Ольга Боченкова окончила Литературный институт им. А.М. Горького (семинар Николая Старшинова, Владимира Кострова), а после — аспирантуру. Кандидат филологических наук. Поэт, прозаик и переводчик художественной литературы (шведский и немецкий языки). Публиковалась в журналах «Нева», «Новая Юность», «Белый ворон». Проживает в Калуге.
Ольга Боченкова // Сказки
Рыжик и море
Голос прорезался внезапно, когда Миша нес Эдика в пол-литровой банке из зоомагазина. И было ли виной тому майское солнце или переливчатый птичий щебет, только вдруг хлынула в Мишу странная, щемящая душу песня. И была она о море.
От неожиданности Миша чуть не выронил банку. Прикрыл глаза — музыка отдавалась в теле не звуком даже, а будто ветерком — не прохладным, не теплым, а головокружительно весенним, наполняющим нос — откуда-то изнутри — запахом свежести и соли.
Чуть оправившись, Миша перевел взгляд на Эдика и снова зажмурился. Так ослепительно искрилась вода в банке, так играло в ней солнце матовыми, наплывающими друг на друга пятнами, — пыльно-зелеными («селадон» — вспомнил слово Миша), мутновато-лиловыми и темно-золотистыми с алыми искорками. А потом из этого переливчатого радужного тумана возникли глаза — и Миша поежился.
«Волшебная… — пронеслось в голове. — Вот так-так…»
— Ты, может, того… и говорить умеешь?
В банке будто что-то взорвалось. Прыснули искры фонтанчиком, гибким лезвием метнулся рыбий хвост.
«Обиделась», — подумал Миша.
И отчего-то вдруг осмелел, прокашлялся:
— Ты того… зовут-то тебя как?
«Эдик», — пронеслось в голове в ответ.
— А… а меня Миша.
Появление Эдика заметно оживило четвероногих обитателей Мишиной квартиры. Особенно старого кота Рыжика, тут же переместившегося с лежака под батареей на подлокотник дивана, рядом со столиком, где стоял шаровидный аквариум.
Очевидно, Рыжик не воспринимал нового жильца как обычную рыбку — иначе тому пришлось бы плохо. Аквариум был для него чем-то вроде окна в параллельную вселенную. Которой всячески хотелось коснуться, — то скользя по толстому стеклу лапой, то тычась сверху мордой в неприкрытую полоску воды, — но на целостность которой он ни в коей мере не посягал.
— Как в телевизор смотрит, — заметила мама.
Оживилась и древняя черепаха Нестор. Вытянула из-под панциря морщинистую шею, завращала на Эрика белесыми в синих прожилках глазами. Будто вспомнила чего-то.
Даже плюшевый народец в красной картонной коробке приосанился, навострил уши. Заблестел пуговичным носом, подозрительно поджав губки, мишка Тедди. Насторожился, притворно оскалившись, Волчек-волчок. А Хрюша — символ года — так разволновался, что рухнул с полки прямо на голову жирафе Герде.
Но то ли было ночью, когда Эдик запел. Будто легкие бирюзовые волны заиграли на потолке, побежали по обоям в мелкий цветочек. И стала вся комната чем-то вроде большого аквариума. Черепаха и кот сидели рядом на полу и, вытянув шеи, смотрели на Эдика. Перешептывался о чем-то в коробке плюшевый народец. И Миша видел все это, но уже сквозь сон, в котором весь их дом носило по просторам теплого лазоревого океана, а в окна спальни гляделись разные тропические животные.
Наутро Рыжик сник. Миша обнаружил его сидящим на стуле в позе сфинкса и с таким же непроницаемым, подернутым тайной взглядом. И не покоем дышало это оцепенение, но полнейшим равнодушием к окружающему миру — высшей и самой непреодолимой степенью беспокойства. Миша почесал старого друга за ушами, повздыхал, повертел в руках миску с нетронутым кормом и в расстроенных чувствах ушел в школу.
Так проходили дни. Кот тощал, перестал откликаться на Мишины ласки. Дошло до того, что на субботу была запланирована поездка к ветеринару, когда вдруг Рыжик исчез. Вернувшись из школы в пятницу, Миша не нашел его дома. И само по себе это выглядело не так странно, — мама мыла на кухне окно, которое весь день стояло открытым, а на улице уже вовсю припекало солнце. Необычным было скорее то, что вместе с Рыжиком пропал Эдик.
– Сожрал он твоего Эдика — вот и весь сказ, — сделала вывод бабушка.
Но Миша этому не верил. Сердцем чуял — не как добычу унес кот рыбку. Что позвало их в путь общее дело — мечта.
