Яна Карпенко // Чужое слово

Рассказ Яны Карпенко — текст, организованный поэтически. Слово ведёт; да и как настоящий писатель может не следовать за ним, и в обычной жизни — тоже. «Я целиком состою из чужих слов и всегда помню, где чьё. В попытке наверстать упущенное быстро запоминаю всё, что читаю и слышу. Я словолов». Человек состоит из слов; кроме того, из чего-то бессознательного, из него слова всплывают изначально, а потом уже из тела. А ещё бывает, что в тебе живёт не один язык, и это страшно и весело. «Да, это язык-во-мне, это, наверное, мой польский язык, это я-на-польском, это моя прабабушка с польским молитвенником, это все мои франчишки-уршули-адели, фотографии в родословной, генеалогическое древо, имена в списке — живые, сильные, красивые». В каждом человеке притаились и праязыки, однако слишком глубоко, до них не доберёшься. Но присутствие нескольких поколений с их наречиями и словечками внимательный и чуткий человек чувствует всегда.

Михаил Квадратов

Карпенко Яна Игоревна — переводчица, журналистка, координатор литературных фестивалей, ассистентка Ольги Токарчук. Окончила филологический факультет Томского государственного университета и магистратуру в Томском государственном педагогическом университете и во Вроцлавском университете. Сотрудничает с вроцлавским документальным «Театром на фактах» при Институте им. Ежи Гротовского, Вроцлавским Домом Литературы, журналом «Новая Польша», творческой переводческой группой Rozstaje.Art. Автор пьесы и спектакля «Восточный акцент» (Akcent wschodni) и пьесы «Рука помощи» (Widzialna ręka), отмеченной на петербуржском конкурсе пьес Corona-drama. Стихи, прозу и переводы публиковала в журналах и на порталах Twórczość, Odra, «Формаслов».

Яна Карпенко // Чужое слово

Письмо Д.

В пятую годовщину смерти бабушки М.

[первая страница]

Однажды я украла у тебя слово.

Я решилась на это тихо, впотьмах. Успела записать, пока ты отвернулась, всего за секунду. А если бы не было и её — пришлось бы запомнить. Потому что когда в руки попадает новое, неизвестное, ещё непрожитое слово, то ничего другого не остаётся, кроме как спрятать его и наслаждаться этим нежданным трофеем, сладкой добычей. Я присваиваю его, забираю себе с радостью, хотя оно всегда будет пахнуть тобой. С тех пор, как ты ушла, оно хранит нотки твоего голоса. Произнося его даже тогда, когда тебя не будет рядом, я буду чувствовать, что ты всё-таки здесь, со мной. Я буду забирать тебя вместе с ним в каждое из своих путешествий и доставать, когда затоскую, а мой — в тот момент совершенно случайный собеседник — ничего не узнает, просто не поймёт, услышав его. Ничего не почувствует.

[вторая страница]

Я целиком состою из чужих слов и всегда помню, где чьё. В попытке наверстать упущенное быстро запоминаю всё, что читаю и слышу. Я словолов.

«Мольберт» — Я.

«Тщательно» — И.

«Противоречивый» — A.

Эти слова я тоже украла, но никто даже не догадывается. Мои самые ценные сокровища — это слова, которые выделяются из ряда других, такие… будто бы с биркой, как у новорождённого — дата, место, обстоятельства. Вес, значение, степень полезности. Те слова, которым, как мне кажется, легко найти применение, хранятся на ближайших полках, остальные я убираю в самые дальние ящики, поскольку степень их пригодности сомнительна. Я это делаю для того, чтобы хоть немного развеять туман неизвестности, разглядеть что-то, что может произойти в будущем, и успеть подобрать к этим хаотичным фрагментам реальности подходящую, на мой взгляд, лексику. Сегодня ты сказала: «До трёх лет я вообще не разговаривала, потому что накапливала вокабуляры», — даже не знаю, что меня так рассмешило, то ли английское словечко, то ли предложение целиком, но я прекрасно поняла о чём ты. Я тоже постоянно расширяю словарный запас, тщательно, читай — маниакально забочусь об этой коллекции, но этого всё равно мало. Всё равно этого недостаточно, и мне никогда не догнать ни тебя, ни жизнь — вы утекаете из-под моих пальцев, убегаете без оглядки. Есть только голос, хранящийся в моей памяти, духи и неуловимый след. Несколько памятных фотографий, старые календари, записи в дневнике. Трамвайные билеты, посадочные талоны, записки, книжные закладки, письма, открытки, комментарии, обрывки фраз, полслова, слог, и эхо, эхо, эхо.

