Беседа с Вячеславом Недошивиным неизменно превращается в интеллектуальное удовольствие. Вячеслав Михайлович — автор многих фильмов о классических писателях, о неизвестных страницах Серебряного века, книг об истории литературы, в том числе атласа-справочника «Литературная Москва».
Мы побеседовали о недооценённых поэтах прошлого, об отношении к бурным страстям в поэзии и о писательской цензуре, а также о золотых правилах преподавателя.
Беседовал Борис Кутенков.
Вячеслав Недошивин — писатель, литературовед и сценарист, автор 100-серийного телецикла о поэтах Серебряного века (2003-2008), книг «Адреса любви. Дома и домочадцы русской литературы» (2014) и «Прогулки по Серебряному веку. Очень личные истории из жизни петербургских зданий» (2010). Долгие годы, начиная с защиты первой в стране диссертации об антиутопиях (1985) и до статей в научных сборниках и журналах («Иностранная литература»), Недошивин занимался творчеством и биографией Джорджа Оруэлла. Им, одним из первых, переведены и выпущены тремя изданиями (1990, 1991 и 1993) роман Оруэлла «1984» и сказка «Скотный двор», и по его инициативе под его же редакцией был издан сборник публицистики английского классика «Наперекор порядку вещей. Четыре хроники честной биографии» (2013). Недошивин также автор биографии Оруэлла — книги «Джордж Оруэлл. Неприступная душа» (2019, 2023). за которую был удостоен премии СП Москвы «Венец» (2020) и премии им. Александра Беляева (Петербург, 2022). Лауреат конкурса «Золотое перо» (2003, С.-Петербург), питерской Анциферовской премии «За лучшую популярную работу о Петербурге» (2005), премии Союза журналистов России «За защиту отечественной культуры» (2008) и Почётного знака СЖ России «За помощь людям» (2025).
Вячеслав Недошивин: «Главное богатство педагога — это отношение учеников»
— Вячеслав Михайлович, недавно вы отметили юбилей. С какими мыслями, ощущениями подошли к нему? О чём, может быть, сожалеете?
— Жалею, не сильно, но всё же, что много лет отдал газете, журналистике. Где-то лет двадцать. Существует такое устоявшееся мнение, что, прежде чем прийти в литературу, хорошо бы поработать в прессе. Ошибочное мнение! Газета ничего не даёт в этом смысле. Она скорее портит будущего писателя, чем помогает: поверхностный подход, штампы, скоропись и т. д. И ещё многословие. Норма для писателя — это около трёх страниц в день: так работали и Джек Лондон, и многие другие классики… Когда я писал книгу про Оруэлла, работал над ней примерно пять лет. А один журналист сказал мне: ух ты, я бы за три месяца её написал.
Газеты, с которыми я сотрудничал, были замечательные: «Смена», «Комсомолка», причём последнюю я застал в период, когда в ней работали, считайте, легенды журналистики: Василий Песков, Валерий Аграновский, Инна Руденко, Ярослав Голованов, Лида Графова и Юрий Рост.
Но для меня литература оказалась важнее.
— Интересно и поучительно! От журналистской работы перейдём к редакторской. Вы автор сценариев многих фильмов, в том числе и о Твардовском. Как оцениваете его фигуру поэта, редактора? Отношение к нему, как вы знаете, неоднозначное.
— Твардовский — типичный продукт своей эпохи. Несомненно большой поэт («Заглянуть бы на донышко…», «Я знаю, никакой моей вины…»). Крупный редактор — больше на его месте никто бы не сделал, но это лишь половина того, что мог бы. Вот это осознание рамок, обласканность властями, учёт всех «вводных» вместо смертельной безоглядности и лишили его многого, и ввергли в пьянство. Про его жизнь можно сказать его же словами: «но всё же, всё же, всё же…» Если вдуматься, жизнь Твардовского — трагедия.
Кстати, странно: он прожил всю жизнь с одной и той же женой, но у него нет ни одного стихотворения про любовь. Более того, когда Евтушенко принёс ему для публикации своё «Любимая, спи…», Твардовский высказался об этом неодобрительно. Ну как это? Стихи о любви для лирического поэта — едва ли не основа основ.
