В.Т.: Мне бы хотелось начать разговор о Вашем детстве, а точнее о том месте, где Вы его провели. Бежецк да и весь Бежецкий район, это какая-то благодатная почва для талантов. Там стоит усадьба Гумилева и Ахматовой, где, кстати, находилась школа, в которой Вы учились. Там жил и работал художник Чистяков, писатель Вячеслав Шишков, оперный артист Большого театра Алексей Иванов. Ну и, конечно, там родились вы. У вас есть объяснение такой мощной концентрации выдающихся людей на относительно небольшом участке земли нашей страны?
Г.И.: Да, когда писал трехтомник «Знаменитые и известные бежечане» о своих земляках, я будто отдавал долг моей родине. Я думал об этом. И знаете, пришел к такому выводу… Во-первых, Бежецк находится между Москвой и Петербургом. Здесь проезжало много людей, им нравилось, кто-то останавливался, строил себе дом, потом жил. Второй момент: это ведь очень древняя земля. Здесь свершалось столько исторических событий! Через Бежецкий уезд многие проходили: татаро-манголы, с запада шли тефтонцы. Здесь люди рождались готовыми к труду и обороне, я бы так сказал. И я ведь написал не только о тех, кого вы назвали. Там есть и великие князья, и новомученики. Подумать только, здесь было расстреляно двадцать пять священников. В этом районе во время Великой Отечественной Войны двадцать три человека стали героями советского союза. Вот какое место, насыщенное героями. Но самое главное, я вам честно скажу, планета так устроена, что в какие-то места божественной благодати идет больше. Я приезжаю в деревню, останавливаюсь в избе, на мне еще дорожная московская пыль. И вот выхожу в поля, и со мной начинает что-то происходить. Я просто иду полем — километр, два, три, поднимаюсь на холм, спускаюсь к реке, смотрю окрестности и чувствую, что ко мне начинают идти строки. Я пока их просто записываю, а потом уже в Москве или еще где-то могу сесть и дописать их. Как говорил один мудрец: «Первая строка приходит от Бога, а дальше твоя задача на этом уровне написать остальные». Я думаю, что на Бежецкой земле земная история очень насыщенная и богатая, а с другой стороны, здесь много божественной благодати.
В.Т.: Я не могу обойти тему малой родины в Вашем творчестве. Наверное, потому, что она мне тоже очень близка, мое сердце и по сей день рвется в деревню. И вот интересно, как в Вас формировалась эта любовь? Она была неосознанной, всепринимающей еще с детства и затем вылилась в стихи в зрелом возрасте или же это понимание пришло много позже, когда то место, где Вы росли, стало, скажем так, увядать, разрушаться, принося боль, но по-прежнему перекликаясь с трепетными воспоминаниями?
Г.И.: Ну, вы частично сами ответили на вопрос. Нет, в детстве я, конечно, не знал, что это любовь к Родине. У меня была очень маленькая деревня в одиннадцать изб. Всего одна девочка в школу ходила, и мы — два мальчика. И довольно часто я, маленький ребенок, ходил в поля, на речку или просто смотрел на птиц, залезал на дерево и что-то фантазировал. Я не знал, что это моя любовь к Родине. Я просто напитывался физиологически и духовно и не знал, что из этого получится. А аукнулось и все преобразилось, когда действительно деревни стали рушиться, особенно в семидесятые годы. Нашлись умники, которые говорили, что этот русский северо-запад неперспективный, его деревни, плохая земля, места. Потом хватились, конечно. В восьмидесятых годах даже постановление партии правительства вышло о подъеме нечерноземья. Но уже было поздно, все загубили. Это общая проблема земной цивилизации: деревня уменьшается, город растет. Словно такая лавина пошла: «глазницы изб и крыш провалы, свистит невидимая плеть». И я стал видеть эту плеть, так сказать, ощущать и стал этим болеть, осознавая, как все рушится. Я стал вспоминать свое детство. Николай Гумилев говорил, если у человека есть дар, но чтобы он проявился и человек стал поэтом, то у него должно быть или золотое детство, или несчастное. Так вот у меня было золотое деревенское детство. И вот его я вспоминал, когда видел эти порушенные убитые избы: перестали пахать, сеять, все стало зарастать борщевиком, кустарником. Тогда-то во мне все и всколыхнулось. И довольно много я написал горьких-горьких стихотворений об этой разрухе, и тут уже, конечно, мне помогала любовь осознанная. Я понимал, что умирает моя Родина, где еще рождались бы люди. Они бы еще жили, творили, сеяли, а этого уже не будет. И будут ли здесь русские люди или кто-то придет другой. В общем, печально… Это такая любовь-рана, она будет до конца.
