе к тому прежнему Сергею Ивкину, и, что интересно, романы Пелевина также нередко заканчиваются счастливой нотой надежды.
Подборка стихотворений Сергея Ивкина, предложенных к обсуждению
Сергей Ивкин родился в 1979 году. Получил художественное образование. Работает оформителем. Выпустил десять книг стихотворений. Лауреат премии MyPrize (2018) и конкурса переводчиков «Военный дневник» (2020). Член жюри литературной премии им. П. П. Бажова. Живёт в Екатеринбурге.
***
Эту вселенную нужно сдавать в ремонт.
Не в кракелюрах, а в трещинах кислород.
Солнце моё, ты выжато, как лимон.
Всё до последней капли ушло в народ.
Прежде обходчик Вова пинал столбы.
И провода звенели чистейшим ля.
Ну а сейчас электричество жрут грибы.
И потому под ногами горит земля.
Воду подняли, когда прохудился шельф.
Так и висит атмосферою над хребтом.
Солнце моё, залезай отсыпаться в сейф.
Переговоры с подрядчиком — на потом.
Руки дойдут, мы научимся, не скули.
Выключи мысли, в ленте листай котят.
Мы обещаем скорейший апгрейд Земли.
Может какие фиксики прилетят.
***
1
Битые кластеры пишут письмо на Вы
Пунктуация жуткая Хочется заорать
Нахрен нахрен нахрен Вон из моей головы
К Лойсо Пондохве В глушь где всегда жара
В детстве приснилось что стены раскалены
И я сжигаем воздухом между них
Здравствуйте Смерть Напекли для меня блины
На табуретку встаю и читаю стих
Кто протянул эти левые провода
Манипуляция — музыка неживых
Голос бубнящий Ползи ко мне в рот Еда
Понедельник суббота С пяти до пяти Без вых
2
И воскресенья не будет пропел Булат
Вот и дышу сквозь расколотый календарь
Здравствуйте Мышеловка Всегда бесплат
Здравствуйте Слёзы Вечности Торф Янтарь
Здравствуйте Люди ждущие похвалы
Здравствуйте Ноты голодные Мне не спеть
Любвеобильную песню чужой халвы
Я — только медь звенящая Только медь
Дьявол в деталях запутался Раскидал
И не собраться двум ангелам у стола
Дабы явился третий Который мал
Но городит исцеляющие слова
***
В хорошей истории край размывается морем.
Терпимо — туманом. Прискорбно — зависшею мгой.
Становится лебедем клюнутый в темя заморыш.
Становится совестью времени мелкий изгой.
Я вместе с героями лез на словесную груду
и полное право имею сорваться на вой.
В хорошей истории есть мотивация «Буду».
Зарёванный. Бешеный. Мокрый. Счастливый. Живой.
***
Высокий воздух. Фляга «Бугульмы».
Сухарики. Далёкие холмы.
Вот с кем ты говоришь, башка седая?
Планета под ботинком проседает.
Хвост лошади, стоящей на горе.
Что очи, возведённые горе,
увидят в небе, кроме Салавата?
Немного зябко и череповато.
Усыпанная звёздами Уфа.
Куда ещё прийти во сне («Фа-фа», —
из Фёдорова строчку напевая,
из фляги по глоточку выпивая)?
Тогда нас было много, нас несло
сквозь сумерки, нам было весело
и лишь ребёнок ныл, просясь на плечи.
Архитектура, жизнь, фрагменты речи.
А запись на повторе — ты один:
вперёд ушёл эскорт любимых спин,
и снятся только мелкий снег и фляга,
вечерний город в триколоре флага.
Вот так стоишь, как жёлтый сухоцвет.
Рассеянный совсехсторонний свет.
Шекспир какой-то. Акт четвёртый драмы.
И вместо титров вязь кардиограммы.
***
Я повторяю себе: засыпать не страшно,
нет, никто не залезет (F9) в биос,
я не утрачу наутро стишков вчерашних,
паспорта номер и серию, фото, био
Да, повторение — мать, но упрямство — отчим.
Вот я лежу в темноте (отменить цитату)…
Страшно проснуться в состоянии нерабочем
и повторить это действие многократно.
Подозреваю, что я — результат ошибки
или подлога (вместо Христа — Варраву).
Нужно меня отключить — заменить прошивку.
Я не хочу быть исправленным, Боже Правый.
***
До треска зубовного, до наготы
подкожной прошли этот путь.
«Великий целитель, нам скоро кранты.
И свой стетоскоп не забудь».
Великий целитель с вершин на орле
слетает к немытым мужам.
Он каждому молча меняет реле
и всё, что потратила ржа.
Меняет нам масло, доводит болты,
сшивает поползший покров:
и снова мы с миром ущербным «на ты»,
привычная красная кровь.
Что ж, брат Терминатор, в дорогу пора.
Обратно в подземный приют.
А то, что у нас полетели «дрова»,
на это и боги плюют.
***
О, час очешуительных историй
развесит плавники, раскроет жабры,
махнёт хвостом и разопьёт заначку,
а утром печень будет мучить стыд
за выметенный дом и за икоту
полуночную в дальних городах.
Сейчас красиво прыгает закуска,
вскипает пиво, голос воспаряет
к таким верхам, каких не ведал слух.
Роскошный хохот, развалясь в халате,
щенка за ухо треплет и в мундштук
пускает к потолку за сердцем сердце.
Кури неспешно, Век-Декамерон,
подслушивайте, дети, войте, кошки,
беги по кругу, рюмка со слезой.
О, счастье скучной жизни. Дура-Память,
танцуй на битых стёклах без позора.
Мы поднимаем, чтобы отпускать.
* Дмитрий Быков признан Минюстом РФ иноагентом