Ночью он долго ворочался с боку на бок. Полная луна заливала комнату холодным светом, до того неживым, что за белыми гардинами чудились Мише укутанные в саваны призраки, а вместо аквариума — светящаяся зеленым человеческая голова. Но Миша-то знал, в чем дело, — в Эдике, точнее, его отсутствии. И в навек умолкнувшей песне.
Сквозь дрему ему почудился мягкий топот по ковру чьих-то ног, а потом старческий голос прохрипел:
– Они уже на море, наверное…
Миша приоткрыл один глаз. Черепаха Нестор, вытянув шею, обращалась к плюшевому народцу в красной коробке.
– Эд говорил, — продолжал Нестор, — что море похоже на огромный аквариум с соленой водой. А я так думаю, в нем должно быть много песка и солнца.
– Откуда ты знаешь? — спросил шепелявый мальчишеский голос из коробки.
(«Тедди», — догадался Миша.)
– Да разве ты не слышал его песню? — удивился Нестор. — О чем она еще могла быть, если не о песке и солнце?
– Но кот… — пропищала девчонка, в которой Миша узнал плюшевую жирафу Герду, — кот говорил, что море — это много деревьев, по которым можно лазить, и птиц… А в корневищах непременно есть мышиные норки…
– Много он понимает, твой кот, — перебил жирафу Нестор. — Там только песок и солнце…
Он печально вздохнул — и все замолчали.
– Почему же ты не пошел с ними? — спросил наконец Тедди.
– Почему-почему… — Нестор недовольно хмыкнул. — Да знаешь ли ты, как в море опасно? Никто не станет там тебя ни кормить, ни лечить, зато всяк запросто слопает, если не спрятаться вовремя.
– Зачем же они туда отправились? — испуганно запищала жирафа.
– Кто знает… — уже мягче рассудил Нестор. — Похоже, они из тех, кто жить не может без моря… Но кот обещал вернуться…
И снова нависла пауза, в которой явно слышалось изумление. Как будто все понимали, что черепаха чего-то недоговорила, но никто ни о чем не расспрашивал, из опасения разрушить окутывающую ее слова волшебную тайну.
«Милые вы мои зверушки, — думал, засыпая Миша, — летом, когда мама с папой повезут меня на море, я обязательно возьму вас с собой».
Уже под утро ему приснился кот Рыжик, бегущий по лесной тропике с Эдиком в зубах. Время от времени он останавливался возле какой-нибудь лужи и клал рыбку в воду, чтобы та не задохнулась, а потом оба продолжали путь. И рыбка указывала коту дорогу, потому что только она и чувствовала, в какой стороне море. А он нес ее, потому что, с плавниками вместо лап, сама она вряд ли смогла бы туда добраться.
На следующее утро после завтрака Миша отправился посмотреть кота в окрестных дворах. Бродил, расспрашивал, звал, — пока, сам не заметив как, не оказался в лесопарке по ту сторону шоссе. Была суббота, и день выдался погожий. По залитым солнцем тропинкам гуляли люди, между деревьями резвились собаки. Миша шел, никого не замечая, вглядывался в кусты. Когда в просвете зарослей засеребрилась вода, побрел на нее, как лунатик на ночное светило.
Он спотыкался о кочки. Толкнул какую-то девушку в красном, больно ударился о стол, за которым играли шахматисты. Выйдя к мутному озерцу, больше похожему на разросшуюся до неприличия лужу, присел на траву. В воде отражались черные силуэты берез, плавали утки, оставляя за собой вспененные бороздки, шныряли водомерки. Миша высматривал Эдика — мелькающую в воде подвижную оранжевую точку, но вскоре не то устал, не то забыл, зачем сюда пришел, расслабился и стал просто наблюдать за водой и крикливыми птицами.
Ближе к обеду, когда народу в парке заметно поубавилось, его отыскали папа с мамой. Мама потянула Мишу за рукав, а потом все трое возвращались к шоссе по знакомой тропке.
Дома Миша сразу лег. Его никто не трогал — боялись. Только мама, присев на край кровати, сказала, что тревогу бить рано и кот обязательно вернется — сколько раз уже уходил.
– Вернется, — уверенно согласился Миша.
Он-то помнил, что говорил ночью Нестор.
Почему собаки так странно знакомятся
Посчастливилось как-то одному псу вывести из леса заплутавшую королевскую дочку. Отец на радостях не знал, как отблагодарить спасителя, и повелел наконец герольдами трубить указ, что отныне во всем его королевстве, вплоть до самых дальних его уголков, должно в каждом доме давать странствующим собакам бесплатный кров и кормить хорошим обедом. Спасителю же, по этому случаю, вручили грамоту с королевским повелением, которую он, за неимением лучшего места, попросил прикрепить себе под хвост. Не в зубах же носить такое, в самом деле.