Самое известное его произведение — «Василий Тёркин», но знаете ли вы, что название поэмы отнюдь не оригинально? Он и Николай Щербаков, его соавтор по первым еще газетным публикациям с Финской войны отдельных стихов (а Щербаков, как известно, даже выпустил свой сборник «Василий Тёркин» в 1940-м), так вот, оба они несомненно знали, что в 1903 году роман с таким названием написал прозаик, драматург, почётный академик Пётр Боборыкин. Таких совпадений не бывает.
— Кстати, о любовной лирике: в связи с поэтом часто возникает вопрос о перевоплощении бурных страстей в творчество. Сергей Эфрон писал Волошину, что Цветаева всё превращает в сплошное «топливо для лирической печи». Что вы об этом думаете?
— Весь Серебряный век, в том числе и Марина Цветаева, берёт истоки в символизме. Символизм — и у нас, и на Западе, — весь вышел из принципа «сначала жить, а потом описывать это всё: страсти, измены, фантастические происшествия, дуэли». Марина Цветаева в этом смысле одна из характерных поэтесс. Столкновение жизненных коллизий и их осмысление рождало её стихи. И все символисты, вы посмотрите, вели себя так же. Вроде бы такой отстранённый метафизический Блок — и вдруг «однажды на ноже карманном / найдёшь пылинку дальних стран — / и мир опять предстанет странным, / закутанным в цветной туман!»
Но меня это как раз всегда привлекало в поэзии Серебряного века. Я больше поддерживаю это направление, чем кабинетную поэзию предыдущего века — Надсона или Апухтина.
— В этом свете логично спросить и о Брюсове. Типичное мнение о нём — непоэт, версификатор, любил властвовать, хотел остаться сноской в истории литературы… Такое представление сложилось благодаря мемуарам Цветаевой и Ходасевича. Вы бы развеяли это мнение или согласились с ним?
— Я писал о нём большой очерк, он есть в моей книге «Адреса любви. Дома и домочадцы русской литературы».
Удивительно тщеславный был человек. «Талант, даже гений, — писал он в дневнике в 19 лет, — честно дадут только медленный успех, если дадут. Надо найти путеводную звезду в тумане. И я вижу её. Это декадентство и спиритизм. Если они найдут достойного вождя. А этим вождём буду я. Да, я».
Он действительно признавался, что готов отдать жизнь за три строчки о себе в истории литературы. Мэтр, король, учитель. Блок его признавал, а он молодого Блока — нет. А что осталось? Не только Цветаева и Ходасевич, но и Гиппиус написала о нём весьма неоднозначный очерк «Одержимый».
Его жизнь, если прочесть её критически, — страшная жизнь. И, кстати, знаете, как похоронили его, вступившего в партию первым из поэтов? С газетой «Правда» в голове. В то время у скончавшихся известных людей ученые извлекали мозги для их изучения. Так вот, когда у Брюсова после трепанации черепа забрали мозг, то эскулапы, как я пишу в книге «Адреса любви», «дабы заполнить образовавшуюся пустоту не нашли под рукой ничего, кроме старой подшивки “Правды”». Такая вот символическая для символиста месть истории. И, кстати, памятник, о котором он мечтал всю жизнь, ему поставили лишь на могиле на Новодевичьем кладбище.
— А кто недооценён из поэтов Серебряного века?
— Я считаю, что по-настоящему недооценён Георгий Иванов. Крупнейший поэт! Я не говорю о его воспоминаниях — это именно скорее проза, местами выдуманная, а не мемуары. Речь о его стихах, виртуозных по технике и глубоких по содержанию. Конечно, внимания заслуживают в первую очередь стихи, написанные им в эмиграции.
Кроме того, недавно моя в прошлом однокурсница Нора Букс, ныне почетный профессор Сорбонны, собрала из различных источников и выпустила в свет внушительный сборник стихов Петра Потёмкина, поэта начала прошлого века. Он был известен как автор скетчей, интермедий для театров и театриков, а оказался на деле – крупным поэтом русской эмиграции. Недооценен, на мой взгляд, и Игорь Чиннов. Я бы назвал также и Ивана Коневского (Ореуса) – друга Брюсова, который рано погиб. Ну и, конечно, не оценен по вкладу в литературу Иннокентий Анненский, несомненно поэт первого ряда.
