Это очень тонкая и одновременно яркая проза. На сюжетной поверхности «Острова Яблонь» вырисовываются картины с эпизодами любви к двум разным людям: один старше лирической героини, другой – моложе. Но чем больше мы погружаемся в глубину художественного мира, тем яснее ощущаем обострённый диссонанс любви и смерти, которые постепенно оказываются так рядом, что в итоге сливаются в одно.
Ритмизованная проза Чураевой странным образом движется не столько за счёт собственно ритмической организации, сколько за счёт лирической интонации, насквозь пропитанной рвущимся чувством. В это движение вовлекаются ряды образов (яблока, охоты, поцелуя, сокола, цветов, молодости и старости, рая и ада) и заклинаний-лейтмотивов («я тебя не люблю», «потому что я встретил тебя»). Эти элементы то развиваются параллельно, то сталкиваются друг с другом. А в конце потрясающая символическая насыщенность и напряжённость чувства вдруг разрешается катарсисом покоя и прозрачности. По степени психологической достоверности чувства и языкового вкуса Светлана Чураева – один из самых серьёзных современных авторов.
Андрей Тимофеев
Светлана Рустэмовна Чураева родилась в 1970 г. в Новосибирском Академгородке. Поэт, прозаик, драматург, литературный переводчик. Лауреат более десятка федеральных, республиканских и региональных литературных премий. Председатель Объединения русских и русскоязычных писателей Союза писателей Республики Башкортостан. С 2007 года работает заместителем главного редактора литературно-художественного и общественно-публицистического журнала «Бельские просторы» (г. Уфа).
Светлана Чураева // Остров яблонь
Не люблю запах моря. Не люблю шипение волн. И чужие ладони у себя на глазах – не люблю.
Очень глупо, когда мы одни, подходить, зажимать мне глаза: угадай. Омерзение – как замерзание – стынут шея и плечи, чтоб не чувствовать жар со спины.
Омерзение – как омертвение: хорошо бы уснуть и проснуться не здесь. Спасть лет сто, пролежать бы в гробу и очнуться от губ на губах. Поцелуй настоящей любви оживил бы меня через век.
Я молчу, леденея. Он дрожит, словно зябнет, потеет. С приоткрытым в готовности ртом ждёт движения с моей стороны.
А с его стороны пахнет морем.
Я бегу, я бегу по песку, что есть мочи. Понимаю: нельзя, зря – игру «в угадайку» обратила в другую, в охоту. Он решил, что мой бег – приглашение, но терпеть его дрожь, его запах – это просто не честно.
– Так не честно! Не честно! – я ору, отбиваясь. – Ты сильней и ты старше! Пусти!
– Никогда.
Он смеётся, навалился, тяжёлый.
– Я тебя не люблю, – сообщаю сердито. – Я. Тебя. Не. Люблю.
Он не верит.
Я по-крабьи загребаю песок и коленом, и локтем – силюсь выползти из-под него.
Он рычит. И сопит, утыкаясь мне в ухо:
– Почему? – Шепчет яростно: – Почему же ты дразнишь меня?
Я его не дразню. Не зову. Не люблю его запах. Вырываюсь, он держит. И тогда я смеюсь.
Это, правда, забавно – мы сражаемся с ним на песке: взрослый дядька, солидный, прижимает мне ноги коленом, я стучу кулаком в его спину.
Задыхаюсь от смеха, он рукой накрывает мне рот, он мне в лоб упирается лбом и шипит:
– Почему?
Я мычу.
Он встаёт, помогает мне встать. Держит крепко и смотрит, набычась.
Я сдуваю песок у него со щеки:
– Ты – старик.
Он, действительно, старый: сорок шесть.
Он отходит и стоит, отвернувшись.
И так дышит, что я поняла с распустившейся жалостью – плачет.
Подкралась, чтобы ветер шёл к нему от меня, осторожно погладила.
Он сквозь зубы сказал:
– Уходи.
Я ушла.
В тот же день я бродила по городу, на меня вдруг обрушилось небо: покосилось и плюхнулось снегом – на цветущие клумбы, на листья.
Ноги сразу промокли. А платье ожило, заелозив по телу, сжало холодом плечи и грудь, ледяным языком заскользило по голым ногам. И запахло пронзительно морем.
