Подписаться на instagram #буквенного сока
Михаил Квадратов // Владимир Березин. «Дорога на Астапово». Путевой роман. Издательство «Редакция Елены Шубиной», 2018
Часть 1. Заметки о книге
Этому тексту ты ничего не должен, здесь не надо фиксировать обязательных точек экстремума, по которым в голове выстроится сюжет. Читай и получай удовольствие; в книге встречаются интересные факты, не очень и нужные при сборе анамнеза Льва Николаевича Толстого. Нужные и общепринятые можно оставить другим авторам.
Отзывы на книгу в сети — в основном одергивающие, связанные с идеологией. Известный феномен — если утверждать, что правы или же не правы и те, и другие — строгие люди не станут вдумываться в твои тонкие уникальные рассуждения, а просто оттопчут по ключевым словам. Правым ли, левым сапогом, какая разница. Хотя рассуждающих людей тоже немало, рассуждающие люди книгу хвалят.
Последний маршрут Толстого взят в качестве направляющей нити повествования, этот путь уже в наше время повторяют автор и его коллеги. Среди осей пространства куда-то бежит дорога, в каждой точке наблюдается распределение впечатлений и воспоминаний по времени, с размахом в несколько веков. Экскурсы в недавнее прошлое, в прошлое совсем давнее и, конечно же, во времена Льва Толстого. Автор и его друзья рассуждают об искусстве и истории не только этих мест, но и других локаций.
При чтении не подстегиваешь себя; куда тут торопиться, хотя обычно хочется узнать, чем же закончится, ведь в конце повествования бывает самое интересное, развязка, поженятся, убьют, революция. В этой книге интересно то, что по дороге, движение есть все; в конце-то понятно, что будет, Толстой умрет на станции Астапово. Хотя книга заканчивается не этим.
«Одна из тайн толстовского странствия, не закончившегося в Астапове, а там прерванного, в том, что мы не знаем, куда он ехал. <…> Смерть героя не прерывает путешествия, оно продолжается силой воображения читателя».
Часть 2. Художественные приложения
«Удивительно, что происходит с могилами в моём отечестве. Всякий русский человек заметно напрягается, когда в чужой стране обнаруживает, что родители хозяина похоронены под порогом или вблизи крыльца. Однако наши могильные истории вполне причудливы.
Меня всегда удивляло, как в краеведческих музеях выставляют надгробия. Место могилы утеряно, а каменный брусок с полустёршимися буквами сначала снесли к стене монастыря, чтобы не мешал, а потом свезли в музей. Где-то эти камни лежат рядком у музейного входа: с одной стороны несколько стрелецких пушек, а с другой — так же аккуратно — надгробия.
— Вот в Белёв доедем, — поддержал мои мысли Директор, — так погляди в музее, там надгробная плита деда Пришвина должна лежать. У них кладбище оказалось на территории квашпункта, и его зачистили. А деду Пришвина вышло послабление.
— Ничего себе послабление, — не согласился я. — Ишь ты, оказалось на территории. Это квасильня оказалась на кладбище, а не наоборот. Да и то — лежишь себе, а у тебя спёрли памятник с могилы и куда-то унесли.
— Ну, по-разному можно понимать, — философски сказал Архитектор. — Я вот язычник: лежишь себе, ничего не давит. Ходят рядом живые люди, квасят капусту, в ней пузыри, брожение, жизнь. А значит, ничего не кончилось и всё продолжается. Слово-то какое шипучее — “квашпункт”.
<…>
И ещё я подумал о том, что, когда умирает в военной суматохе во время французского наступления старый князь Болконский, челядь обмывает его ссохшееся тело, а потом обряжает в старинный мундир с орденами. А княжна представляет, как чужие солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звёзды. Однако французы не разоряют этой могилы, и старый князь лежит многие годы, пока не слышит удары лопаты. Это пришёл несчастливый год, и председатель комбеда со своими помощниками явился реквизировать его кресты.
Или это просто два голодных мужика пришли ночью на графские развалины, чтобы поживиться за счёт старого барина. И вот они долго шарят в поисках крестов и звёзд, провалившихся через рёбра. Причём какая-нибудь екатерининская медаль, след давнего разжалования в солдаты, медаль, которой награждали всех и вся, вовсе завалилась за лопатку и осталась лежать вместе с прежним владельцем».