И вот решил тот пес первым делом навестить одного своего приятеля — поделиться новостью и отпраздновать радостное событие. Так и сделал. Закатили собаки пир, пили-ели-гуляли допоздна. А за полночь, перед тем как лечь спать, наказали кошке, которая служила у второго пса горничной, прибрать собачье сокровище хорошенько до утра.
Кошка спрятала грамоту в чулан, тут и случилась незадача. Набежали мыши и утащили королевскую бумагу не сказали куда.
Что тут было! Набросились собаки наутро на кошку с кулаками — ели ноги унесла. А кошка зуб на мышей заимела. Так и повелось, что бегают собаки за кошками, а кошки за мышами.
Только все без толку, бумагу ту так и не нашли. Но до сих пор собаки, когда знакомятся, первым делом нюхают друг у друга под хвостом. Все надеются напасть на след потерянной королевской грамоты.
Дружки-Стожки-Соломенные-Башки
(Шведская сказка)
Давно было это.
Привелось как-то Сыну Кайсы-воришки в ночь на Ивана Купала возвращаться домой с деревенского праздника, на каких бывал он ни гостем, ни дружкой, а запечной зверушкой, то есть любовался на чужое веселье из темного угла, дабы не попасться на глаза гостю попочтенней, кто бы мог вывернуть ему ухо.
Жил Сын Кайсы-воришки вместе с матерью в убогой избенке, вокруг которой был лес да голые камни. Кайса, скрюченная и одноглазая, появлялась иногда в деревне с вязанкой хвороста на горбу. С людьми почти не разговаривала, только примечала, где что плохо лежит. И если бы вздумалось кому развязать в это время ее вязанку, тот непременно обнаружил бы в ней что-нибудь интересное — штуку ли полотна, глиняную крынку или рыболовную сеть. Но сколько ни несла домой Кайса, а богаче не становилась. Нищета да голодные слезы навек поселились в ее жилище.
Сын Кайсы-воришки был темен лицом и весь покрыт пылью. Только нос торчал из круглой головы, точно начищенная ручка на боку медной кастрюли. И теперь, когда он шел по лугу, где недавно поработали косари и сметали сено в стога вокруг похожих на высохшие кости жердей, было ему не по себе. Вместо куч душистой травы виделись Сыну Кайсы-воришки вооруженные копьями мохнатые великаны, и ноги сами несли его по протоптанной через луг тропке.
Летом он бывал здесь едва ли не каждый день, подолгу разговаривал с ними и называл не иначе как «Дружки-Стожки-Соломенные-Башки», но никогда прежде не пугали они его так, как в те летние сумерки. Стоило ему оглянуться на бегу, как они тоже срывались с места. И скакали вдоль дороги, потрясая своими копьями, по две или три сотни с каждой стороны. Когда же Сын Кайсы-воришки останавливался перевести дух, великаны тоже замирали. И тогда он понял, почему они движутся, и громко рассмеялся, исполнившись храбрости, выставил вперед ногу и начертал что-то на печке носком башмака. А потом вытащил ножик, чтобы вырезать себе дудку из ствола дикого кервеля, и прыгнул обеими ногами в придорожную канаву.
— Эй вы! — закричал Сын Кайсы-воришки. — Дружки-Стожки-Соломенные-Башки! Отчего не идете вы в гости в избу матери моей Кайсы?
Так он добежал до пригорка, на котором стояла церковь, и уселся на ступеньках ведущей к воротам лестницы. Вокруг беспокойно шумели липы, и из окон церкви лился свет в ту летнюю ночь. На месте колокольни померещился ему старик в остроконечной шляпе, но ничем было уже не испугать Сына Кайсы-воришки.
— Эй вы! — Закричал он. — Дружки-Стожки-Соломенные-Башки! Отчего вы не идете в гости в избу матери моей Кайсы?
И тут у него перехватило дыхание и глаза выкатились из орбит, потому что Дружки-Стожки начали двигаться, хотя сам он сидел на месте. Они потрясали своими сухими, как кости, копьями и тяжело пыхтели. И что-то трещало у них внутри, когда они, медленно покачиваясь, приближались к нему за рядом ряд.
Так они подошли к самой церковной ограде и собрались вокруг мальчика. А потом, когда воткнули копья в землю, из круга выступил один, самый большой, и склонил перед Сыном Кайсы-воришки лохматую голову.
— Мы слышали, ты звал нас. Что тебе нужно, дитя? Знаешь ли ты, что я — Сольвольме — король всех стогов.
Тут мужество окончательно покинуло Сына Кайсы-воришки, и он сжался в комок, прикусив себе палец. И ничего другого не пришло ему в голову, кроме как повторить королю испуганным шепотом:
— Эй вы, Дружки-Стожки-Соломенные-Башки, почему не заходите в избу матери моей Кайсы?