Он скатился по снежным откосам или, может, примчался с бураном – он возник предо мной, как ни в чём не бывало, уже в тёплом плаще. И сказал очень весело:
– Чёрт!
Завернул меня в плащ и понёс. Я смиренно спросила, куда. Он ответил:
– Пока до машины.
Я дрожала на заднем сиденье, не могла отогреться, обжигаясь, лизала коньяк из бутылки, обтянутой кожей.
Он дышал мне на пальцы, улыбался – во весь рот, как собака.
– И чему ты так рад?
– Я не рад, между прочим, а счастлив.
– Почему?
– Потому, что я встретил тебя.
Я кивнула:
– Удивительный факт. Это мне повезло, я бы точно простыла.
На моих волосах таял лёд, и холодные струйки потекли по щекам и по шее.
Он заботливо промокнул их платком, даже уши протёр мне и нос. Повторил:
– Потому, что я встретил тебя. – Взял лицо моё в руки, пропахшие кожей от фляжки и снегом, и в ладони свои прошептал, словно тайну: – Мог всю жизнь так прожить, умереть и не встретить.
Мы коснулись друг друга носами – у него кончик носа был мокрый, с чёлки падали капли, и одна мне попала на губы.
Облизнувшись, я спросила:
– Ты помнишь, я тебя не люблю?
– Ну и ладно.
Вот таким я его и запомнила: в снежных брызгах и рот до ушей. Он погиб молодым, в пятьдесят.
* * *
Я люблю темноту. Открываю глаза, знаю – будет темно. Так уютно лежать, понимать – день уже зародился и отправлен на Землю. Хорошо в предвкушении дня, я пронизана им, как теплом. И лежу в темноте. Прорастаю.
Век прошёл. Я не жду поцелуя любви – я в любви прогреваюсь. В ней живу: просыпаюсь, встаю… Чищу яблоко: маленьким лезвием вывожу аккуратную стружку – кружевная спираль кожуры, опускаясь, обнажает желанную плоть. Пахнет лезвие солнцем и соком, солнце хлещет на стены и на пол. Ничего нет вкуснее истекающей светом свежей яблочной шкурки.
Он идёт, приближаясь.
Надо выйти навстречу. Я должна миновать девять раз дважды девять ступеней. Длинный-длинный подъезд – как деревня. Я иду, хнычут дети, бранятся супруги, лают псы, кто-то громко смеётся. Но деревня открыта, а в городе люди прогорают в печурках квартир, заслонившись железом дверей: по обломкам цветов у крыльца замечаешь, что кто-то ушёл.
…Табло светофора начинает обратный отсчёт. Пятьдесят. Сорок девять. Никогда не будет этой секунды. Сорок восемь. И этой. Я стою. Моя жизнь на мгновенье короче. И ещё на одно. Сорок три. Сорок два. Сердце бьётся быстрей в нетерпенье, и горящие цифры сменяют друг друга неспешней. Только сорок один. Через сорок уже можно ступить на шоссе. Тридцать девять…
За дорогой – огромная клумба, полукругом скамейки. Я сажусь и смотрю. В полдень солнце заходит в проулок.
Он идёт мимо клумбы.
Улыбаюсь, наблюдаю за ним из укрытия.
Это чудо творения – он как будто шагает по раю, будто нет ни людей, ни зеркал. И не ловит своё отражение, чтобы в фокусе взглядов воплотиться, чтоб понять: вот он я. Так ступают любимые дети.
Он проходит с востока на запад – горячей, горячей, обжигает, у меня что-то тает в груди. Я довольна, прогрета насквозь, возвращаюсь домой.
У подъезда на лавке старухи начинают скулить деревенские песни: голосами иссякшими, тонкими – тоньше жалких косиц под платками. Сбившись, хрипло кричат по-вороньи. Быстро мирятся, снова заводят, потихоньку, одна за другой.
Осень.
Плачет ребёнок. Его мама стучит каблуками, торопливо и зло, а малыш отстаёт, ковыляя. «Ну?! – визжит ему мать. – Догоняй!» Он не может, мир плывёт из-под ног, ведь Земля слишком быстро несётся в перекрестье космических волн. «Оставайся один!» – голос с выси заставляет упасть. Мальчик силится встать, выдувая соплями пузырь. «Ты гадёныш, – шипит с омерзением мать. – Ты достал!» «Ма-ма-ма-ма-ма-ма…», – заклинает малыш.