Егор Фетисов // Ксения Драгунская. «Туда нельзя». Роман. Издательство «Время», 2021
Часть 1. Заметки о книге
Роман Драгунской — это целый комплекс жанров, «вывернутых наизнанку». Это и сказка наоборот, без «уроков добрым молодцам», зато с озером вместо «самого синего моря». Сказка со сменой фамилии: Лягушкины становятся Царевниными. И любовная драма навыверт. И семейная сага задом наперед. И поэма о русской бабе, которая дана здесь в прозе: вместо горящей избы и скачущего коня — Огород, нечто приземленное и антигероическое. Семь изб, в которых Амор Каритас, владелица Огорода, дает приют мужчинам, находящимся по той или иной причине в кризисной ситуации. Вместо счастливого конца автор дает несколько, на все вкусы. Одни герои обретают друг друга, другие теряют, кто-то умирает, кто-то уезжает в «заморские края». Роман выстроен как ряд эпизодов, связанных сквозными персонажами, такими как Никита Котуранов, актер, который (сказка любит число три) преуспел в трех ипостасях: «почти любовника», любовника и мужа. Котуранов — центр любовного пятиугольника, которым автор заменяет традиционный треугольник, и его, Котуранова, по законам жанра, следовало бы застрелить из ревности или мести (как вариант: из ревности и мести), но тут он умирает, и Ян Налуцкий посылает своего только что обретенного (по законам другого жанра) отца выстрелить в труп (черная комедия). Имена в романе по большей части говорящие, начиная с Царевнина и заканчивая Амор Каритас, прозвище которой справа налево читается как «сатира». При этом Амор не только любовь, но и мужское имя Рома. Вообще в книге слышится явная издевка в адрес феминистической полемики. При такой разножанровости основной структурный принцип Драгунской — «там на неведомых дорожках следы невиданных зверей». У каждого в романе своя «дорожка», то бишь история, они то пересекаются, то разбегаются в разные стороны. Поэтому и озеро не имеет имени: всякий, соприкоснувшийся с ним, называет его по-своему. Читателю остается бродить по этим дорожкам и дивиться героям. Как это делают дети, читая сказки.
Часть 2. Художественные приложения
«Буйвидас смотрел на хозяина, на этого самого Колю-Бороду, в вытертых джинсах и латаной рубахе, на его руки по локоть в саже, и понимал теперь, что никакой он не красивый — ну подумаешь, высоченный и бородища… То, что так поразило Буйвидаса, когда увидел Колю первый раз, — была свобода. Свобода и есть красота, а взять ее негде, или есть она в человеке, или нет. Никогда в жизни не видел Буйвидас таких свободных людей… И надо же — в каждой закорючке, в сучке, в шишке видит этот чудак душу, жизнь, рожицу, существо, лесовика, бабку-ежку, чертяку, кикимору, не пойми кого… Вся терраса Колиной избы была заставлена его “куклами” и завалена материалами для будущих существ.
За завтраком Буйвидаса послали в избу что-то принести, и он поразился бардаку и бедности. А еще сильнее поразился, глядя на портреты и фотографии необыкновенно красивых женщин. Так и стоял, таращился, не услышал, что вошел Борода и усмехнулся:
— Красивые? Мамочки наши…
И под пивко (“надоели мне все, давай, мужик, посидим в тишине”) рассказывал Буйвидасу, что смолоду был крайне охоч до бабьей красоты, и бабы до него охочи были, однако ни одна не выдерживала безалаберности, бардака и бедности.
Семеро необыкновенно красивых детей от трех законных и трех — так… Видеться с детьми не всегда дают, спасибо, сюда на несколько дней отпускают, когда праздник… Буйвидас скумекал, что всё это безудержное веселье и толпа гостей круглое лето — от кромешного одиночества. Ему стало жалко этого красивого, щедрого, веселого с виду и такого грустного, несчастливого человека. Захотелось рассказать про свои обломы с бабами, но не знал как, потому что никому никогда не рассказывал. Хотел тоже спросить, что это за Огород такой и кто такая Агафья Тихоновна, но постеснялся.