В.Т.: Как Вам кажется, насколько глубоко современные молодые поэты передают вот эту необъяснимую, на мой взгляд, совершенно ненормальную (в хорошем смысле этого слова) любовь к малой родине, где может царить разруха, раскисшие дороги, покосившиеся заборы, но вместе с тем все это окружено такой невероятной, можно сказать божественной природой, которую, как кажется, можешь понять и прочувствовать только ты?
Г.И.: Я вам так скажу, мне приходится уже много лет вести поэтические семинары. Когда я встречаю стихи молодого, который просто бездумно пишет о гибели деревень или о березках, какие они прекрасные, как жаворонок поет и прочее, говорю ему, что этого недостаточно. Вообще поэзия — это искусство, и оно должно стоять на первом месте. Неважно, зарыдаешь ты или скажешь, что любишь свою Родину. Искусство требует, чтобы и я заплакал и зарыдал. Как показать, как написать, какие слова найти? Все сводится к мастерству. Ты начинаешь с годами понимать, что это уже сказано и то сказано, и про это уже написано. И написано хорошо. Вот есть же такие прекрасные поэты… со времен еще Мерзлякова, Жуковского, весь девятнадцатый век, не говоря о двадцатом. Там и Клюев, и Есенин, и Рубцов. Деревня это родина поэзии. Так вот молодому поэту я всегда в этих случаях говорю: «Ты все-таки овладей, прочитай, будь в курсе вообще всей русской и мировой литературы». Когда овладеешь, поймешь, какой уровень требуется. Ты можешь, конечно, написать просто и ясно, но абсолютно повторяя и повторяя. Но ты постарайся свое найти. Для этого и нужны семинары, где начинающего поэта можно научить и помочь. Если есть дар, то все получится. А если нет, то ничего не поделаешь. Конечно, нужно знать Владимира Соколова, Казанцева, Передреева — прекрасные русские поэты. И уже в этом течении русской поэзии найти свое слово. А никуда не денешься, ты должен или по-новому сказать, найти какой-то поворот про разруху русской деревни. Или вообще новое сказать, грубо говоря. Вот все плачут-плачут, а ты скажешь, да прекрасно все! И, может быть, ты убедишь. Я, конечно, утрирую, но нужно что-то новое увидеть в этой гибели русской деревни. Я считаю, что для молодежи тема должна стоять на втором месте. А на первом — нужно именно овладеть мастерством, научиться понимать высоту поэзии, ее красоту, воспитать в себе критика. Еще Гораций говорил: «Написал стихотворение, пусть оно девять лет полежит в столе, а потом вернешься, посмотришь на него и увидишь, что ты написал». Когда человек пишет, у него появляются расширяющие токи вдохновения, он не может критически отнестись к своему творению. В наше время если не девять лет, то хотя бы девять дней пусть полежит оно, а потом надо вернуться к нему и понять, где хорошо, где плохо. Раньше считалось, что поэзия — это мать всех искусств. Поэт должен и много всего знать, и критично относиться к своему творчеству. Не жалеть рвать листы. Если возвращаешься к стихотворению, может, всего одна строка от него останется и что-то родится новое, а остальное просто выбросить в корзину.
В.Т.: Я глубоко убеждена, что любое произведение искусства должно помогать человеку обрести покой, радость, возможно даже духовно очиститься. И у вас есть этот покой и какая-то уловимая надежда, что меня безмерно вдохновляет как читателя. Пожалуй, я процитирую ваши строки: «После зимних ледяных щедрот / На природу я смотрю, как школьник… / Бабочек любовный треугольник / Полетел в соседний огород». В этих четырех строчках заключена невероятная жизнеутверждающая сила. Невольно хочется улыбнуться и почувствовать себя этим школьником. Как Вы считаете, человек двигает, поднимает искусство или искусство человека?
Г.И.: Да, это, конечно, вопрос сложный. Я все-таки думаю, что искусство поднимает человека. Например, у нас дома была только одна книжка «Русские народные песни» 1953 года издания, толстый такой том. И я через эту книжку овладевал алфавитом, чтением. Часами, не зная мелодий, я читал эти песни и напевал. И про степь московскую, и про Стеньку Разина, и про Волгу, и про пожар московский. Я фантазировал и читал, читал… И, конечно, я наполнялся искусством, народным искусством. А потом и на выставках был и в музеях, постепенно осознавая, какой это прекрасный мир искусства. Ты начинаешь тянуться, как цветок тянется к свету, к солнцу, чтобы цвести. А потом проходит время, следующая ступень, и ты уже понимаешь, что ответственен за то, что напишешь. И ты должен себя менять, ведь твое творчество зависит от твоего жизненного поведения. Как ты себя ведешь в семье, с друзьями, на работе, на улице, да где угодно. И учишься чувствовать, что здесь дал слабину, здесь грубо поступил, и начинаешь себя выстраивать как человек. И дальше уже начинается процесс обоюдный. Ты также любишь искусство, пропитываешься картинами, книгами, музыкой, но и одновременно не упускаешь из виду свою ответственность, которая помогает, чтобы твое искусство было не только живым, интересным, но и соответствовало тому нравственному закону, который дан нам сверху, с неба. Но это сложно, ведь человеческие страсти порой захлестывают, и перелетают через борт, и выбрасывают тебя с твердой поверхности. Вот как я писал:
Из пункта А — то бишь из ада,
До пункта Б — то бишь до Бога,
Проложена не автострада,
А вдрызг разбитая дорога.