Я беру его на руки. Две секунды он бьётся, как рыба, и тотчас цепенеет.
Бабки давятся песней.
Мальчик замер, зарёванный, тёплый, сладко пахнущий булкой с кефиром. Затаился, боится вздохнуть, но остатки рыданий крупной дрожью проходят по тельцу – словно кто-то заведомо больший, чем ребёнок, хочет вырваться вон. Очень бережно дую на лоб, там зелёнкой поставлена точка – от сглаза.
Тишина. Только серые голуби продолжают сновать в вечной мелкой крысиной манере.
Высоко над колодцем домов – облака. Жизнь ещё на мгновенье короче. Мальчик стиснул отчаянно веки, стрелки мокрых ресниц колебаньем выдают его страх. Тишина. Он растёт. Незаметно, но ведь глаз человека устроен примитивно и странно.
Он растёт. В нём спирали галактик продолжают разбег, зажигаются звёзды и гаснут. Сколько ярких миров, в этот миг оторвавшись от солнца, остывая, уходят – от проклятия матери: «Оставайся один»? Сколько листьев, побитых морозом, навсегда опадают?
Осень. Мальчик тяжёлый. Опускаю на землю: иди.
Бабки серой взволнованной стаей покидают скамейку, гулят, осторожно, кругами, приближаются к нам. Если крикнуть, если хлопнуть в ладоши, то они разлетятся в испуге. Но хочу тишины, мне тепло.
Мать ребёнка дрожит, в ней всё шатко, непрочно.
– Ты, уродка, – мне шипит, – отойди!
Бедолага. Что чувствует девочка, понимая однажды, что она некрасива?
* * *
Поцелуй настоящей любви оказался не нужен: просыпаюсь сама.
Я люблю темноту очень раннего утра – в ней всегда обещание дня.
Кайф, дрейфуя в космической тьме, знать, что тьма не бывает кромешной: в человеке заложен инстинкт продвижения к свету.
Свет невидим ещё, но всё ближе и ближе. Вот он – точка. Звезда. Вот звезда эта больше и больше, и лучи её выше и выше. Выше башен домов. Открываешь окно – и звезда входит в город, как флагман.
Чищу яблоко, ем. Выхожу на балкон.
Я люблю высоту. Небо – рядом. В ожиданье натянуто – как грунтованный холст. Время выпустить сокола.
Как-то дух Маниту, бог индейцев, посмотрев в это белое небо, захотел сделать птиц: он сорвал пару листьев и дунул.
Счастье – чувство полёта.
Девять раз дважды девять ступеней – я спускаюсь всё ниже.
На седьмом этаже пахнет кофе.
На втором что-то жарят.
У подъезда – старухи, все – в неярком, в немарком. Пригибаясь, курлыкая, окружили священника из соседнего храма. Он сердит, возражает, но старухи настойчивы. Всполошились, увидев меня, потянули сурового батюшку, тот ответил им громко: «Не буду!» – и ушёл.
Если б только вы знали, старухи, как раскрыты торжественно своды моей грешной души.
Как её орошает любовь без охотничьей похоти – просто чистый беспримесный сок райских яблок.
Всё, что раньше считала любовью, нарушало покой, а сейчас я спокойна. Всё сбылось, слава Богу.
Парадокс – человек, растворяясь в любви, проницаем для космоса, но бесцельная течь суеты прекращается в нём. Можно миг смаковать с наслаждением, как вечность.
Вот табло светофора начинает обратный отсчёт.
Тридцать семь. Тридцать шесть. Тридцать пять. Я стою. Моя жизнь на мгновенье короче. И ещё на одно. Отдаю их охотно за радость предвкушения встречи.
Я иду по шоссе, и я знаю: каждый шаг, отражаясь от стен, повторяется им – он идёт, приближаясь. Ровно в полдень заходит в проулок.
Наблюдаю за ним из укрытия.
Наблюдают за ним ещё трое в чём-то тусклом, но, заметив меня, отступают к машине.
Вечерами смотрю в темноту. Мир качает в космических волнах, я держусь за перила балкона.