— Забей, Колян, — только и смог сказать».
Михаил Квадратов // Александр Чанцев. «Желтый Ангус». Сборник рассказов. Издательство ArsisBooks, 2018
Часть 1. Заметки о книге
«У кого-то, не помню, прочел, что разобщенное сознание стремится (скатывается) к малым формам. И действительно, от статей в 80 тысяч знаков дошел — до двух слов. Но я и дальше».
Это о второй части книги, в первой же живые суровые рассказы, почти мой любимый Мураками Рю, хотя он здесь ни при чем, конечно. Устройство книги можно сравнить с применением метода пуантилизма в живописи; если усреднять по не очень усредняемым объектам — рассказам и эссе, точки при движении взгляда складываются в цельную большую картину, а окончательно понимаешь, в чем тут дело, только закончив последнюю страницу. Еще можно сравнить книгу со стробоскопической дрим-машиной, от которой так и не смог оторваться Кобейн. При чтении книги часть условных точек расшифровывается на ходу, часть понятна интуитивно, часть непонятна, но на ходу лучше и не разгадывать; это как при просмотре картины вдруг подумать о тюбиках с краской, вспомнить, что охрой рисовали еще древние, а ведь ты не знаешь их фамилий; что свинцовые белила взяли и на ходу подменили окисленным титаном. К чему это знать. Здесь каждому читателю положен узнаваемый кусок (кому-то, может быть, почти все); на узнанном останавливаешься и загадочно улыбаешься: разгадал; оглядываешься, не заметил ли кто твою улыбку. Автор же не оглядывается, даже когда несколько раз указывает, что вот в этом месте было стыдно; не каждый расскажет о себе. Так было стыдно Розанову, когда он рассказывал о глубоком, которое не заметили другие, и читатель вздыхает и удивляется, что подметил не сам. А если бы и подметил, то промолчал, не о всем же говорят. И так постепенно от детства к старости, а там от короба опавших листьев к гумусовому горизонту; это стадии жизни, все еще жизни, хотя вот она и смерть.
«Много близких к святости — дети, старики, собаки. Но смерть к ней ближе всего».
Часть 2. Художественные приложения
«Упакованные в плотные шубы, мы срезали лед на горках саночными полозьями, правили бритвы коньков, елеем смачно-пахучим лыжи, снег на горе — до исподнего льда, песка, земли, ископаемых раковин в омертвело смерзшейся черной земле, до остатка. Он тормозил, царапал, хватал, но больше всего песка было в карьерах Серебряного бора. Слоистым песочным тортом горы утрамбованного холодами песка. Там рос топинамбур, прямой, как камыш, загадочный, как его название и расшифровка — земляная груша. Из него выходили прекрасные пики, когда ты в марсианской впадине карьера, укрытый снежным одеялом снега — моя оборона! Там была, конечно, крепость — внешняя и внутренняя, в землю. Вертеть, как карту. Дюны, дюны. Лунный песок, черная звезда. Ты хочешь знать, как все будет? Мы умрем. Ты хочешь знать, кто рассудит? Тот, кто поймет. Не пытайся говорить с духами и туманом — они немы. Земля и гудки машин — ведь ты их зеркало в этом окне. Amateur хайку заканчиваются мощной строкой. Но жизнь не так (даже не всхлипом). Готовься, что не заметишь. Это как любовь, проходящее мимо, успел ли оглянуться или после, как детство. Something beautiful. Начало, ставшее концом. Все, что было сказано, было сказано, поверь. Мы здесь. Говори со мной. Словами на ощупь. В зале царств. Когда молчит телефон и пустыня бела от луны, как соль. Дети детей проходят гуськом. Они не грустны, поняв, но тень их не может коснуться под тенью невидимого навеса. А рассвет, как умирающая зажигалка, — мы будем смотреть эту пленку назад. Говори со мной. Когда ты будешь думать, что я не слушаю. Я рыба тишины.
Мне хочется почувствовать простые эмоции — есть, спать, гулять — и радоваться им. Мне хочется сделать самые простые вещи сложными, наложить на них схему метафор, таблицу умножения сравнений, накинуть лассо поэтических формул — может, тогда я пойму эти простые старые вещи?»