[третья страница]

Человек человеку, несомненно, переводчик. Ведь что такое любой разговор, если не перевод хаоса собственных мыслей на другой язык? Ты узнаёшь самого себя лишь в тот момент, когда подбираешь слова. Хочешь чаю? — Даже не знаю. Иногда быстрее ответить «нет, спасибо», чем согласиться и продолжить разговор, и выбирать между чёрным дарджилингом и зелёным молочным улуном. «Нет, спасибо», — выходит, что не хочу. Вообще-то так и есть, действительно не хочу. Слова догоняют меня, думают за меня, ставят перед выбором, а с языком важно не только выстроить отношения, но и смириться с тем фактом, что он остается другим, отдельным, живым существом, которое иногда не хочет идти на контакт, прячется от меня и возвращается, когда захочет. В такие дни я допускаю больше всего речевых ошибок, если вообще выходит составить осмысленное предложение. Впрочем, ничего удивительного, это желание отдохнуть друг от друга вполне понятно.

[четвертая страница]

Вернувшись от тебя однажды вечером, включаю какой-то клип новой польской певицы, молодой и, пишут, даже вполне успешной. Лёгкий поп, едва заметная хрипотца на верхних нотах, незамысловатые тексты… Дохожу до окна и смотрю на город, на центр, где вдали виднеются подсвеченные башни вроцлавского Кафедрального собора, хочу немного отрегулировать отопление, но припев и вид собора завораживают меня. На мгновение перестаю понимать, о чём песня и просто смотрю на Вроцлав, город очень любимый и близкий. Тот город, который когда-то дал мне всё, о чем я мечтала, всё то, в чем мне единодушно отказали российские врачи пятнадцать лет назад («Ой, она ещё ходит? Она всё ещё встаёт с постели? Ну это ничего, это ненадолго!»). На город, который, не задавая вопросов о моём прошлом, дал всему фундамент, подтолкнул вперёд, подарил вот так сразу и настоящее, и будущее, и любовь, и дом, и работу, и новую единственную жизнь, потому что где бы я была сейчас, если бы не этот город, спрашиваю я, где бы я была?

И вот я смотрю на улицу, и ничего не могу поделать, кроме как стоять перед окном и смотреть на тёмный двор, на башенки и соседские окна, и вслушиваться в простые, даже примитивные слова песни. Я спрашиваю себя — почему, что в ней такого необычного, если повисшая пауза никак не связана с текстом и его смыслом, но есть в ней нечто совсем другое — то, что я могу назвать только языком-во-мне.

Да, это язык-во-мне, это, наверное, мой польский язык, это я-на-польском, это моя прабабушка с польским молитвенником, это все мои франчишки-уршули-адели, фотографии в родословной, генеалогическое древо, имена в списке — живые, сильные, красивые.

Они меня не знали.
Они никогда меня не знали, но приветствуют из Туманности Андромеды.
Они поют подземную песню холодных костей и горячих сердец.
Они шепчут со всех сторон, отовсюду, из разных миров,
нарастающее многоголосье,
они бодрствуют и спят, они спят и бодрствуют одновременно
потому что я это знаю.
так чувствую.

[первая фотография] Антон Романчук, дата рождения неизвестна, умер в тысяча девятьсот четырнадцатом году, был женат на Эмилии, девичья фамилия неизвестна. У них было семеро детей — шесть дочерей и сын. Они приехали в Томскую область (в то время это была царская Россия), в Сибирь, в начале двадцатого века — с территории, которая, как поговаривают в семье, сейчас считается белорусской, а когда-то была польской, из-под Витебска. Их дети это: Уршуля, Аделя, Христинья, Павел, Юстыся, Франчишка и Зося.