Интересен Тиняков, книги о котором написали Вардван Варджапетян и Роман Сенчин. Также очень крупной поэтессой была Наталья Крандиевская, жена Алексея Толстого, которую мы знаем сейчас как бабушку Татьяны Толстой. Её высоко оценил Бунин в начале 1900-х годов.
— Невозможно не спросить о цензуре. Животрепещущий для нашего времени вопрос — то, о чём Лидия Чуковская писала в контексте советских эвфемизмов. У неё самой, как известно, был императив: не соглашаться на цензурные изъятия только в тех случаях, когда речь идёт о судьбах ушедших собратьев. А вы как относитесь к этой проблеме?
— Лидия Чуковская всё же — ригористка, чересчур прямолинейный человек. Лично я к этому отношусь сложнее. Помните, у Пушкина есть такое стихотворение, якобы перевод из Пиндемонти? «И мало горя мне, свободно ли печать / Морочит олухов иль чуткая цензура / В журнальных замыслах стесняет балагура…» Мне кажется, что благодаря цензуре в произведениях появляется двойное или тройное дно. Даже Варлам Шаламов, который взял на себя смелость писать так, как есть, держа в уме будущую цензуру, писал, как мне кажется, даже намеренно резче и сильней. С перехлестом! И ведь благодаря грядущим цензорским придиркам!
Гораздо хуже, когда ныне писатели боятся мнения своего круга. Тебя просто заклюют, если ты похвалишь представителя иного по взглядам лагеря. Почему я взялся писать биографию Оруэлла? Потому что он на это не обращал внимания. Он считал, что если ты доказываешь свою правду, то даже если ты один, ты все равно не безумен, каким тебя, возможно, будут считать. И он же, кстати, говорил: «Быть честным и остаться в живых – это почти невозможно». Разве это не так?
— Сложно не согласиться с этой фразой Оруэлла. Но, кстати, среди ваших героев есть Мандельштам, который как раз и пострадал за свою безоглядную честность. Что бы вы посоветовали учителям в объяснении его поэзии?
— Самый трудный для меня из ваших вопросов. Поэт необыкновенный, именно поэтому его непросто объяснить. Метафора за метафорой, загадка на загадке. Более того, не всегда ты отгадаешь правильно, потому что есть и третий, и четвёртый план его стихотворений. «…виноград, как старинная битва, живёт, / Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке…» Ну просто фантастика! Думаю, что учитель даже при хорошей методичке не сможет до конца объяснить Мандельштама. Хотя он вроде бы включён в школьную программу. Ну, значит, нужно искать его простые стихи, скорее ранние.
— Вы много преподавали, в том числе читали лекции в Московском государственном институте международных отношений. Какие золотые правила преподавателя для себя выработали? И чего не стоит делать?
— Тут ответить проще всего. Во-первых, нужно честно признаться аудитории, если не знаете ответа на какой-то вопрос. Во-вторых, я обязательно бы нашёл два-три факта, про которые можно сказать, что их не отыскать ни в одном из учебников.
А чего не делать… Не читать лекций по бумажке. Не требовать записывать ваши лекции — лучше, если студенты сами это сделают, значит, им было действительно немаловажно. Не запрещать задавать вопросы по ходу лекции. Мне, по крайней мере, это всегда было интересно, подпитывало меня.
И ещё — никогда не «тыкать» даже юным студентам или школьникам. Не переходить эту границу.
— В интервью «Известиям» вы рассказывали о памятниках и мемориальных досках. А кому из литераторов поставили бы сейчас памятник, если бы это оказалось возможным?
— Ходасевичу — в Москве. Памятников ему я вообще не припомню, но зато у него есть стихотворение: «В России новой, но великой, / Поставят идол мой двуликий / На перекрёстке двух дорог, / Где время, ветер и песок». Пока не поставили. Может быть, стоит это сделать в Камергерском переулке, где он родился. И Георгию Иванову — в Петербурге.
— Вячеслав Михайлович, над чем работаете сейчас?
—Над двухтомником «Литературный Петербург». Он такой же, как «Литературная Москва», — несколько тысяч особенно значимых адресов и множество историй, связанных с домами. Но дальше хотелось бы сделать два тома про русский литературный Париж, про его конкретные дома. Где жил Денис Давыдов, который вошёл в Париж вместе с русской армией, — ну любопытно же! А Герцен, а Тургенев с его Виардо? Там просто множество интереснейшего материала, если взять четыре века.