Прошел по твердому — и снова
Скользишь и падаешь, хоть плачь.
Но нет у нас пути иного,
И нет у нас других задач.
Эта дорога, по которой ты идешь, она все время с ямами, разбитая, колеи перекорежены. Но ты по ней все равно идешь до конца жизни. И дальше — равновесие, гармония. Вот гармония заключается в том, чтобы ты в своем творчестве смог совместить, уравновесить свое житейское возвышение и свое мастерство. Но я говорю это все теоретически. Когда ты достигаешь определенного уровня, самые хорошие твои стихи приходят рождаясь. Но не целиком. Сначала появляется первая строка, она может стать и последней. Но ты чувствуешь, что какая-то тема тебя задела. Да так задела, что ты не можешь промолчать. Ты будешь ходить, думать, и, может, через два года возьмешь черновик и уже начисто напишешь. И обязательно молодым поэтам нужно помнить, что жить надо честно, порядочно, достойно. Не думать, что все прощается. Вот, например, у меня был друг, царство ему небесное, он считал и других убеждал, что поэты умирают и сразу идут в рай. Он с этой верой жил. А я считаю, не будучи ханжой, что в молодости могут быть какие-то заблуждения, перехлесты, но потом потихонечку зрелые годы приходят, и человек должен взять себя в руки и немного поднять себя за уши, повыше духовно и нравственно быть. Очень важно помнить о своем поведении житейском, человеческом. Вот как Пушкин поставил проблему гения и злодейства. Я думаю, что гений и подлец — это мало совместимо, это что-то исключительное. А еще важно уметь удивляться. Когда я учился в литинституте, у нас было множество разговоров с сокурсниками о Пушкине, Боратынском, Тютчеве, Фете. И мы все время говорили: «Ты заметил, что он написал? А какой он эпитет взял?» А Тютчев считал, что в русской поэзии очень хорошо именно длинное русское слово. Нельзя писать короткими словами, это какая-то получится не русская тональность. И такие восхищенные разговоры они были бесконечны. И еще Сумароков в XVIII веке говорил, что для написания стихотворения нужно одиночество, а для его отделки нужен друг.
В.Т.: Как вы думаете, какой должна быть современная книга, что в себе нести, нужно ли оглядываться на прошлое и традиции или же стать абсолютно новой, непохожей ни на что?
Г.И.: Вот все знают критика Льва Анненского. Как-то мы с ним разговаривали на эту тему. И он сказал, что поэзия будущего — это обязательно поэзия необыкновенной откровенности. Я считаю, что откровенность и искренность, действительно, присуща поэзии. Но человек все-таки что-то оставляет в себе. Я бы не хотел, чтобы это двинулось в сторону оголения. Еще Достоевский об этом говорил. Ведь автор идет на это, чтобы показать какие-то низменные свои поползновения, которые у него в душе есть. Я не считаю, что это даст что-то поэзии. Вот так же, как в шахматах, там ведь неисчерпаемое количество позиций, которые могут возникнуть на маленькой шахматной доске. Так вот поэзия — это гораздо больше, чем шахматная доска. И здесь чувства человека, слова, темы… они остаются такими же, но возможности выразить эти темы, эти состояния души не ограничены. Иногда можно поставить одно слово в довольно привычном тексте как-то по-другому или взять какой-то неожиданный эпитет, и будет очень свежо и интересно. Я думаю, что для поэзии нужна свежесть. «Нам свежесть чувств терять то, что живописцу зрение», — это еще Ахматова говорила. Любое стихотворение можно освежить, если ты найдешь нужное слово. Подбери не первый попавшийся эпитет, а пятнадцатый, двадцать пятый. Проработай, продумай, как это звучит. Молодежи нужно сказать: «Ребята, работать надо, работать!»
Беседовала Виктория Татур
Геннадий Иванов — поэт и первый секретарь правления Союза писателей России. Обладатель множества премий, среди которых: «Большая литературная премия России», всероссийская литературные премии им. Тютчева, Шишкова, Салтыкова-Щедрина, Прокофьева. Также удостоен медали ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени. Геннадий Викторович выпустил более десяти поэтических сборников, а также прозаический трехтомник «Знаменитые и известные бежечане».
