Егор Фетисов // Джон Уильямс. «Стоунер». Роман. Издательство Corpus, 2015 (оригинал издан в 1965)
Часть 1. Заметки о книге
Когда читаешь «Стоунера», приходит на ум «Мадам Бовари» Гюстава Флобера: та же стилистическая выверенность, то же внутреннее напряжение, тот же типаж героев – несклонных к самоанализу. В обоих текстах – острое нежелание персонажа довольствоваться материальным миром. Постоянное движение в неизвестность. Ранний неудачный брак, который в финале неожиданно оказывается единственным прибежищем. И проявление страсти там, где давно окопалась привычка. Не зря Стоунер подчеркивает, что и любовь, и преподавание – прежде всего процесс, процесс познания. Поэтому Стоунер, вырвавшись из деревни, не довольствуется комфортным пребыванием на должности, с которой его нельзя уволить, он продолжает углубляться в сущность слов: «Ему через слово было явлено нечто невыразимое словами».
Джону Уильямсу великолепно удалось построить роман на этой невыразимости, на диссонансе между тем, что человек ощущает глубоко в себе, и тем, что он способен выразить. «…живейшее из живого чахло, претворяясь в слова; что трогало его до глубины души, с языка сходило холодным». Роман «Стоунер» сопоставим с хорошим стихотворением, где все главное держится на неясной догадке, на смутном ощущении, оно то мерцает ярче (когда Стоунер встречает любовь всей жизни), то едва теплится. И в этом – напряжение, созданное автором: оно создается страхом самого читателя за это смутное мерцание, лишь бы не погасло совсем… Стоунер (как и Бовари) не выдающиеся персонажи, в них нет ничего яркого, но есть ощущение – что они избранные (любители «Матрицы», не пропустите!) Стоунер похож на свечу, которая горит и в любой момент может погаснуть от дуновения ветра, и наконец догорает… Держа в руках огарок, читатель задается вопросом, а не обман ли это, не очередная ли это версия Акакия Акакиевича, спасающегося от жизни в буквах? А если не обман? Тогда это роман о том, как непросто обрести что-то подлинное и как мало оно связано с привычными нам ценностями: успехом, известностью, семейным положением. О том, как подлинность иллюзорна, а смерть реальна.
Часть 2. Художественные приложения
«Однажды после вечерних занятий он пришел в свой кабинет, сел за стол, открыл книгу и попытался читать. Стояла зима, и целый день шел снег, поэтому снаружи повсюду расстилалась мягкая белизна. В кабинете было жарко, душно; он открыл окно, чтобы впустить свежий воздух. Он дышал глубоко и, отвлекшись от книги, позволил взгляду блуждать по белому простору кампуса. Поддавшись внезапному побуждению, погасил настольную лампу и остался в темноте натопленного кабинета; холодный воздух наполнял его легкие; он, сидя за столом, наклонился к открытому окну. Тишина зимнего вечера была слышна ему, он каким-то образом, казалось, воспринимал звуки, поглощенные нежной, утонченно-многоклеточной снеговой субстанцией. Ничто не двигалось по этому снегу; Стоунера манил мертвый пейзаж, он словно бы вбирал в себя его сознание, как вбирал звуки из воздуха, упрятывая их под мягкий белый покров. Стоунер чувствовал, как его тянет наружу, в белизну, которая простиралась, сколько хватал глаз, и была частью тьмы, откуда она светила, тьмы ночного безоблачного неба, лишенного высоты и глубины. На какой-то миг ему почудилось, будто он покинул собственное тело, неподвижно сидящее перед окном; почудилось, будто он, летя в вышине, видит все – заснеженный простор, деревья, высокие колонны, ночное звездное небо – из дальнего далека, видит уменьшенным до ничтожных размеров. Но тут сзади щелкнул радиатор. Он пошевелился, и окружающее снова сделалось каким было. С облегчением и странной неохотой он опять зажег лампу. Потом положил в портфель книгу и кое-какие бумаги, вышел из кабинета, прошел темными коридорами и покинул Джесси-Холл через широкую двойную заднюю дверь. Он медленно направился домой, слыша каждый свой приглушенно-громкий скрипучий шаг по сухому снегу».