[вторая фотография] Христинья Романчук родилась двадцать второго марта тысяча девятьсот седьмого года и вышла замуж за Игнатия Вышедкевича, сына Эмилии и Эдуарда Вышедкевичей. Христинья Романчук умерла в тысяча девятьсот девяносто третьем году. Я помню её диван в отдельной комнате. Домашний халат. Помню, какого она была роста. Черты лица, причёску и гребень для волос. У неё было четверо детей — Александр, Михалина, Николай и Виктор.

[третья фотография] Михалина Вышедкевич родилась второго сентября тысяча девятьсот тридцать первого года — была замужем дважды, сначала за Геннадием Левашёвым, а после его смерти за Николаем Карпенко. Она умерла в апреле две тысячи шестнадцатого года. Её сыновья — Виктор Левашёв и Игорь Карпенко.

[четвертая фотография] Дети Игоря Карпенко — Кирилл, Артём и я.

[отдельная заметка, запись в дневнике]

приходил человек, приносил мне себя:
вот улыбнулся в нём дед, никанор иванович, вот ухмыльнулась бабуля, серафима фёдоровна, вот повёл бровью прапрадед семён петрович, вот задорно подмигнула настасья демидовна;
остальных не представил, хоть и привёл с собой,
так и спят в нём неизвестные прадеды и прабабки,
двое, четверо, восьмеро, шестнадцатеро,
миллионы миллиардов атомов
характер, талант, темперамент
привычка прихлёбывать чай

[отдельная заметка, вырезка из газеты]

Приказ о проведении так называемой «польской операции» №00485 (от 11 августа 1937 года) стал своего рода образцом для всех национальных операций в Советском Союзе того времени. Этот приказ стал продолжением серии актов, связанных с преследованием людей по национальному признаку или по причине контактов со страной, которая находилась рядом с СССР и которая фактически представлялась руководству Союза вражеским государством. Приказ 00485 имел отношение не только к полякам, но и к людям, которые были каким-то образом связаны с Польшей. Это могли быть как польские политические беженцы, даже коммунисты, так и люди, чьи родственники жили в Польше. Это могли быть люди, жившие на территории Польши или даже за её пределами, но придерживавшиеся так называемых антисоветских взглядов. Под эту формулировку попадали все, кто был против советского режима.

В каждом районе, где планировались аресты, первым делом смотрели на случаи «оперативного наблюдения» — например на то, кто из поляков был зарегистрирован в этой области и вёл антисоветскую пропаганду. Не все люди, внесённые в этот «список наблюдения», были незамедлительно арестованы. В НКВД имелись свои архивные подразделения, где хранились каталоги, так называемые формуляры — досье на агентов, где фигурировали и иностранцы, и люди, приезжающие в Советский Союз, и те, кто поддерживал связь с кем-то из заграницы, письма писал (на разные темы)… В НКВД всегда существовала некая база, на основании которой в любой момент могли начаться аресты.

В ходе той польской операции на основании приказа 00485 было арестовано 144 тысячи человек, 140 тысяч из них были осуждены, а 111 тысяч расстреляны.

[приписка от руки]

Сто одиннадцать тысяч человек из польской операции.

Каким было их последнее слово?..

[пятая страница]

А бабушка Михалина — мы звали её просто бабушка Лина — уже не знала польского языка. Она часто спрашивала меня: «Яна, что такое lepiej¹? А что такое Jezus?». Казалось, что она совсем не понимала значения этих слов, а просто с детства помнила их произношение и звучание. Но моими первыми польскими словами были не эти, а слова cześć, chyba i deszcz². Их я тоже украла — у друга, который страстно любил этот язык. А когда я прогуливала лекции в университете — потому что у заведующего нашей кафедры была фамилия с типично польским окончанием на -ич, и он заставлял всех своих студентов посещать дополнительные занятия по польскому языку — тогда этот друг помогал мне с домашними заданиями.

Домашку по предложному падежу я сделала лучше всех в группе: написала: «У меня звёзды в карманах и солнце в волосах» (то есть сначала приятель за меня эту домашку сделал, и она оказалась лучшей)… S-ł-oń-ce. Очень сложно было выговорить это слово.

И когда я смотрю на собор, то достаю эти звёзды из карманов и рассыпаю их по небу. С приветами Михалине, Христине, Игнатию, Антону и Эмилии.

PS.

А lepiej значит, что «было хуже, но это уже не повторится»,

а Jezus значит, что «смерти нет».

Перевод с польского Виктории Миловидовой