* * *
Я люблю просыпаться в тепле разогретого сердца. Улыбаться. Знать пароль, без которого день не наступит, и молчать – до последней звезды. До мгновения, когда мир зависает над тьмой, когда тьма зависает над миром. Успеть прошептать его имя. Чтобы звуки, на ощупь совпав с той невидимой гранью, что жизнь отделяет от смерти, запустили вновь дыхание дня.
И расходятся исполинские створки ворот, приглашая – всех, открывших глаза.
Парадокс – моё время в любви разливается, смыв берега, и оно же дробится на россыпи звёзд, в любой из которых – мир.
Парадокс – это свойство любви: инь и янь, плюс и минус, «да» и «нет» создают притяжение.
Всё в любви обретает полярность. Невозможно противиться силе притяжения взглядов, притяжения событий, притяжения плоти. Невозможно противиться силе совпадения выдохов, вдохов, совпадения звуков.
Так отдельные звуки, подчиняясь неистовой тяге сближения, я уверена, и сложились когда-то в слова. И, естественно, первые в мире слова, продолжая движение в такт, рифмовались – как волны, как шелест листвы. Первобытные люди говорили стихами.
Мир в любви обретает полярность, всё, что было рассыпано, брошено, собирается в целое. А потом, наполняясь живою водою любви, распрямляется, раскрываясь навстречу вселенной. И биение сердца ложится – будто в строку – в пульсацию звёзд. И дыхание космоса проверяет на прочность клетку рёбер. И вращение небес разгоняет земной кровоток.
Разгоняет вращение Земли. От неё разлетаются голуби. Не люблю серых сборищ.
И галдящих старух у себя на пути – не люблю.
Их собранье колышется рябью мелких движений и толкает ко мне человека – молодой участковый открывает беспомощно рот:
– Это… жалоба… – он косит на старух. – То, что вы… Чёрте что!
Я стою. Моя жизнь на мгновенье короче.
Ещё на одно.
Любовь – обретенье покоя, но пока лишь идёшь на её поводу. А чуть стоит замедлить движение, начинает тянуть.
– Антиобщественное… поведение…
Земля под ногами напряжённо дрожит, бег внезапно стреножен.
Общество за спиной полицейского не чувствует нарастающей дрожи.
Отвечаю:
– Конкретнее. Я тороплюсь.
– Что вы сделали с мальчиком?
Одна из старух начинает скулить.
Мальчиком?
Объясняет. А, тяжёлый: «Оставайся один…»
– Дунула в лоб.
– Зачем?
– Успокоить. Он плакал.
Никогда не будет этой секунды. И этой.
Полдень.
Полицейский молчит. Раскричались старухи. «На костёр! – слышу в их испуганном клёкоте. – На костёр!» Нагреваюсь, горю, сердце бьётся быстрей и быстрей.
Не успеть. Разминулись. Но сила притяжения вырывает нутро. Лёгкие стали тяжелее отчаяния, лёгкие спеклись в безудержный каменный шар, разъярённый как солнце. Тело задымилось оболочкой ядра, раскаляя рассекаемый воздух, разгоняя с дороги людей.
На светофоре догорали зелёные: два, один… Цифры вспыхнули красным.
Мы встретились, хотя время прошло. Он лежал в цветах на пологой вершине Земли. Вниз головой. Скалился, выпуская кровь изо рта на каждый удар.
Я с шипеньем влетела в злое серое месиво.
Ненавижу, когда несколько бьют одного. Когда бьют человека, которого я терпеливо ждала с той поры, как услышала слово «любовь».
Если б я точно в полдень пришла и сидела бы здесь, на скамейке, то они б не посмели напасть.
Он сказал:
– Только скорой не надо.
– Встань, – велела ему. Он встал.
Приказала: «Иди», он пошёл.
Его глаза, смеясь, говорили: я умер, оставь. Но сырая земля не полезна живым.
– Простудишься.
Повела его с клумбы, по шоссе – на зелёный, мимо осени, мимо старух.
Один из серых, с кастетом, свистнул вслед, не сдержавшись:
– Хана. Хана ему, он пропал.