Король ответил ему на это, и голос его грохотал, словно груженые зерном телеги въезжали на гумно:
— Зачем ты приглашаешь нас в избу матери своей Кайсы? Разве есть ей чем порадовать мою свиту? Кто приглашает гостей, когда в доме в рот положить нечего? Давным-давно в одной далекой стране собирались мы каждое лето у одного благочестивого хёвдинга. Был у него дворец из белого мрамора и дочь, которая выходила встречать нас с серебряным серпом в руке. Мир не видел такой красавицы, и мне хотелось сделать ее своей невестой и госпожой, чтобы никогда уже не разлучаться с нею. Но я обманулся, ах, как я обманулся! Однажды летом, явившись на поля той страны, мы не застали в живых нашего покровителя, а дочь его, в мужском платье и закованная в броню, собирала своих людей под боевые знамена. С тех пор дым пожаров да боевые крики полнили воздух той страны, а свита моя день ото дня редела, потому что никто больше не занимался нами, как раньше. Я ушел последним, и когда дочь хёвдинга вернулась из похода с богатой добычей, ее поля стояли пустые. Нечего было положить ей в золотую посуду и нечем накормить три сотни уведенных из вражеского стана лошадей. С тех самых пор мы не ходим в гости по первому зову.
Сын Кайсы-воришки стрелял глазами из стороны в сторону. Все закрутилось вокруг него, и не понимал он, спит ли или грезит наяву, и только повторял, раз от разу все тише:
— Эй, Дружки-Стожки-Соломенные-Башки, почему не приходите в гости в избу матери моей Кайсы?
— В избу матери твоей Кайсы! — возвысил голос Сольвольме и затряс большой головой так, что зашуршали колосья и солома. — Но я вижу по твоим жестким, черным волосам, что и ты, и мать твоя происходите из того злобного, низкорослого народа, что одевался в звериные шкуры и плавал в лодках, выдолбленных из сосновых стволов. Когда мы впервые пришли сюда, они шныряли в окрестных лесах и резали друг друга кремниевыми ножами. И, как они нас ни подзывали, мы не смогли к ним приблизиться. Только у монастырских стен мы чувствовали себя привольно, потому и полюбили колокольный звон. И если ты, мальчик, хочешь позвать нас в избу матери своей Кайсы, то должен каждое утро подниматься с восходом солнца и звонить в колокол.
Но Сын Кайсы-воришки не имел ни колокола, ни того, ради чего в него можно было бы звонить по утрам. Поэтому он вскочил и вприпрыжку побежал по лестнице, а потом вдоль стены, держась руками за камни. И лишь удалившись от стогов на значительное расстояние, решился наконец крикнуть в сторону короля Сольвольме:
— Эй, Дружки-Стожки! Ступайте за мной в избу матери моей Кайсы!
Но стога стояли, окутанные туманом, и как будто о чем-то перешептывались и вздыхали. Тогда Сын Кайсы-воришки побежал и больше не смел оглядываться на них. Только поднял руку, чтобы убедиться в том, что не спит, и это выглядело как знак данной клятвы. А ночь тем временем подошла к концу.
Лето проходило за летом, но Стожки не появлялись близ избы матери его Кайсы. Тем не менее мальчик вставал с рассветом и день за днем расчищал от камней соседний луг и выкорчевывал можжевельник. Год от году он становился взрослее, и когда мать его Кайса упокоилась на кладбище за церковной оградой, возле которой он когда-то разговаривал с королем Сольвольме, мальчик превратился в рослого, широкоплечего парня.
Год от года нравилась ему все больше изба матери его Кайсы, он даже заимел привычку похлопывать по каменной кладке, точно по крупу любимой лошади. Но если изба значила для него так много, что должен он был чувствовать по отношению к лугам, на которых ее предки собирали для нее камни!
Как бы то ни было, но настал тот летний вечер, когда в окна его жилища робко заглянул первый, совсем небольшой стожок. Сын Кайсы-воришки растерялся. Он стоял, весь красный от смущения, хотя теперь несколько мужчин ходило у него в работниках, и был колокол, который будил их каждое утро. Никто уже не помнил, кто была его мать и откуда у него такое странное имя.
Год шел за годом, и все больше появлялось Дружков-Стожков на его земле, а на двадцатое лето сын Кайсы-воришки сыграл свадьбу.
Пели гармоники и скрипки, в три ряда стояли стога на лугу, вместе с величественным Сольвольме посредине.
— Эй, Дружки-Стожки-Соломенные-Башки! — кричал им Сын Кайсы-воришки. — Добро пожаловать в избу матери моей Кайсы!
К вечеру выкатилась свадьба на свежий воздух, с пирогами, сыром и музыкой, и плясали гости в обнимку со стогами.
С тех пор повелось в том краю каждое лето, лишь только король Сольвольме приходит на луга, накрывать в усадьбе стол для молодежи да устраивать танцы.