Михаил Квадратов // Евгений Чижов. «Перевод с подстрочника». Роман. Издательство «Редакция Елены Шубиной», 2013
Часть 1. Заметки о книге
Переводя Байрона, он начал хромать, взявшись за Дилана Томаса, запил, подписав договор на перевод Одена, заинтересовался мужчинами. При завершении переводов симптомы исчезали сами собой. Переводчик должен быть одержим переводимой поэзией, иначе вряд ли получится что-то стоящее. Похоже, переводчик в какой-то мере обязан стать и двойником автора.
Главный герой отправляется в государство Коштырбастан, социалистическую республику, отсеченную от Советского Союза. Президент страны пишет стихи, эти стихи по подстрочнику должен перевести главный герой, московский поэт не первого ряда. Нужно понять местную жизнь, может быть, встретиться с автором, Народным Вожатым, по крайней мере, пропитаться местным колоритом. По-другому перевод не идет.
Жившие в девяностые узнают реалии того времени. По крайней мере вспомнят их те, кто все-таки был чуть ближе к смерти, чем к жизни.
Счастлив автор, который может закрутить сюжет, а в перерывах, между беготней, стрельбой и смертью героя показать, не забыть, что-то совсем важное. Хотя, что уж важнее смерти. И, конечно, любви. В романе много всего, его можно распутывать по ниточкам, найдешь нужное именно тебе. Кроме того, автор – щедрый человек, в пару предложений может вместить многое, показать глубокое и тут же приступить к следующему действию; другой растянул бы выигрышную сцену на целую главу, это не хорошо и не плохо, просто существуют разные подходы.
Еще в книге рассказывается про тех, кто соединяет небо и землю. Про тех, кого слышат, и тех, кого не понимают. Но, похоже, главное – все-таки понять себя самого. Есть и про роль поэзии. Человеческие общности формируются вокруг языка, а для того, чтобы язык не исчез, как раз и нужна поэзия. Хотя это уже считается реакционной теорией. В книге есть кошачьи, от белых тигров в индийском зоопарке до старой подслеповатой кошки всенародного президента. Ведь кошки тоже связывают разные миры. И про избыточный свет. В теплых краях свет не самое приятное, его слишком много, но от него же все плодоносит. И жизнь не всегда свет, и, конечно, не тьма. Часто жизнь – это тень.
Часть 2. Художественные приложения
«Выйдя на улицу, Печигин впервые увидел на лицах всех идущих ему навстречу людей нечто общее. Этим общим было то, что ни один из них никогда не прочтёт ни одной его строчки. Каждый шёл по своим делам, полный собственных мыслей, и ни одна из этих тысяч мыслей не имела к нему никакого отношения. И поскольку все лица были разными, на любом из них он читал свой особый оттенок безразличия – каждому из прохожих он был не нужен по-своему. Был конец рабочего дня, и навстречу Печигину в направлении метро двигались десятки и сотни оттенков равнодушия, целая толпа, для которой его не существовало. Загорелая женщина средних лет свернула к двери под вывеской: «Спортзал. Тренажёры. Спа». «Тренируйся, не тренируйся, – без особого даже злорадства подумал Печигин, – всё равно умрёшь. Сначала состаришься, а потом умрёшь, никуда не денешься». У него было чувство, что он идёт против течения мира. В ботинок попал камешек, и он слегка прихрамывал.
Тогда у Печигина и возникало ощущение, что он находится в прозрачной замкнутой колбе, откуда ни один звук, ни одно слово или крик не могут быть услышаны снаружи. Что ни делай, как в этой колбе ни кувыркайся, хоть наизнанку вывернись, хоть задуши себя собственными руками – ни для кого извне это не будет иметь значения. Для чего его поместили в эту колбу, в чём смысл эксперимента – ему, вероятно, никогда не узнать, даже если это сделал он сам. Единственное, в чём у Печигина оставалась уверенность, – это в том, что он должен любой ценой довести эксперимент, хотя бы в нём вовсе не было никакого смысла, до конца. Пусть даже концом будет то, что он попросту задохнётся. Лица с рекламных плакатов вдоль улицы глядели на него с плохо скрытой насмешкой. Всё это были какие-то «стильные» подонки мужского и женского пола, на каждом было написано, что, не считая крема для бритья или туши для ресниц, его может заинтересовать только совокупление. «Или они, или я!» – подумал Печигин с ожесточением, которому сам в следующую минуту рассмеялся – но смех этот, уже над собой, вышел ещё ожесточённее. Опьянение, похоже, начинало спадать, но вызванной им расхлябанности чувств хватило, чтобы внезапно ощутить глубочайшую, до вставшего в горле кома, благодарность дребезжащему всеми своими внутренностями автобусу, в который он сел, из последних сил везущему Печигина туда, куда ему нужно, то есть как бы в союзе с ним, включающем ещё семь или восемь ни о чём не подозревавших пассажиров, – сквозь целиком и полностью враждебный, в противоположную сторону движущийся город».