* * *
Жизнь короткая, очень. А мгновение может длиться и длиться. Уже сердце растянуто счастьем до боли, до дрожания мышц; стаял воздух под развёрнутым куполом лёгких, но мгновение не кончено. Тянет в себя, как смерч, дыхание спящего, его детский нераскрывшийся запах, звуки улицы, молчание комнаты.
Любовь без охотничьей похоти – чистый сок райских яблок.
Может, сердце и схлопнулось, может, выдох случился, но промельк небытия не ловится радарами счастья.
Открывает глаза:
– Чем так пахнет?
Закрываю глаза и пытаюсь понять, что за запах он выделил в доме.
– Это яблоки.
У меня на полу на бумаге всюду – яблоки, каждый плод аккуратно завёрнут.
– Тут прикольно.
Соглашаюсь:
– Мне нравится.
– Покажите немного магии.
Снимаю наушники: пока юноша спал, я сидела в Coursera[1] – время лекций по химии. Для меня – настоящее чудо, когда несколько тысяч людей в разных точках Земли в этот миг вместе слушают лекцию, что читают им в Принстоне. Предо мной на экране компьютера – и профессор, и тексты заданий, и карта, на которой отмечены все мы. Вот я – точка на просторах Европы, вот я гасну – выхожу из системы. Что там древнее яблоко с блюдцем! Но для гостя такие игрушки – обыденность. Равнодушно кивает:
– На английском?
Я киваю в ответ.
– Сколько знаете языков?
Пожимаю плечами:
– Много.
Шутит, начитанный:
– Языки человеческие и ангельские, и птичьи…
И любовь имею.
Встаю, принимаю игру:
– Время reclaimer. – Он с улыбкой ждёт чуда. – Это древнефранцузское слово означает подзывать полетавшего сокола. У меня пустельга.
Мы выходим вдвоём на балкон, к нам спускается птица.
– С латыни его имя – Falco tinnunculus – переводится как «полевой колокольчик», – объясняю я гостю. – Это маленький сокол. Доверчивый.
– Не охотничий?
– Да. Охотятся с крупными, им нужны наглазники – наглазники не люблю. Охотничьих надо натаскивать, а мы с пустельгой часто гуляем на кладбище – там тихо, безлюдно, свежий воздух… И ещё Falco tinnunculus не сжимает, когда садится, когтями – обходимся без перчатки. Дай мне руку.
Посадила ему на запястье сокола. Тот сидит, спокойный и смотрит. Похожи – сколько в них обоих достоинства…
Вдалеке послышался грохот.
– Вам, похоже, ломают дверь.
– Пустяки.
– Нет, пойдёмте, посмотрим.
Израненный, открывает бестрепетно людям, обозлённым от страха. Людям, которые открытия не ждут – просто хотят поджечь мне обшивку двери.
– Что за нафиг?
– Ведьма, – люди шипят. – Ведьма сглазила мальчика!
– Идиоты, – говорю, – у него ОРЗ.
И ещё нелюбовь. Бедолага. Бедолаги вы все.
– Птица! Птица! – клокочут в подъезде. – Клюв какой! Точно, это орёл!.. Это беркут… Я тебе говорил, она – ведьма… Видишь, птица ворует детей…
Что за век на дворе?
Дверь дымится, он, отдав пустельгу, забивает огонь.
– Вам ещё завести бы кота, почерней, – говорит, когда люди ушли. – Что б уж точно…
– Ну, куда мне кота? Как отдам Богу душу, пустельга улетит. А вот кот…
Я смотрю на него. И смотрю на себя – у него за спиной безучастное зеркало.
Я смотрю на него из укрытия старости.
Мне не нужно глазами играть, в перекрестии взглядов создавать миражи. Я любуюсь, наслаждаюсь мгновением.
Безнадёжность в любви – развлечение школьниц. Игра. Мир не втиснуть в кулак безнадёжности.
И любовь не засунешь в кулак – только хочешь покрепче схватить, понимаешь, что держишь себя. Что терзаешь себя, как добычу, а любовь, словно запах, ушла.
Повторил:
– «Богу душу». Вы верите?..
А хотел он спросить: «Вы боитесь близкой смерти?»
– Я верю… – хотела сказать: верю в Бога, но слово «Бог» осталось внутри. – Когда пойду по долине смерти, Он по-прежнему будет со мной. Я не боюсь и полна любопытства.
У юноши в карих глазах золотые искры. Вижу их близко, но хочу всмотреться точней – как в звёздное небо. И, словно от звёздного неба, от них неохотно отводишь взгляд.
Юноша улыбнулся, кивнул. Он умеет молчать – он поэт.
Я спросила:
– Ты пишешь стихи?
– Не знаю. – Помолчал. – Слова растут сквозь меня, но не умею записывать. Боюсь, что испорчу.
Я ему подарила ручку. Старую, в её стержне не хватает чернил, через несколько строк начинает впустую царапать бумагу. Лишь когда полежит, пишет снова.
– Это волшебный предмет. Фиксирует только те слова, что нужны. Перестанет писать – отложи и прислушайся.
Он умеет молчать.
Бормотанье внизу, далеко под балконом, не касается радостной выси, где мы вместе молчим.
Чищу яблоко: маленьким лезвием вывожу аккуратную стружку – кружевная спираль кожуры, опускаясь, обнажает сияние плоти. Солнце тонет, краснея, опаляет осенние кроны, вечер пахнет костром.
– Остров Яблонь, – сказала я вдруг.
Посмотрел на меня – без вопроса, просто взгляд перевёл с неба вниз.
Но я пояснила:
– Авалон, это древнебретонский – Inis Afalon, заколдованный остров, куда попадает легендарный Артур, насмерть раненный в битве. Кто-то говорит, что его исцелили там феи, и он вернулся домой. Другие считают, что король остался на Авалоне, став бессмертным… Сам остров находят то на юго-западе Англии – где был в древности храм Богини-Матери на холме, окружённом водой; то в проливе Ла-Манш. Но большинство уверяет, что остров расположен в параллельном – магическом – мире, и это – Элизиум, место обретения блаженства.
Он улыбнулся.
Я улыбнулась в ответ:
– Особо зоркие видят его в облаках на заре – осколок суши, дрейфующий в небе.
Он спросил:
– Так я обрету бессмертие?
– Ты вернёшься домой.
Он ушёл, попросив на прощание подарок. Сказал:
– Спасибо за ручку.
А в дверях обернулся:
– Есть ли в мире предмет, с которым любовь обязательно будет взаимна?
Любовь без взаимности – развлечение школьниц, любовь взаимна всегда. Но он молод, не знает. Я могу ему дать, что угодно, любая вещь может стать талисманом. Смотрю на полку под зеркалом: маникюрные ножницы, брошь с бирюзой, блокнот… Камень, ножницы, бумага. И над ними в зеркале – я. Лучезарная дева, слишком долго прождавшая принца.
Постаревшая ведьма.
Старуха.
– Ты должен сносить девять пар железных сапог, сломать девять металлических посохов…
Он улыбается.
– Или, – я улыбаюсь в ответ, – подняться завтра ко мне, выберу особое яблоко: съешь его, и любовь твоя будет взаимна.
Разминуться нет шанса, ведь любовь создаёт притяжение. Но мгновения мелькают так быстро: он придёт разбудить поцелуем, а губам твоим – век. Спишь, застыв в ожидании, а жизнь продолжает обратный отсчёт.
* * *
Я люблю темноту. Закрываю глаза, засыпая, знаю – будет светло. И бегу по песку, пахнет солнцем. Пахнет ветром, вот уже не бегу, а лечу. Подо мной – острова, но мне нужен один, он всё ближе. Опускаюсь на сильную руку, закрываю глаза, чтоб проснуться от губ на губах.
Чтоб проснуться – в темноте, за закрытыми веками, – выпить, не отрываясь, дождь. Переполниться влагой, распахнуться под яростным натиском всходов. Вырваться из шелухи, распрямиться, обжечься. Испариться. Опуститься ослепшим от солнца ливнем – в каждой капле раскрывшимся радугой.
Радуга – свойство луча раскрываться.
Любовь – это свойство души прорастать. И единственный способ проснуться.
Проснуться.
У ночи цвет тёмно-карий с россыпью бесчисленных солнц.
Высыхают печати поцелуев на теле.
Высыхает тело – забытая в земле шелуха.
Счастье – когда расправлены крылья. Я летаю во сне – расту.