Михаил Квадратов // Павел Пепперштейн «Диета Старика (тексты 1982—1997 годов)». Издательство Ad Marginem, 1998
Часть 1. Заметки о книге
Книга Павла Пепперштейна «Диета Старика» вышла в издательстве Ad Marginem в 1998 году. На следующий год в том же издательстве вышел роман Ануфриева и Пепперштейна «Мифогенная любовь каст. Том 1», книга знаменательная, которую сразу заметили (тогда еще читали бумажные книги, и читателями были многие).
Сборник рассказов обычно покупали уже после романа (о, это книга того Пепперштейна, который Мифогенная любовь). В книге собраны предшествующие роману и еще более ранние рассказы Пепперштейна.
Кстати, можно сначала прочитать вступление к сборнику рассказов, написанное известным философом Михаилом Рыклиным. Это научное исследование на пятьдесят шесть тысяч знаков с пробелами. Оно равноправно другим текстам сборника, предваряет их и все объясняет.
Известно, что Пепперштейн – один из основателей группы медицинских герменевтиков, которые декларировали отказ от языка слов в пользу языка терминов. И такое вступление в данном сборнике более чем уместно.
Вступление опирается на список литературы из пятнадцати позиций. Если прочитать статью вдумчиво и дисциплинированно, с изучением первоисточников, то к самим рассказам приступишь через год-другой, ведь теория может и захватить; но после этого уже точно будешь знать, что же на самом деле хотел сказать нам автор (а может совсем не имел нас в виду и писал, как иногда бывает, для себя).
А можно просто сразу читать рассказы, удивляться и мучиться, потому что не все же в них понятно без специальной подготовки. Но рассказы хорошие.
Часть 2. Художественные приложения
«Быть мертвым приятно, особенно поначалу. Потом случаются трудные встречи. Среди битого стекла, среди живых шкафов меня вызвали на дуэль. Это был огромный рыцарь, словно слитый из тошнотворного чугуна. Было страшно, но я принял вызов. Для поединка мне выдали тело, способное сражаться, – обычное, молоденькое, солдатское тело, какие разбросаны везде во времена войны. До этого моими телами были тела гор, тела кратеров, тела ветра, воды и микроорганизмов, ртутные, мраморные, сахарные, хлебные, ковровые…
Бывали и не-тела: похожие на опоздание поезда, на щели в горных породах, на выздоровление, на взрыв, на промежутки между книгами. Как Дон Жуан, я отважно протянул противнику руку. Как Командор, он сжал ее в своей. Но мы не провалились в ады. Нечто вроде шаровой молнии (такие молнии я видел когда-то в кино) снизошло на наши сомкнутые руки, превратив их в единое тело. Нас обоих без жалости ударило током, и я почувствовал, что в слипшихся руках что-то возникло. Это было зачатие какой-то вещи. Рыцарь исчез. С трудом я разжал измятые пальцы и на своей солдатской ладошке увидел игрушечный автомобильчик – грузовое такси, «мерседес» с удлиненным багажным отделением. Мягкие, нежные белые шины, белые шашечки на черных дверцах. Ногтем я поддел дверцу багажного отделения и там нашел костяную куколку, изображающую пятимесячного младенца в скафандре советского космонавта, с красной пятиконечной звездочкой на шлеме. Краска на нем облупилась, и румянец его казался фрагментарным, анекдотическим.
Бывал я и в адах. Ады стояли пустые и заброшенные. Я видел развалившиеся агрегаты, остывшие печи, истончившиеся ржавые котлы, замки и амфитеатры, колеса, игольчатые горы, похожие на белых дикобразов, мосты и пыточные стадионы – все казалось декорацией, глупо провалившейся внутрь себя. Для пущего смеха я кружил над адом на бутерброде, используя его как летательный аппарат. Это было уютно: я лежал на свежем белом хлебе, покрытом ласковым слоем сливочного масла, и глядел вниз. Накрылся же я, как одеяльцем, овальным кусочком жирной, приятно пахнущей колбасы. А ты пела: «Привет, странник! Ты – в опасности. Разреши мне быть с тобой всю эту ночь»».