«Слава Богу, – проснувшись, подумала я. – Слава Богу, что не дал разминуться».
Слишком короток век, но мгновения – с вечность.
Запах свежей постели – он в ней был только что, он лежал в ней вчера, спал доверчиво.
Я лежу в темноте, улыбаюсь. С наслаждением дышу – этот воздух выдыхал он во сне.
Время выпустить сокола.
Сокол твёрдо врывается в высь, целясь в солнце.
Солнца много. Так много, что свет, закипая, заливает глаза.
Вдруг за птицей поднимаются бабочки. Тьма их разом вспорхнула во мне, так, что я покачнулась и села.
Ноги не держат, и воздух не держит. Бабочки мельтешат и ломаются.
– Подождите, – сказала я вслух, они сразу метнулись на свет, в прорезь рта, разрывая капкан капилляров.
Зажимаю ладонями челюсть, но бабочки лезут наружу, колотятся в горле, топчут лапками губы. Улыбаюсь: до чего дожила. Так странно, так весело – бабочки. Моргни – и они разлетятся, сгорая в неистовом солнце. Распыляя меня без остатка.
Я в счастливом предчувствии, бережно – рано, бабочки, рано… – выбираю красивое яблоко. Выхожу на холодную лестницу – босиком, не склоняясь над обувью.
Высоко. Хорошо, что так много ступеней – девять раз дважды девять.
Первая. Прощаюсь с ней нежно и коротко – голой ступнёй: никогда не будет этой ступени, этого шага. Так странно и весело. Вторая. Осталось лишь сто шестьдесят. Я иду, хнычут дети, бранятся супруги, лают псы, кто-то громко смеётся.
Во дворе трава.
Осень – столько солнца, а асфальт не прогрет.
Табло светофора начинает обратный отсчёт. Пятьдесят девять. Пятьдесят семь. Никогда не будет этой секунды. И этой. Пятьдесят три. Я стою. И на шаг приближаюсь к смерти. Ещё на один. Сердце бьётся быстрей в нетерпенье, и горящие цифры сменяют друг друга неспешней. Бабочки, затаившись, качают крыльями, медленно, – в такт морганию лампочек. Сорок пять. Через сорок шагну на шоссе. Через тридцать семь. Ноги не держат. Надо стоять. Так красиво и ровно загораются цифры. В тридцать три – у меня младший сын. В тридцать снова влюбилась. В двадцать семь умирала от старости. А в шестнадцать бежала, кричала: «Так не честно! Не честно!». В одиннадцать месяцев научилась ходить. В шесть лет догадалась: не умею летать. Осталось четыре шага. Три. Два. Один.
Как вкусно, как яростно, пахнет землёй! Я ложусь на неё, очень бережно, и дышу диким запахом дёрна. Вжимаюсь в тёплую плоть подо мной, но она всё дальше и дальше – Земля – остров, прекрасный и призрачный, дрейфующий в космических волнах. Обломок древнего рая. Остров Яблонь, который я так безнадёжно
люблю.
P. S.
Ровно в полдень он вошёл в переулок и увидел старуху: босую, лёгшую на клумбу ничком. Взял яблоко из мёртвой руки.
Обещала: «С ним любовь твоя будет взаимна», – но они разминулись.
Вкусно пахнет на кладбище – ветром, диким запахом дёрна. Непривычна сырая земля на ладони, но приятное чувство весомости остаётся от горсти, отпущенной вниз. Горсть за горстью наполняется яма, люди чинно идут и идут – очень длинной оказалась короткая жизнь.
Он не стал высыпать землю в яму, бросил тёплое яблоко. Осень. Время посадки плодовых.
Прутик яблони выглянет к лету. Это дерево вырастет диким, позабывшим и прошлую жизнь, и заботу Садовника. Но поэт и не хочет плодов. Он гуляет у яблони, его мысли идут в такт шагам, в такт сердечному ритму. Иногда говорит ни с того, ни с сего: «Потому, что я встретил тебя».
Хорошо.
Очень тихо, свежо. Если вытянуть руку, на неё опустится сокол.
[1] Coursera – глобальный проект в сфере онлайн-образования, в основном, – в виде публикации образовательных материалов в Интернете и набора бесплатных онлайн-курсов ведущих университетов мира по разным предметам.
